ПРОЛОГ Незначительное событие в жизни Франсуа Буше

ПРОЛОГ

Незначительное событие в жизни Франсуа Буше

Глаза перестали различать оттенки красок на палитре — верный знак, что близятся сумерки и пришло время кончать работу. Буше позвонил, приказал принести теплой воды, тщательно вымыл руки, расправил чуть смявшиеся кружева манжет. Не надевая камзола, в легкой батистовой рубашке подошел к окну. Он смотрел на далекие крыши и башни — так лучше всего отдыхали усталые глаза. Скоро должны явиться гости. Буше слегка досадовал, что поддался уговорам старого приятеля архитектора Бюрона и согласился взглянуть на рисунки его племянника. Он перевидал за свою долгую жизнь столько многообещающих детей, что давно потерял вкус к открытию знаменитостей.

Под полом мастерской шуршало и скреблось. Буше подозревал, что это крысы. В Лувре их водилось множество. С тех пор как Людовик Великий построил Версальский дворец, короли покинули свой старый замок, много веков служивший французским монархам — сначала Валуа, а последние два столетия Бурбонам. Лувр ветшал. Никто не обновлял тускнеющие росписи потолков; ветер хлопал рамами окон, мраморные камины заросли пылью. Часть помещений дворца король отдал под мастерские художников. Лет десять назад Буше получил здесь квартиру и просторное ателье. Тогда это считалось высокой честью, теперь же немало живописцев работало в старых дворцовых залах, разделенных дощатыми перегородками.

Как Буше ни старался, сколько ни тратил денег на отделку комнат, он не мог избавить мастерскую от печальных примет старости и запустения: то пятна сырости проступали на лепных карнизах, то трескался и раскалывался под ногами паркет, то сыпалась сверху штукатурка, пачкая дорогие ковры. Со временем такие пустяки перестали его занимать. Приближалась старость. Каждый новый прожитый день был подарком судьбы. Время щадило Буше, жизнь баловала. Он прожил ее хорошо — во всяком случае, был ею доволен. Звание первого живописца короля, огромные деньги, собственный дом на улице Ришелье — о чем еще может мечтать художник? Он принят при дворе, и мало есть дворцовых тайн, ему неизвестных; он близкий друг маркиза де Мариньи, родного брата некогда всесильной мадам де Помпадур. Буше повезло — кто мог знать, что мадам Ленорман, хозяйка известного салона, где нередко бывал художник, вдруг превратится в маркизу де Помпадур — некоронованную королеву Франции, а ее братец — в генерального директора строений, домов, крепостей и прочих королевских имуществ. Тогда и посыпались на Буше милости, которых едва можно было бы ждать, не случись с его другом столь чудесной метаморфозы. Впрочем, стоило ли отделять милости судьбы от собственных достижений? Он любил и умел работать: в его жизни, богатой, удовольствиями, живопись оставалась самой высокой радостью. Мир версальских гостиных и кокетливых пасторалей, где резвились, вздыхали и смеялись пастушки, похожие на маркиз, навсегда остался в холстах Буше. Он писал олимпийских богов и богинь с манерами томных, искушенных в любви придворных, изящные фривольные сцены, имевшие большой успех у знати. Видит небо, он знал истинную цену своим титулованным заказчикам и покровителям. Но вся жизнь их с маскарадами, балами, с треском фейерверков, рвущихся над боскетами Версаля, была неотразимо привлекательна для глаз. А он любил красоту, роскошь и не отделял одно от другого. Ему нравилось писать женщин, и они любили, когда их писал Буше. Он знал толк в нарядах, умел перечить в портрете трудноуловимую прелесть кокетливого взгляда, нежный румянец искусно подкрашенных щек, умел сделать портрет в меру нескромным — ровно настолько, чтоб можно было до конца оценить всю привлекательность оригинала. Дамы восхищались художником и называли его «Анакреонтом живописи». Теперь уже не вспомнить, сколько прославленных красавиц побывало в мастерской, сколько восхищенных слов выслушал Франсуа Буше от знатнейших дам Франции…

