Психиатрическая экспертиза: 1,12, 7

Психиатрическая экспертиза: 1,12, 7

Камера № 1 на отделении экспертизы была особой. Она предназначалась для заключённых считавшихся опасными и нуждающихся в специальном контроле. Дверь камеры находилась рядом с постом дежурной медсестры, и она часто заглядывала к нам через окно вместо привычного глазка расположенное прямо в двери. Круглосуточный бдительный присмотр здесь был обеспечен и в случае «ЧП» в камеру моментально прибегала группа вооружённых дубинками охранников.

Первый сокамерник оказался жалким эпилептиком, всегда молчавшим. Большую часть суток он спал, пуская слюни изо рта, и бывало, вырубался сидя на унитазе. Второй был непримечательным уголовником, мелким криминальным элементом с улицы Марата.

Третий же оказался тем самым особо опасным преступником в наручниках из автозака. Он единственный кто вызвал у меня некоторый интерес.

Татарин Рашид получил публичную известность совсем недавно. Буквально два месяца назад, будучи признанным невменяемым он находился в этой самой психбольнице, но не на отделении экспертиз, а на там где держат признанных психов. Два года он пробыл здесь, занимался хозработами на складе и надеялся летом выйти на свободу. И вот однажды что-то замкнуло в его голове, и он схватился за нож. Сам он объяснял своё поведение тем, что, занимаясь покраской, он надышался токсичных газов и потерял контроль над своими поступками. Так или иначе, в радио- и телевизионных новостях о его «подвигах» тогда сообщили в самых чёрных красках.

Первой жертвой обезумевшего пациента психушки стала пожилая кладовщица. Оглушив её Рашид начал методично резать женщину ножом. Один из охранников пытался воспрепятствовать совершению насилия, но сам получил ножевой удар. Истекая кровью, он смог доползти до дежурки и дал сигнал тревоги. Совместными усилиями охраны и санитаров раненая женщина была освобождена, но Рашид успел забаррикадировался в пустом помещении склада. Спустя некоторое время он поджёг склад и пожар начал распространяться наверх здания, где находились несколько отделений с полутора сотнями психов. В этот момент бойцы тюремного спецназа «Тайфун» и питерского ОМОНа пошли на штурм. Рашид ещё успел разрубить большим разделочным ножом щит спецназовца, как его скрутили. Сейчас его доставили из Крестов для прохождения повторной психиатрической экспертизы.

Внешне он не производил впечатления невменяемого, но в данном случае внешность была по-настоящему обманчива — в тихом омуте водились маленькие бесы и большие демоны. И всё же он был человеком в общении корректным и коммуникабельным; от него я узнал немало интересной информации о жизни в тюремной психбольнице.

Действительно не зря арестанты стремились попасть сюда. Лишь на отделении экспертиз бытовые условия и обращение охраны оставляли желать лучшего: на других отделениях жизнь пациентов была сравнительно неплохой. Во-первых, благодаря тому, что учреждение находилось в ведомстве Министерства здравоохранения и здесь не было камуфлированной минюстовской охраны — источника многих насилий и притеснений. Штатские санитары были много более человечнее сотрудников внутренней службы ГУФСИНА. Только на отделении экспертиз можно было здесь увидеть камуфлированных охранников, на всей остальной территории больницы властвовали исключительно врачи, сёстры и санитары. Во-вторых, здесь не существовало никаких жестко регламентирующих правил, пыточного гуфсиновского режима, ограничений передач и свиданий. Можно ежедневно встречаться с родными, получать передачи с любыми продуктами и даже звонить по городскому телефону, хотя почти все пациенты имели собственные мобильники. В-третьих, пациент психбольницы мог оказаться на свободе по решению врачебной комиссии, если она сочтёт его выздоровевшим, вне зависимости от совершённого им преступления, даже если уголовным кодексом за него предусмотрено весьма продолжительное наказание. И большинство пациентов учреждения составляли как раз убийцы, хотя было и несколько каннибалов, сексуальных маньяков и серийных убийц. В суде они бы получили не менее 20 лет лишения свободы, а то и пожизненное, ну а здесь освобождались после комиссии не отсидев и 5 лет.

