Глава первая Москва послевоенная

Глава первая

Москва послевоенная

…Шел первый послевоенный 1946 год. Москва, как и вся страна, жила продовольственными карточками. На мясные талоны в очередях «давали» селедку, на сахарные — соевые конфеты. Влажный хлеб с многочисленными примесями — на отдельные хлебные карточки. На большущие денежные купюры, черные сотенные и красные тридцатирублевые с изображением вождя революции купить было нечего. Инфляция железным обручем охватила всю страну-победительницу. С окон многих домов еще не были сняты бумажные крест на крест полоски военных лет. Кое-где шла расчистка разрушенных в первый год войны домов. Зато Тишинский рынок и сквер возле него напоминали толкучку старой Сухаревки. Здесь можно было купить все, начиная от хлебных карточек и кончая дорогими мехами, коврами. Одни продавали, а другие скупали облигации государственных и военных займов за десятую номинальной их стоимости. Поговаривали, что тайком продавались даже медали и военные ордена. Самые дорогие вещи скупались вынырнувшими из-под земли в столице «артельщиками-надомниками», бежавшими с Украины и Белоруссии. Они занимали целые кварталы частных деревянных домов в районе Останкино и Черкизово и, пользуясь разрешением властей, на своих примитивных домашних станочках выделывали массовый трикотаж. Власть поощряла артели и кустарничество, так как сама не могла ничего предложить народу.

Контингент новых москвичей, именуемый «трикотажниками», по вечерам заполнял кафе и рестораны, где «по коммерческим ценам» пили, ели, развлекались. Днем приезжие и москвичи сливались в одну серую толпу.

У Малого театра, возле памятника Островскому, мальчишки выкрикивали «есть импортные!» и доставали из-под полы нейлоновые дамские чулки никому неизвестной американской фирмы Дюпон. Это были мелкие шавки крупных спекулянтов, связанных с военными американскими и английскими миссиями в Москве. По городу изредка проезжали неуклюжие ЗИСы-101, городские такси с громадными ящиками-счетчиками у лобовых стекол. В Большом зале консерватории был объявлен впервые концерт американской музыки. Симфонический оркестр должен был с солистом, известным пианистом Александром Цфасманом, исполнить произведения Джорджа Гершвина «Рапсодию в стиле блюз», отрывки из «Порги и Бесс», произведения Антейла, Блоха и других американских композиторов. Все здание консерватории было украшено американскими и советскими флагами. Толпы желающих попасть на концерт. Билеты распределялись среди дипкорпуса, военных миссий и среди «богемы социалистического реализма». Мне удалось попасть на концерт, прошмыгнуть мимо контролера. Александр Цфасман блестяще исполнил всю программу. С американской музыкой я был уже немного знаком по передачам «Голоса Америки», которые, как и Би-Би-Си, не глушились. В нашей комнате снова появился старый детекторный приемник. В начале войны он был сдан родителями по приказу властям на хранение.

В старом особняке на улице Веснина расположилась редакция «Британского Союзника» — английской газеты, издававшейся на русском языке и свободно продававшейся, как и журнал «Америка», во всех киосках города. (В 1948 году этот особняк заняло посольство Израиля. До этого израильтяне несколько месяцев жили в гостинице «Метрополь», вывесив у входа свой национальный флаг). В газетах и по радио постоянно подчеркивалась нерушимая дружба народов США, Англии и СССР. На экраны вышел фильм «Встреча на Эльбе». Но весь этот поток пропаганды был лишь одной стороной медали. Другая оставалась невидимой. Кто мог предположить в 1946 году, что «доблесные фронтовики» с Лубянки уже постоянно выслеживают всех иностранцев? И что каждый, хоть раз встретившийся с иностранцем, будет отправлен на острова Архипелага? Органы использовали для слежки стукачей — молодых «интеллигентных» людей, один из которых впоследствии окажется для меня злым демоном.