Надо сознаться: сейчас его картины не вызывают прежних восторгов; ничего не поделаешь, времена меняются, ныне не только двор создает моду в искусстве. Буржуа хотят видеть на картинах свой мир — трезвый, добропорядочный, очищенный от элегантной развращенности двора. Буше не был аристократом, по давно сросся с тем обществом, для которого работал, он не хотел, да и не мог идти навстречу вкусам, совершенно ему чуждым. А критика между тем начинала осуждать Буше. Его упрекали за то, за что прежде хвалили. Этот барон Гримм, маленький саксонский дипломат, сумевший в короткий срок сделаться известным литератором и корреспондентом многих европейских монархов, помещает в своем рукописном журнале статьи Дидро, где о Буше порой говорятся очень неприятные вещи. Конечно, «Салоны» м-сье Дидро — просто чудачества знаменитого автора «Энциклопедии»: Буше не жаловал художественную критику. Все же они задевают живописца, с молодых лет привыкшего к лести. А эти разговоры о легковесности сюжетов, комплименты «высоконравственным» картинам Греза! Это не только мнение Дидро, но прежде всего знамение времени, времени, в котором Буше начинал чувствовать себя запоздавшим гостем.

Лакей доложил о приходе м-сье Бюрона.

Буше надел камзол, тронул худыми пальцами букли туго завитого парика и, распрямив узкую спину, пошел навстречу гостю. Архитектор словно желал подчеркнуть свою принадлежность к третьему сословию: только дорогие кружева жабо нарушали строгость темного, без украшений костюма. Вместе с Бюроном вошел юноша, почти мальчик. Бюрон подвел его к Буше.

— Это сын моей племянницы Женевьевы и мой воспитанник.

Буше улыбнулся любезно и равнодушно.

— Я помню мадемуазель Женевьеву еще ребенком.

Бюрон сел, поставив трость между колен.

— Памятуя дружбу, которой вы с давних пор дарили нашу семью, я привел мальчика к вам. Он одержим страстью к вашему благородному искусству. Мы пытались склонить его к изучению архитектуры, но, видно, голос сердца сильнее семейной традиции. Вот мы и решили прибегнуть к вашему суду.

Мальчик смирно сидел на краю кресла и теребил крепкими, видимо очень сильными, пальцами края большой папки. Конечно, он ощущал этот момент как значительное событие и волновался. Знал бы он, сколько, таких юнцов перебывало в мастерской!

Буше склонил голову набок и пожевал губами.

— Вы где-нибудь обучались, молодой человек?

— Нет, м-сье, то есть почти нет. Я только рисовал с живой модели в Академии Сен-Люк.

Мальчик сильно картавил и говорил запинаясь.

— Покажите.

Буше протянул руку. Мальчик, путаясь в тесемках, развязал папку и вытащил рисунки. Они свидетельствовали о несомненном таланте, видимо Бюрон не был пристрастен, говоря о способностях племянника.

— Как вас зовут?

— Давид, м-сье, Жак Луи Давид.

— Сколько вам лет?

— Шестнадцать, м-сье.

— Неужели столько лет прошло с тех пор, как мадемуазель Женевьева вышла замуж? — Буше взглянул на Бюрона и покачал головой. — Мы стареем, мой милый друг… Так что же с вами делать, дитя мое? Вы, без сомнения, щедро одарены богом. Но у меня едва хватает времени на своих учеников, и мне не под силу брать новых.

Он взял Бюрона под руку и отошел с ним в амбразуру окна.

— Видите ли, мой милый, при всем желании я не смогу взяться за вашего мальчика. Я устал. К тому же меня уже не почитают за достойного учителя, — в голосе Буше послышались сварливые нотки. — М-сье Дидро заявил, что я только порчу молодежь…

Бюрон усмехнулся про себя. Дидро действительно писал в последнем «Салоне», что учеников Буше, чуть только они научатся держать кисть, «томит желание сплетать в хорошенькие гирлянды детские тела, писать пухлые, румяные зады». Обидно, но справедливо…

Архитектор продолжал настаивать:

Постарайтесь помочь мальчику. Ведь он, безусловно, талантлив. А судьба его печальна. Подумайте — в девять лет остаться без отца.

