Глава 2. В обществе развитого социализма
Глава 2. В обществе развитого социализма
1. Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.
2. Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.
3. Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния.
4. Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов.
5. Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.
6. Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат
7. Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни.
8. Взаимное уважение в семье забота о воспитании детей.
9. Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству.
10. Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни.
11. Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов.
12. Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Моральный кодекс строителя коммунизма.
Над страной веяли ветры перемен.
Упокоился в мавзолее рядом с вождем мирового пролетариата «отец народов», организатор всех побед и вершитель судеб товарищ Сталин, в результате политических интриг был низвергнут сменивший его на посту Генсека, обличитель культа Хрущев, и на Кремлевский олимп вознесся Леонид Ильич Брежнев.
В отличие от своих предшественников-волюнтаристов, он был детерминистом, и Страна Советов перешла с галопа на более спокойный темп развития. А еще Леонид Ильич объявил учрежденный еще в 1945 году Сталиным и им же запрещенный праздник День Победы выходным днем и повелел отмечать его как должное. Парадом, возложением венком на могилы павших солдат, а заодно народными гуляниями. Очень уж любил будущий Генералиссимус и многократный Герой боевое прошлое. В первую очередь – свое. Что и описал в будущих же мемуарах. Желание нового Генсека Партией тут же было воспринято как идеологическое и Страна вступила в период юбилеев, памятных дат и вечеров воспоминаний о Великой Отечественной. Появились мемуары высших военачальников, художественная литература о войне, теле – и радиожурналистика по теме.
Не обошлось в некоторых публикациях и без упоминания об отчаянном, бравом моряке-разведчике. Словом, приоткрыли Вонлярского общественности. Стали просить дать интервью. Приглашать вместе с другими ветеранами на пионерские сборы и вечера встреч с молодежью поделиться прожитым и пережитым.
По настоянию жены, Димыч эти приглашения принимал. Кстати, он нашел все-таки свою любовь. И снова женился. Девушку звали Лидой, была она на десяток лет моложе и имела двоих детей от первого мужа. Однако, как говорят, «срослось-слюбилось». Жили весело и дружно: по выходным Дим водил полюбившихся пацанят (мальчика и девочку) в зоопарк, цирк или кафе-мороженое. Всей семьей посещали аттракционы в парке Горького или выезжали в Серебряный бор на природу.
Теперь о встречах. Чувствовал себя Димыч на этих мероприятиях крайне неуютно. И частенько, не дослушав рассказ очередного героя – ветерана, «лично подбившего четырнадцать танков», уже на «шестом» тихонько покидал аудиторию. Тщеславное вранье слушать было неловко. А правду (не столько о себе, сколько о тех, кто сражался рядом с ним на той войне) сказать не мог. Потому что, в конце концов, неизбежно бы пришлось отвечать на вопрос: «А где же ваши боевые награды, дядя?»
Ну что тут было объяснить востроглазым пионерам на сборе или благочестивой публике в зале, где, между прочим, иногда присутствовала и мать. Как ветеран трех войн и орденоносец. Ответить – наград, мол, лишен, как неправедно осужденный? А дальше что? Фиксой блеснуть да наколки показать? Того же ангела.
С настойчиво интересующимися в частном порядке было проще. В такой ситуации Дим моментально одевал на себя маску «героя обороны Ташкента» и пускал в ход байку о том, что войну, де, прослужил хлеборезом в тыловой части. Для особо доверчивых, явно клюнувших на эту ахинею, приберегал на финал еще и резюме:
– Вот почему я такой здоровый! Продукты выдавать это вам ни хухры-мухры. В атаке с автоматом куда проще.
С нормальной аудиторией было сложнее. Там «вола пасти» не хотелось.
Как-то не выдержал, пошел в Центральный военторг и купил наградные планки (в этом специализированном универмаге они продавались свободно). Приладил к выходному костюму и стал в таком однозначном виде являться на публику. Но хотя их расцветка строго соответствовала действительным наградам, лучше Димыч себя не почувствовал. Скорее, наоборот. Стало еще гаже. Как от россказней «о четырнадцати подбитых танках».