Мне было скучно. В отличие от других отделений, где было предусмотрено целых две часовых прогулки в день, на отделении экспертизы гулять арестантам было нельзя, и целый день приходилось лежать на кровати, убивая время разговорами с сокамерниками и чтением книг. Кормили сносно, но в недостаточном количестве и если бы не регулярные передачи, то я бы голодал. Книги можно было взять вечером. Их подвозили на подвижном столике прямо к двери камеры-палаты: пожелтевшие от времени тяжёлые кирпичи канувших в Лету советских авторов, современные фантастические романы с яркими рисованными обложками, журналы позднего перестроечного периода и прочую макулатуру.

Навсегда запомнился толстый том одного советского писателя, бывшего председателя Союза Советских Писателей некогда находившегося в авангарде интеллектуальной элиты страны, а ныне совершенно никому неизвестного. Это был тот самый набоковский роман о жизни шестисотлетнего дерева — литературная вершина советского мышления. Бескрайняя тайга расстилалась на страницах книги и нить повествования неразрывно связанная с зелёным океаном тайги, исторические события, смерти и рождения людей словно были всего лишь фоном для бесконечного описания шелеста листьев на верхушках деревьев.

Вечером всем желающим предлагалось принять наливаемую из огромной стеклянной бутыли успокаивающую микстуру. Выпившие мензурку тёмно-коричневого мутного напитка мгновенно засыпали мертвецким сном и в течение следующего дня были флегматично-спокойны, сонны и неповоротливы. Зэки с удовольствием пили отдающую спиртом жидкость, я же решил избежать применения этого загадочного снотворного снадобья полагая, что оно изготовлено с применением вредных психотропных препаратов.

Раньше я отчего-то считал будто в течение четырёхнедельной экспертизы врачи будут проводить тщательное обследование моей психики и поведения, будут ежедневно тестировать меня, расспрашивать, ни на час не оставляя в покое. На самом деле вся экспертиза представляла собой набор немногих процедур образующих последовательный и неизменный медицинско-бюрократический ритуал, берущий своё начало в глубинах тёмных времён карательной советской психиатрии.

Спустя неделю, видимо убедившись в моей неопасности меня, перевели в обычную камеру № 12. Всё её отличие от камеры № 1 заключалось в количестве спальных мест — их было три, а не четыре. Сокамерниками оказались мелкие воришки — подростки токсикоманы. Было им наверно лет, по 14, а выглядели они не больше чем на 12. Коротко стриженые мальчишки как маленькие проворные обезьянки прыгали и бегали по камере, непрерывно курили и ругались матом. Казалось их головы набиты мокрой туалетной бумагой вместо мозгов — такое возникло впечатление после нескольких проведённых в одном помещении дней.

Переводы из камеру в камеру здесь имели место быть также как и в тюрьме, но в отличие от тюремных оперов, понять мотивы психиатров я так и не смог. Быть может вопреки уверениям Ирины Владимировны они хотели создать стрессовые ситуации для выявления нервнобольных? Так или иначе, через три дня малолеток куда-то перевели, а в камеру подселили тихого, всего уже седого мужичка. Он назвался Степаном Иванычем и рассказал необычайно грустную историю своей судьбы — никем не замеченную современную трагедию никому не нужного человека. Его история поразила меня, цинизм действующих лиц возмутил до глубины души.