В 1945 году, после демобилизации, я поступил в 3-й Московский мединститут. Он занимал большое здание над новой территорией зоопарка, в котором когда-то располагалась знаменитая клиника лизатотерапии профессора Казакова. (Профессор Казаков вместе с профессором Д. Д. Плетневым были осуждены по «делу отравления М. Горького», и оба погибли в застенках Суздальской крепости в конце 30-х годов). Только что демобилизованные мы еще носили армейскую форму без погон, чем отличались от недавних выпускников школ. Профессора относились к нам с особой симпатией. Помещения института не отапливались и на лекциях во всех аудиториях мы сидели в шинелях, а старые профессора накидывали на себя изношенные и много раз перелицованные пальто. В перерывах между занятиями мы бежали в деревянную пристройку — студенческую столовую, где отрывали талоны от своих продкарточек и получали малокалорийный обед.

Я жил с родителями в одной комнате большой коммуналки, где еще в шести комнатах жило шесть разных семей. Наш дом № 4 по Рождественке стоял на углу Пушечной, напротив гостиницы «Савой». (Ныне улица Жданова и гостиница «Берлин»). Этот дом снесли вместе с целым кварталом домов и Лубянским пассажем по приказу Микояна и Фурцевой для строительства «Детского мира» в 1956 году. Из-за нехватки учебников мы собирались группами и вместе готовились к экзаменам и зачетам. Несмотря на постоянный шум в нашей коммуналке ко мне приходили заниматься однокашники, среди них Сергей Губанцев, ставший впоследствии санитарным врачом, будущий невропатолог Борис Крикун и ставший впоследствии известным врачом у себя на родине Вано Иеркомашвили из Сухуми. Дружил я и с сыновьями нашего покойного профессора Шхвацабая — Юрой и Игорем. Первый стал врачом-педиатром, второй — директором Института терапии АМН. В институте учились с нами три девушки с оригинальными фамилиями, вызывавшими постоянные шутки: Берлин, Лондон и Париж. В тот год одна из них познакомила меня с Евгением Бейлиным, оказавшимся к тому же моим соседом. Он элегантно одевался, обладал мягкими манерами, был эрудирован. Немного прихрамывал, но незаметно. Это не было фронтовым ранением, в армии он не служил. Жил Евгений в отдельной квартире с родителями, имел свою комнату, что по тем временам, да еще в центре столицы, было редкостью. Отец его — угрюмый мелкий служащий, зато мать, Сарра Львовна, развязная, говорливая женщина, полная хозяйка в семье, целыми днями и ночами занималась раскрашиванием косынок и платочков от артели на дому, зарабатывая большие деньги. Мы жили с Бейлиным в разных измерениях. Он в отдельной квартире, я в одной комнате с родителями в коммуналке. Я бегал с карточками по очередям, грел на кухне еду, ссорясь с соседками из-за конфорки на общей плите. Женя менял костюмы, мне же сшили один «выходной» еле-еле. Бейлин разбрасывался деньгами, я получал «на карманные расходы» от родителей. Несмотря на всю эту разницу, я не чувствовал с его стороны высокомерия или покровительственного отношения. Он говорил, что является студентом Института стали, но я никогда не видел его за занятиями или бегущим в институт по утрам. Все знакомства и окружение Бейлина — типичная «золотая молодежь» Москвы тех лет. Мне, демобилизованному год назад, было не по силам со всей этой компанией тягаться.

В один из вечеров Бейлин пригласил меня на встречу к его «старым друзьям» в ресторан «Метрополь». Там, за столиком, его уже ожидала пара американцев. Сидней Голендер представился коммерсантом-пушником часто приезжающим в Союз для закупки мехов. Он говорил немного по-русски. Его жена, Флоренс, Миниатюрная щупленькая женщина в красивом платье с бриллиантовой брошью на груди в форме шестиконечной звезды, не понимала русского языка, и муж переводил ей. Толстый но подвижный, он имел, видимо, много знакомых среди американцев, которые то и дело подсаживались к нашему столику. Вот с этого вечера и начали видно гебисты высвечивать меня. Не понимал я тогда глубины той пропасти, к которой двигался. Бывший офицер-фронтовик, я, хотя и был беспартийным, не чувствовал никакого криминала в том, что хожу с «другом» Бейлиным к этой паре американцев. Было еще несколько встреч, одна из них в их номере гостиницы. Все пили много, а пьяный Голендер начал демонстрировать под струей горячей воды во что превращаются две купюры: советский рубль и американский доллар. После стирки рубль превратился в бумажный комок, а доллар словно обновился. Это у Голендера символизировало преимущество США. Тогда же я познакомился с Лидой Бекасовой, манекенщицей из Дома моделей что на Кузнецком мосту и хорошенькой блондинкой с голубыми глазами — Диной Субботиной. Но никто и ничто не подсказывали мне об опасности.