— Да, да… Такая ужасная смерть. Конечно, надо что-то придумать. Вы знаете, Бюрон, я дам мальчику письмо к Вьену — это хороший живописец, и работает он в новом вкусе. У него можно многому научиться.

Пока у окна шел этот разговор, Луи Давид, не решаясь встать с кресла, мучился ожиданием. Взгляд метался по мастерской: как сквозь туман различал он яркие холсты — нежно-розовые тела каких-то нимф или богинь среди серебристых, голубых, сиреневых струящихся драпировок; приколотые к стене большие рисунки, сделанные красноватой сангиной; муштабели, манекены, куски пестрых тканей, шитые подушки, блистающая позолотой мебель…

— Итак, мой юный друг, — произнес Буше, подходя к мальчику, — мы решили определить вас к моему коллеге м-сье Вьену.

Живописец уселся перед секретером и быстро затрещал пером. Его большой утиный нос смешно морщился, когда он писал. Стряхнув с бумаги песок, Буше запечатал письмо перстнем.

— С этим вы отправитесь к Вьену. Моей рекомендации довольно, чтобы он принял вас к себе в мастерскую. Если вы будете успешно работать, вас скоро зачислят в академию. Вьен хороший художник и хороший учитель, он несколько холоден, но приходите ко мне почаще и приносите свои работы. Я исправлю ошибки вашего учителя и покажу, как внести в рисунок живость и как придать изящество фигурам.

— Благодарю вас, дорогой метр, — сказал Бюрон. — Я думаю, что в лице м-сье Вьена Луи будет иметь превосходного наставника.

Юноша поклонился, принимая письмо, и бережно спрятал его за обшлаг кафтана. Он чувствовал себя неловко в присутствии знаменитого мастера. Визит оказался обидно будничным. Конечно, первому живописцу короля, прославленному на весь мир художнику, нет никакого дела до мальчика, едва умеющего держать в руках карандаш. Надежды на занятия с Буше оказались тщетными.

На прощание Буше потрепал Луи по плечу и заглянул ему в лицо карими, совсем еще молодыми глазами.

— Не поддавайтесь демону честолюбия, работайте усердно, и все будет хорошо. — Старый живописец смотрел на мальчика хитро и проницательно, тонкие губы чуть улыбались.

Луи смущенно пробормотал слова благодарности, ему казалось, что Буше над ним посмеивается. Он был рад очутиться на улице.

Все же Луи мог торжествовать победу. Теперь никто не станет противиться его желанию быть художником.

Встречей с Буше завершилась многолетняя борьба, которую Луи вел со своими родными. В 1757 году, когда Луи было только девять лет, погиб его отец — еще молодой, довольно состоятельный коммерсант. Мать забрала мальчика из коллежа домой, он был единственным сыном — Женевьева страшилась тишины опустевшего дома. Тогда и появилось у мальчика множество опекунов и добровольных наставников. Склонность ребенка к рисованию встретили одобрительно. Жак Демезон, шурин Женевьевы, был королевским архитектором, так же как и ее дядя Бюрон. Оба они хотели видеть в мальчике наследника их ремесла, почтенного, серьезного, обеспечивавшего верный доход. Однако племянник не проявил никакого интереса к архитектуре. Он охотно срисовывал наброски, сделанные дядюшками, но на чертежи смотрел равнодушо. Он ничему не хотел учиться, только живописи.

Луи было лет десять, когда учитель риторики, раздраженный его косноязычием и равнодушием к уроку, отобрал у него рисунок, сделанный во время зантий.

— Из вас скорее выйдет художник, чем оратор, сказал он.