И все же правда о Вонлярском и его фронтовом прошлом на свет божий вырвалась. В первую очередь, из публикаций однополчан. Того же Михаила Ашика. Который оказался не только храбрым воином, но и талантливым литератором. Или адмирала И. И. Азарова, опубликовавшего свои мемуары. Последний, кстати, на одной из ветеранских встреч подарил Димычу книгу с дарственной надписью в духе «Наполеон верному Мюрату»: «Храбрейшему их храбрых». Но этим не ограничился. А употребил в защиту бывшего старшины весь свой немалый авторитет и обширные связи. В результате чего, аккурат накануне празднования 20-летия Победы Вонлярский получил вызов в Главную военную прокуратуру. Что воспринял с недоумением.
Явившись по повестке в это строгое учреждение на улице Кирова, Димыч предстал перед высоким, генеральского чина начальником. Прокурор в алых лампасах был не столько строг, сколько раздумчив. Для начала пригласил посетителя сесть и внимательно обозрел его. Как некий интересный экспонат. Одушевленного порядка.
– Вот листаю ваше дело, – глубокомысленно начал он, опустив глаза на толстенный, с синими штампами талмуд. – И никак не пойму. С одной стороны вы – бандит, с другой – патриот. После освобождения никого не убивали?
– Никого, – внутренне дивясь прокурорскому простодушию, ответил Дим. Где-где, а уж в этом-то учреждении, конечно, знали практически всю его подноготную.
– И не бежали? – продолжал гнуть свою линию генерал.
– А куда мне бежать? – пожал плечами многократный ударник коммунистического труда.
– По нашим сведениям, вы уже и заграницу успели съездить! – С подтекстом заметил хозяин кабинета.
– Да, ездил, – начал потихоньку заводиться Дим. – Туристом. По местам боевой славы.
– Ну, а вот когда в сорок пятом из харьковской тюрьмы бежали, как жили? – Наконец-то ввернул свой главный вопрос прокурор. – И на что? Мне интересно.
– Не хлебом единым! – не поведя бровью, коротко ответил Вонлярский.
– Да, но ведь кормиться как-то надо было? Генеральские глаза-буравчики вкрадчиво впились собеседнику в переносицу.
– Просил, – внешне спокойно отреагировал Дим, хотя внутри его все клокотало и плавилось.
– По вам видно, что «просил», – недоверчиво и вместе с тем как-то примиряющее проворчал генерал…
Потом выдержал паузу, полистал дело и, отложив в сторону, снова поинтересовался:
– И все же! Кто вы? Бандит или патриот?
– А это уж вам решать, – жестко подвел линию Вонлярский. – Хотите «бандит» тире «патриот». А хотите, «патриот» тире «бандит».
На том без сожаления и расстались. Отметив внизу у дежурного повестку, Дим вышел в городской шум и для успокоения души посидел в ближайшем сквере. Там прогуливались мамы с колясками, в майской листве чирикали воробьи, ярко светило солнце.
– Хотел бы бежать – бежал – сказал себе Дим, вспомнив свою зарубежную поездку.
Он копил на нее три года, а потом отправился из Одессы в круиз по Дунаю. В составе туристической группы по маршруту Варна – Белград – Будапешт – Братислава – Вена. На белом теплоходе. В составе туристической группы.
Теперь Дунай был именно голубой, а не такой, каким видел его Дим с товарищами. Европейские столицы впечатляли красотой и помпезностью, и там еще помнили, кому обязаны жизнью. В Варне турист попил одноименного вина и пообщался с «братушками», а в столицах побывал на мемориалах советских солдат, высеченных в граните и отлитых в бронзе.