Когда-то он работал в школе, был учителем физкультуры и имел спортивный разряд. Он занимался бегом и лыжным спортом, у него была семья — жена и дети. Всё перевернулось с распадом Советского Союза. Он никогда не пил, но, оказавшись за чертой бедности, вдруг психически надломился. Дети уехали в другие города и, по-видимому, забыли о существовании родителей, а он постепенно потерял какую-либо связь с реальностью. Что именно послужило причиной болезни, наверное, уже никогда не узнать. Быть может, постепенно мозг переставал работать, а может, был внутренний взрыв и удар мгновенно поразивший его, не важно. Им овладело апатичное безволие, и частично отказала память. Однажды он потерял все свои документы и сам чуть не потерялся, находясь в гостях в другом городе. Чужие люди помогли Степан Иванычу добраться до дома, однако в этот сложный жизненный период тихого добродушного старичка предала собственная жена. У неё давно уже был любовник и когда Степан Иваныч по причине болезни стал совсем беззащитен, от него решили избавиться самым жестоким и циничным способом. Его избили и выбросили на улицу — больного, усталого старика. Подобно брошенной собаке, которая, повинуясь инстинкту всё равно возвращается к неблагодарному дому, из которого её выгнали, он долго стучался в дверь своей бывшей квартиры, а, не достучавшись, устроился на ночлег в подъезде дома. Там и поселился он до тех пор, пока в действие не вступил участковый милиционер, чья фамилия осталась мне неизвестной. Получив от жителей подъезда сигнал о человеке, обосновавшемся в подъезде, участковый быстро отыскал Степана Иваныча и сразу понял, что имеет дело с недееспособным индивидом. Может быть, он помог старику восстановить справедливость, получить новые документы и отстоять права на часть собственной квартиры? Ничего подобного, хотя участковый действительно обеспечил его жильём — в тюрьме. Сначала безымянный страж закона заявил старику, чтобы он убирался с территории его участка, а когда старик проигнорировал несколько предупреждений, участковый изъял у него им же и подложенный рожок автомата Калашникова. Степан Иваныча арестовали по статье 111 уголовного кодекса — за незаконное хранение боеприпасов и посадили в тюрьму. Равнодушно не вдаваясь в подробности дела, следователь назначил ему психиатрическую экспертизу и Степана Иваныча привезли сюда.

О своих злоключениях он рассказывал спокойно и беззлобно, и огонёк тлел в его глазах, а с лица не сходило выражение детского недоумения и слабая улыбка. Мягкость и доброта исходили от старика преданного и родными, и государством, и обществом, но не винившего никого в своих бедах. Он был жертвой людского равнодушия и цинизма, предательства и жестокости. Он был никому нужен и, не имея возможности самостоятельно о себе позаботится, был обречён.

Через несколько дней меня перевели в седьмую камеру. Там сидели два больших оригинала, каких только в подобном месте и можно встретить. Первым был молодой парень лет двадцати забывший своё имя, фамилию и вообще все, что с ним происходило в прошлом. Причём это случилось с ним сразу после ареста за кражу и следователи резонно рассудили, что парень просто хочет скрыть какую-то информацию о себе. В течение года следственные органы пытались установить личность парня, однако их усилия потерпели неудачу. Отпечатков его пальцев не было ни в одной дактилоскопической картотеке, а внешность не подходила ни под одно описание разыскиваемых преступников. Тогда его отправили сюда, чтобы с помощью психиатров установить на самом ли деле у него амнезия, или он лжёт. Забавный факт: для оформления в тюремной системе парня нужно было как-то назвать, и он получил от милиционеров условное имя, фамилию и отчество, нечто вроде Иванова Ивана Ивановича. Он пока находился под следствием, и было любопытно представить, как его будут судить, не зная ни его имени, ни фамилии, ни года рождения. Наверное, он навсегда останется Ивановым И. И., даже если вдруг вспомнит своё настоящее имя.

Второй сокамерник был набожным бородачом всецело поглощённым переживаниями о результатах экспертизы. Он обвинялся в убийстве четверых человек и в случае признания вменяемым гарантированно получал пожизненный срок. Экспертиза была его последней жизненной надеждой, и он неистово молился, прося Бога помочь ему грешному. Он молился после пробуждения и перед визитом к психиатру, он молился, придя с бесед, а также перед сном и каждым приёмом пищи. Он часто молился, молился настолько часто, что в ушах от его молитв появился разрастающийся шум.

К концу второй недели меня начали выводить на процедуры. Сначала это был рентген. Потом проверка у окулиста — чтение больших и маленьких букв на стенде. Затем так называемая «шапочка» — снятие энцефалограммы мозга. Шапочкой эту процедуру называли потому, что она заключается в подсоединении к голове двух десятков датчиков со змеевидно тянущимися подобно волосам Медузы Горгоны проводами. Как будто на череп одевают шапочку, кажется находящуюся в неком родстве со шлемом из комплекта электрического стула. Люди в белых халатах положили меня на кушетку в тёмной комнате, подключили резиново-пластмассовый электрический прибор и, склонившись над экранами, долго изучали показатели активности биотоков моего головного мозга.