По м-сье Демаль не был злым человеком и любил искусство. Разглядев рисунок своего нерадивого ученика, он подумал и заявил, что Луи может не переписывать те пятьсот строк, которые ему полагались и качестве наказания. Вслед затем м-сье Демаль унес рисунок к себе домой. Это было первой маленькой победой. Потом Луи добился разрешения посещать Академию Сен-Люк и рисовать там с натуры. Медленно, но верно он двигался к цели. Наконец мальчик уговорил самую добрую свою тетушку — мадам Бюрон — заступиться за него перед родственниками. Результатом этого разговора и явился визит к Буше, который должен был окончательно решить судьбу мальчика.

Луи Давид никогда не знал нужды, но рано понял, что за место под солнцем надо бороться. Родные любили его, но понимали плохо. Когда мальчик признался, что хочет стать художником, ему объяснили, что архитектура — занятие куда более солидное и доходное, чем живопись. Возразить Луи ничего не смог; неясная обида осталась надолго. Он вообще не умел спорить с родными: быстро вспыхивал, заикался, картавил и замолкал, стыдясь собственной горячности. Да и что можно было противопоставить трезвой логике людей, не разделявших пылких и неразумных порывов юноши?

И все же настойчивость и упрямство Луи принесли свои плоды.

Дядя, с тех пор как они вышли из Лувра, не произнес ни слова, он, видимо, озадачен неожиданным оборотом дела и одновременно горд за племянника. Старый архитектор тяжело шагает, опираясь на трость, старательно обходя лужи и кучи мусора. Парижские улицы — настоящее испытание: фонарей мало, тротуаров нет, нечистоты выбрасывают прямо на мостовую. Надо быть искушенным парижанином, чтобы пройти сотню туазов[1], не забрызгав чулки до колен.

Дядя и племянник вышли на набережную Межиссери. Это были памятные для них места. Оба привычно посмотрели налево, на старый каменный дом, простую изящную постройку прошлого века. В этом доме шестнадцать лет назад появился на свет божий Жак Луи Давид. Мать Луи жила теперь в Нормандии, мальчика поселили у Бюрона, и дом стоял пустой, темный, с наглухо закрытыми ставнями. Луи вспомнил зимний вечер, когда его привезли домой в большой извозчичьей карете и кормилица, приехавшая за ним в коллеж, всю дорогу плакала и ничего не отвечала на вопросы перепуганного малыша. У подъезда стояло несколько карет, старый слуга в сбившемся на сторону парике встретил их у двери. В комнатах забыли зажечь свечи, и на потолках плясали отблески уличного фонаря. В тот день в Париж пришло известие, что Морис Луи Давид погиб на дуэли в маленьком городе на юге Франции.

Когда они подошли к ратуше, было уже совершенно темно. По краям Гревской площади зажглись тусклые фонари на железных кронштейнах. У ратуши прохаживался часовой с мушкетом на плече, и длинная тень солдата металась по стене. Дядя, наконец, очнулся от задумчивости и окликнул извозчичью карету.

Пока дряхлая кляча трусила по направлению к улице Сент-Круа де ла Бретонери, Луи мечтал, как завтра пойдет к Вьену, шутка ли сказать, с письмом от самого Буше! Все же Буше нашел у него способности, если рекомендовал его такому мастеру. Мальчик помнил картины Вьена, которые приходилось видеть в салонах, — перед «Продавщицей амуров» всегда толпились зрители. У такого художника есть чему поучиться. Потом классы академии, победа в конкурсе на Римскую премию, картины Жака Луи Давида, академика и королевского живописца, вызывают восторги зрителей и зависть коллег… Как это сказал Буше: «не поддавайтесь демону честолюбия»?.. Проницательный старик!..

Буше, оставшись один, надел на лоб зеленый козырек, предохраняющий глаза от света, и взял в руку палочку сангины. Он набрасывал эскиз композиции и не вспоминал о мальчике, побывавшем у него.

И ни дряхлеющий знаменитый мастер, ни юноша, наивно мечтающий о славе, не представляли себе, насколько символичной была их встреча. В этот день минувший век искусства соприкоснулся с будущим веком. Столетие не всегда начинается по календарю. Век галантной живописи Буше встретил своего преемника в лице робкого юноши, менее всего предполагавшего, что именно ему суждено вступить в смертельную борьбу с тем искусством, в которое сейчас он свято верил.