– Да, сколько ж мы положили за вас ребят, – думалось каждый раз. И становилось мучительно обидно…
Через некоторое время Вонлярского вызвали в районный военкомат. «Для получения правительственной награды» гласило приглашение. Димыч удивился, но пошел. Было интересно. Принявший его начальник отделения – юркий майор сразу же взял быка за рога:
– В соответствии с постановлением партии и правительства, одобренным лично Леонидом Ильичом Брежневым, мы сейчас решаем очень важный вопрос. Многие фронтовики имеют ранения, но не награждены. Это, конечно, несправедливо. По вашим документам значатся три ранения. А где награды, написано – «не награжден». Хотя воевали с сорок первого. И боевой путь – будь здоров. Сначала Москва, потом Керчь с Севастополем, форсирование Днестра. Опять же взятие Белграда и Будапешта. Поэтому есть решение – наградить! – Командирски воззрился на ветерана.
– Мне не надо! – возразил Вонлярский.
– Как это? – опешил военный клерк, делая квадратные глаза. – Не понял?
– Да так! Ордена за что вручают? За ранения?
– Ну да, – растерялся майор. – Опять же постановление.
– Так ведь ранения бывают разные. И при разных обстоятельствах. Вот у меня, например, как получилось…
И Димыч сел на любимого конька. Плотно.
– Едем эшелоном на фронт. Бомбежка, упал с полки. Получаю первое ранение. После госпиталя только прибыл на передовую – обстрел. Немец стал кидать мины. Мне в задницу осколок и впился. Не верите? Могу показать.
Вонлярский принялся было снимать штаны, но начальник, побледнев, замахал руками.
– Ну, а в третий раз, – продолжил Дим свое соло, – отступали мы все взводом под ударами превосходящего противника. Попали мне фрицы в пятку…
На внимавшего майора было жалко смотреть. Он конвульсивно дернул шеей и ослабил галстук.
– Ну, так что? – уже без всяких «дураков» подвел черту Вонлярский. – Разве за ранения получают ордена? Да еще через двадцать лет после войны? Нет. Ордена за подвиги дают. И на фронте!
О том, как отбирают, распространяться не стал. Просто ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь. И оставив начальника в недоумении.
Повторную беседу в тот же день вел с Вонлярским сам военком. Убеленный сединой полковник.
– Слушай, – сказал он без всякого официоза, и сразу переходя на «ты». – Тут у меня некоторые «герои тыла» бегают за каждой юбилейной медалью, а ты…
– Вы меня извините, товарищ полковник, – мягко прервал его Димыч. – Я у майора немного сорвался. Но ведь нельзя же задним числом за каждое ранение медаль вешать. Другая цена боевым наградам. Я ведь все войну в разведке прошел. Знаю!
– Да я в курсе, – сделал военком успокаивающий жест. – А вас что? Обидели?
– Никто меня не обижал! – ответил Дим. – И «Красное знамя» у меня было, и два ордена «Отечественной войны» с «Красной Звездой», не говоря о медалях.
– Что значит были? А где же они? – комиссар даже привстал от удивления.
Пришлось Вонлярскому обо всем поведать. Коротенько так, минут за тридцать. Выслушав все внимательно, полковник долго молчал, а потом отключил телефон, запер изнутри кабинет на ключ и извлек из сейфа бутылку «Армянского».
– Ну, моряк, давай, – разлил коньяк в два граненых стакана, которые они молча сдвинули. Когда посуда опустела, диалог продолжился. Но уже в более конструктивном духе.
– А знаешь что? – рубанул военком воздух рукою. – Напиши-ка браток на самый верх бумагу. Ну, чтобы вернули тебе твои боевые, законные!
– Да ну их, – Димыч выразительно показал на потолок, – на хер! Какая мне теперь, собственно говоря, разница!
– Нет! Ты напиши, – демонстрировал полковник явно бульдожью хватку. – Все, что рассказал мне. А мы поддержим!
Через пару дней, вернувшись из очередного рейса, Дим принял решение и написал письмо. Опять в Президиум Верховного Совета СССР. Но на этот раз другому Председателю Президиума. Климент Ефремович Ворошилов уже лежал под Кремлевской стеной. Став историей.