Следующим элементов обследования была беседа с психологом. Молодая женщина показывала чёрно-белые картинки нарисованный на квадратных кусочках картона, а я должен был сообщать о возникающих у меня ассоциации. На картинках были изображены лужа, топор, чердак, верёвка и тому подобные обычные по сути предметы и приходилось называть произвольно всё, что приходило на ум так как многие картинки не вызывали вообще никаких ассоциаций. В заключение я получил лист бумаги, карандаш и задание нарисовать не существующее в природе животное, некое фантастическое существо. Я изобразил женщину с косой и змеиным хвостом вместо ног.

В завершении общения психолог вручила мне состоящий из нескольких сотен вопросов тест. В течение суток я должен был утвердительно или отрицательно на них ответить. Там были вопросы, написанные в форме утверждения, наподобие, «временами я чувствую, что умираю» или «было бы лучше, если бы все законы отменили». Большинство вопросов казались странными, например, «иногда мне хочется ломать вещи, бить посуду», «кошмарные сны снятся мне почти каждую ночь», «иногда я испытываю ненависть к членам своей семьи, которых обычно люблю». Одни и те же по значению вопросы бесконечно перефразировались, хотя некоторые были довольно оригинальны. Например, утверждение «мне нравится читать сказки Андерсена „Гадкий утенок“ и „Стойкий оловянный солдатик“» или «если бы я был журналистом, то предпочел бы писать о спорте». В общем, было впечатление, что тест составил настоящий сумасшедший, возможно один из пациентов учреждения и что дают его испытуемым с одной только целью посмотреть, какую реакцию он у них вызовет.

Спустя три недели одичание, вызванное условиями содержания на отделении экспертиз, достигло критической концентрации. Без прогулок, находясь практически 24 часа в сутки в тесной камере с голыми стенами, я поневоле проникался странным эмоциональным состоянием, наверное, похожим на экстатический настрой религиозных отшельников. Здесь невозможно было воспользоваться бритвенными принадлежностями, а в душ водили пока один лишь раз, из одежды давали одни мятые пижамы, на кровать стелили древние матрасы с сыпавшимися из них белыми перьями, а на постельное бельё не хотелось лишний раз смотреть, дабы не портить себе настроение. В один из дней по стенам внезапно поползли тёмные точки, десятки и сотни тёмных точек; это была орда ищущих пристанище тараканов и, хотя они в отличие от клопов не кусают людей, такое соседство не могло не прибавить радости. Долгая изоляция в невообразимо тесном пространстве, отсутствие возможности получать позитивные эмоции от общения с родными, убогая одежда давно изношенная поколениями психов и общее чувство дискомфорта создавали соответствующий негативный настрой, ментальную ауру сумасшедшего дома. Как будто психиатры специально доводили людей до психоза, или по крайнеё мере всеми силами формировали у своих пациентов облик душевнобольных. В мятых рваных пижамах, нестриженные и небритые, пациенты отделения психиатрической экспертизы действительно поголовно выглядели как настоящие психи и ко дню врачебной комиссии внешний вид и эмоциональное состояние каждого реально начинали соответствовать статусу потенциального нервнобольного. Словно мотивация врачей напрямую зависела от состояния, до какого они доводили людей, а постоянное удовлетворение садистических наклонностей стимулировало низкооплачиваемый труд психиатров. В таком случае они были бы возмущены и шокированы нарушением освящённого многолетней традицией ритуала, если бы вдруг охранник привёл вместо обросшего оборванца солидного чисто побритого человека в приличной одежде.

В день врачебной комиссии набожный бородач, он же серийный убийца молился много усерднее, чем всегда, ну а мне казалось, что никаких решений там не принимают, что все решения принимаются заранее на основании вороха бумаг скапливающихся на столах врачей-психиатров. Как выяснилось, чтобы не волновать пациентов их держали в неведении о результатах комиссии и только в Крестах человек вдруг закрытый не в свою камеру, а на психическое отделение «6.1» понимал, что признан невменяемым. Я же рассчитывал на признание своей вменяемости и на возвращение в крестовскую камеру 791. К счастью, моя надежда полностью оправдалась — по окончании четырёхнедельной экспертизы меня признали психически вменяемым и отправили обратно.