1947 год. В Москве по углам озирающиеся в страхе крестьянки продают сушенные на нитках грибы и ягоды. Изголодавшийся народ немедленно их раскупает. В метро, в пригородних поездах инвалиды войны просят подаяние. В маленьком флигеле на Петровке, рядом с домом № 38, где тогда помещался ОВИР, десятки русских женщин, вышедших за годы войны замуж за англичан и американцев, получают отказы в выезде с мужьями. Несмотря на незначительное движение транспорта, на углу улицы Горького, возле кафе «Националь», под машиной погибает талантливый поэт Сергей Алымов. Осенью власти объявили предстоящую денежную реформу, так и не указав, как будут обмениваться деньги. С ночи образовались очереди возле сберкасс: одни вносили наличные, другие снимали со счетов.

В декабре старые друзья по фронту, в большинстве студенты, пригласили меня на чей-то юбилей. Решили пойти в складчину в ресторан «Москва», на второй этаж одноименной гостиницы. На закуску денег почти не было и все здорово опьянели. За соседним столиком я увидел пару: она — типичная пушкинская Ольга, он — офицер с аксельбантами, на рукаве надпись «Мексике». Бывшему фронтовому офицеру, а ныне — пьяному студенту «море по колено», и я иду приглашать даму на танец. Во время танца узнаю, что она жена офицера, военного атташе Мексики, что из-за отсутствия квартир при посольстве они живут в гостинице «Савой». И приходит дурацкая мысль. Совпадение: я живу напротив гостиницы «Савой». В Мексике живет мой дядя, с которым отец изредка переписывается. Но письма отца, словно написанные специально для цензуры, вызывали во мне возмущение. Он всегда писал одно и то же: «мы живем отлично и ни в чем не нуждаемся». И я договариваюсь с Галиной Ареналь, что занесу ее мужу — Камарго Ареналь в гостиницу письмо к дяде, в котором честно опишу наш быт и беды. Через пару дней с готовым письмом в конверте и адресом дяди, я захожу в гостиницу «Савой».

Атташе не застаю. Галина в номере нянчит малыша. Оставляю для ее мужа письмо с адресом и выхожу, но замечаю, что за мной следуют из вестибюля двое в штатском. Напротив мой дом, но чувство страха овладевает мной, и я иду к Неглинной; они следуют за мной. Внезапно я прыгаю на последнюю ступеньку проходящего мимо трамвая и вижу как те двое стоят в растерянности.

Что это было? Мальчишество? Ухарство? Игра с огнем? До ночи брожу по городу и возвращаюсь домой поздно ночью. И, все равно, это становится известно органам, в чем убеждаюсь позже. А тут отец рассказывает мне, что у него лечился какой-то чин из МГБ по фамилии Вольский, который заявил ему: «Дорогой Юлий Акимович, я вам благодарен как врачу, который меня вылечил, потому и хочу предостеречь: передайте вашему сыну, чтобы он прекратил свои вечерние компании и встречи.»

Но поздно. На Лубянке уже вовсю накручивали мое «оперативное дело». И хотя я порываю связь с Бейлиным и его компанией и снимаю комнату в отдельной квартире у вдовы крупного работника цветной металлургии — Марии Исаевны Фридман — и здесь готовлюсь к экзамену по клиническим дисциплинам, — удав уже подполз к кролику.

В это же время кто-то из старых знакомых, сообщает мне «радостную весть», что одна из моих приятельниц, якобы, является любовницей Берия. Я тогда не понял кто же из двоих: Лида Бекасова или Дина Субботина. Но это уже не имело никакого значения, за мной ежедневно следили агенты МГБ, провожая и встречая меня в клиниках института.