Ответ пришел, когда он про письмо и думать забыл. Через четыре года.
Не возражаем, мол, товарищ Вонлярский. Получите свои ордена в наградном отделе Моссовета. Словно речь о зонтике из камеры забытых вещей шла. Просто и обыденно.
За все свои проделки и опыты над народом власть в нашей стране никогда не извинялась. Однако некоторые похожие на то жесты все же иногда себе позволяла. Правда, весьма своеобразно. Дозналась, например, о желании Дима вступить в партию. В 1944-м, на фронте. И разъяснила, что теперь достоин, тем более что решается вопрос о назначении его на международные перевозки. От этого доверия на Вонлярского вновь накатило былое. Вспомнил, как отвернулись от него боевые комиссары, узнав о репрессированном дяде Мише, словно от прокаженного. Ну а после трибунала и побега из харьковской тюрьмы вопрос отпал сам собою. Это на передовой боевому старшине предоставлялась честь погибнуть за Родину коммунистом. Правда, потом им едва не стал ударник труда «Вавилов». В Кыштыме на «особой» Уральской стройке. Доросшему до замдиректора транспортной организации шоферу рекомендации дали ни много ни мало, непосредственный начальник майор Цевелев и главный инженер объекта подполковник Дмитриев. Однако – слава родным компетентным органам! Вовремя они разоблачили истинное лицо «врага народа». И живенько переместили самозванца на нары, где с единодушного одобрения все той же ВКП(б)[160] в общем зековском хоре дружно «куковали» и вице-коммунисты и вечно беспартийные. И вот теперь ее обновленная преемница КПСС великодушно предлагала Вонлярскому местечко в своих рядах. Еще боле дружных и сплоченных. Перевоспитался, мол, перековался. Стало быть, пожалуй к нашему спец-столу под красным плюшем! Ну прямо, как когда-то майор Емельянов после форсирование Днестровского лимана. Только ведь бывший гвардии старшина ни на фронте, ни после войны главному в себе не изменял. И спасения не искал. Ни в плену, ни в сталинских лагерях, где до конца разуверился в Руководящей и Направляющей.
Все эти свои мысли на собеседовании в райкоме, куда его пригласили «для проработки», он озвучивать не стал. По принципу «не мечи бисер перед свиньями». А высказал главное:
– Извиняйте за прямоту. Партия ваша меня предала. А потому быть в ее рядах у меня желания нет! Прощайте.
И уехал «остывать» в очередной рейс. Прихватив с собой жену Лидушку. Свою последнюю любовь. Показать просторы Родины. Как всегда, бесконечная лента дорог и убегающий горизонт оставляли позади городскую суету и обыденность, в кабину врывался свежий, напоенный запахом полевых цветов и трав ветер странствий. На ночевки останавливались в самых красивых местах: у озер, в тени дубрав и на берегах светлых речек. Ужинали у костерка, любовались вечерней зарей и слушали сонный посвист птиц в листьях. А росными утрами снова в путь, при первых лучах солнца. Ровно гудел дизель железного коня (теперь это был двухсотсильный «Камаз»), за окном открывались новые просторы, в кабине по «Маяку» лилась душевная песня.
Издалека долго Течет река Волга, Течет река Волга, Конца и края нет, Среди хлебов спелых, Среди снегов белых Течет моя Волга, А мне уж тридцать лет…
– Ну, мне допустим чуть больше, – озорно подмигивал жене Димыч, врубая очередную скорость и прибавляя газу.
– Чуть, – задорно улыбалась та. Соглашаясь.
Было ему уже за пятьдесят, но выглядел Вонлярский на сорок и при этом отличался на удивление отменным здоровьем. Мог сутками вертеть баранку в рейсах, не уставая, по утрам дома, шутя, играл двухпудовой гирей и был чемпионом автобазы по борьбе на руках, или как ее теперь называли, армрестлингу.
– Ну и силен ты, отец, – удивлялись побежденные им крепкие мужики (в дальнобои хилых не брали), тряся посиневшими ладонями.
– Есть сильнее, – по-доброму улыбался тот. – Следующий!
После смерти Брежнева, чье правление новым генсеком Горбачевым на отчетном съезде ЦК было определено как застой, Димыч несколько удивился. Непрерывно колеся по Союзу с запада на восток и с юга на север, он видел новые, возведенные города и грандиозные стройки народного хозяйства, процветающие совхозы и колосящиеся поля, а также светлые людские лица. Плюс оборонную мощь страны, когда приходилось бывать в спецкомандировках. Наблюдал и просчеты, которых было немало. Но в целом СССР двигался вперед и был действительно Великим. А тут «застой». Однако!
Когда же объявив «перестройку», пятнистый генсек приказал вырубить по всей стране виноградники, Димыч понял, что что-то не так. А потом убедился на собственном опыте.
Выполняя из последних сил все растущий план перевозок, его автопредприятие последние пять лет практически не получало нового автотранспорта. Дирекция несколько раз обращалась по этому вопросу в Мостранс и даже выше – в Министерство. Побоку. Теперь подключился рабочий класс в лице Димыча (от трудового коллектива). Как самый заслуженный и пользующийся авторитетом (грамот и трудовых наград было не счесть) он по поручению коллектива взял и накатал письмо в Кремль. На имя Горбачева. Мол, вы говорите «перестройка», а в нашем министерстве застой. Работаем на технике с тройным пробегом. Сколько обращались, новой не дают. Хотя и есть. Какая же это перестройка?
Комиссия по письму приехала на удивление быстро. С весьма ответственным представителем ЦК и хозяином Мостранса со свитой.
– Ну, что тут у вас? Показывайте, – недовольно прогудел тот. Хотя положение дел знал отлично.
Показывал директор с главным инженером и от трудового коллектива Димыч. При полном параде. В костюме с галстуком и при всех орденах с медалями до пупа. Директор с парторгом и мужики попросили надеть. Может хоть это проймет высокое начальство. И дадут новые машины, чтобы двигать экономику вперед. Надел, скрепя сердце.
Вальяжно походив по территории автокомбината и глубокомысленно выслушав «просителей», главный транспортник с партийным боссом попросили Димыча показать, на чем работает он лично.
«Не верят, гады», – пронеслось в голове. Но виду не показал, сдержался.
– Вот, это мое орудие «перестройки», – подведя сановников к своему видавшему-виды «Камазу», похлопал по его кабине Димыч. – Возраст – пятнадцать лет. Почему до сих пор ездит, даже механики не понимают.
– М-да, – пожевало губами высокое начальство.
Потом человек из ЦК ткнул пальцем в кабину (там виднелась аккуратно заклепанная строчка дырок), мол, что это такое?
– Это по мне душманы шмальнули, – просто ответил ветеран. – Когда возил в Афганистан медикаменты с медоборудованием.
– Ясно, – поежились идеолог с чиновником. – Новую технику вы получите. Обещаем.
И обещание сдержали. Последней модели «Камазы» получил только Димыч и еще пара водителей. Остальным – от хрена уши. А «перестройка» меж тем двигалась дальше. Организовав в экономике бардак, ставропольский хлебороб перешел к обороне. Мол-де, Запад нам друг, нужно разоружаться. И развалил Армию с Флотом, а заодно «Варшавский договор», вышвырнув сотни тысяч офицеров на улицу. Затем провозгласил всеобщую демократию, и пролилась первая кровь. Империя погрузилась в хаос.
Как подавляющее число советских людей, Димыч этого не принимал, скрипел зубами и жалел, что у него нет любимого «дегтяря» для вылазки в Кремль. Пообщаться с главным демократом. Такого не понадобилось. «Горби», как называли полюбившие его американцы, по-большевистски «урыл» бывший член ЦК, вышедший из партии Борис Ельцин. При поддержке московских диссидентов с интеллигентами и маргиналов[161]. Ельцин сразу объявил «мир хижинам – война дворцам», чем вызвал всеобщее ликование.
– Димыч, а почему ты не ходишь на митинги? – спросил в один из таких дней Вонлярского, только что вернувшегося из рейса, один из его соседей. Тоже ветеран войны, прибывший оттуда со счастливыми глазами.
– Не верю я этим партийным сукам, – был ответ. – Все они одним миром мазаны.
И как вскоре оказалось, не ошибся.
Для начала перевертыш и иуда похоронил Союз, подписав с такими же, как он, Беловежское соглашение[162], а потом, став президентом «всея», расстрелял парламент и вверг Россию в братоубийственную войну, унесшую сотни тысяч жизней. Потом раздал народную собственность придворной камарилье, создав первых олигархов, а миллионы «электората» вверг в нищенское существование. Россия стала полуколонией и придатком Запада. Одни, типа березовских, гусинских, смоленских и иже с ними, стали ворочать миллиардами, а другие, абсолютное большинство, считать копейки, голодать и умирать. Как в годы военного лихолетья.
Особо страдали ветераны войны и пенсионеры. Они жили в нищете – некоторые даже просили милостыню и рылись в помойках. Все это именовалось завоеваниями демократии. И точка.
Но Димыч не сдавался. Он по-прежнему, не смотря на возраст, трудился дальнобойщиком, гоняя в теперь уже «независимые» страны СНГ и Афганистан, а порой даже в Европу. Новые хозяева (госпредприятие стало ОАО) платили копейки, но худо-бедно на жизнь хватало. Меж рейсами мрачный герой войны и ветеран труда «бомбил» по Москве и Подмосковью на своей «шестерке», приобретенной в «застойные времена», по случаю.
А в столице меж тем, как и везде, было неспокойно. Учуяв в Кремле своих, сорганизовался и выплеснулся на улицы уголовный криминал. Старые воры в законе и молодые бандиты. По ночам, а порой и днем, в первопрестольной шла пальба, там шел отъем собственности. Отстреливали и грабили коммерсантов всех мастей, а заодно всех, кто попадал под руку. Нарвался как-то и наш герой. В ту ночь, выручка оказалась на диво большая – две его месячных зарплаты. Развозил по домам, на Полянку, а потом в Отрадное, тройку южных коммерсантов. Те отмечали какую-то особо удачную аферу в ресторане и щедро, по-кавказски, расплатились. Когда около двух, поставив в гараж неподалеку от дома верного кормильца, Димыч хотел закрыть дверные створки, из темноты, в неверном свете фонаря нарисовались двое.
– Гони ключи от шарабана, дед, – щелкнул выкидным ножом первый, коренастый и с сиплым голосом. А второй, спортивного вида и ростом с Дима, молча протянул руку.
– Ща, ребята, – изобразил испуганное лицо тот и мгновенно сделал «козу»[163] сиплому (тот заорал благим матом), а потом свалил подсечкой спортсмена. Затем раздался глухой удар, хруст, и ограбление завершилось. Сиплый, зажимая рукой ослепшие глаза, выл по-собачьи на коленях, а его кореш, пуская кровавую слюну и икая, корчился на асфальте.
– Такие, как вы, мне на зоне минет делали, – наклонился над гопниками бывший «дальстроец». – А теперь валите отсюда, пока я вас в участок не сдал.
Выпрямился, расправив плечи.
Стеная, и подпирая друг друга, калечные убрели в темноту. Зализывать раны.
– Ну и времена, твою мать, – выругался Димыч, запирая ворота. – Может, снова податься в бандиты?
А потом заметил блеснувшее под ногами жало финки, поднял ее, подбросил в руке и «дзинь!» – лезвие задрожало в стволе липы, метрах в десяти от гаража.
– Да, есть еще порох в пороховнице, – усмехнулся и направился в сторону дома, где светились окна его квартиры.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.