3
3
Его первым и постоянным требованием к советским писателям было требование вдумчивого отношения к действительности, требование равняться по героическому строителю социализма, по авангарду рабочего класса.
Он требовал напряженной работы, требовал максимальной помощи от литературы в борьбе за победу коммунизма, требовал всенародности литературы по пафосу, содержанию и языку.
Как он досадовал, когда ему казалось, что особенности языка послужат препятствием для понимания хорошей книги во всех концах страны или что перевод этой книги представит затруднение для распространения ее за пределами русского языка!
Л. М. Леонову он писал о его романе «Барсуки»:
«Эта книга — надолго. От души поздравляю Вас. Жалею об одном: написана повесть недостаточно просто. Ее трудно будет перевести на иностранные языки… А современная русская литература должна бы особенно рассчитывать на внимание и понимание Европы, той ее части, которая искренно хочет «познать Россию». Честные люди Европы начинают чувствовать, что мы живем в трагический канун Возрождения нашего и что у нас следует многому учиться» (29, 442).
Советский писатель, по представлению Горького, должен быть понятен во всем мире, должен быть рупором побед социализма, глашатаем его идей.
Поистине к высокому назначению звал он до последнего дня своей жизни советскую литературу, и мы знаем, как он не жалел себя, как тратил свои силы, чтобы передать советским писателям свою великую страсть.
Ради этого и ради предложенных им предприятий высокого культурного значения он отодвигал на время свою художественную творческую работу, хотя не мог не помнить, что «Жизнь Клима Самгина», его значительнейшее произведение, еще не кончена.
Ведь не просто по доброте он был столь отзывчивым, что писал сотни писем, отвечая на какой-нибудь, даже самый простодушный, запрос из глухого захолустья, из какой-нибудь российской «щели». А он всегда отвечал, если только угадывал по письму или рукописи ростки таланта, усилие воли, стремление — «вперед и выше».
«Не сосредоточивайтесь на себе, но сосредоточьте весь мир в себе, — писал он поэту Ахумяну. — Поэт — эхо мира, а не только — няня своей души» (29, 370–371).
Начинающему писателю он пишет:
«Талант? Это — любовь к своей работе, уменье работать. Надобно отдавать всего себя, все свои силы избранному делу… Вы живете в самое интересное время из всех времен, которые когда-либо развертывались на земле. Подумайте: так же как каждый из вас встает к новой жизни, хочет ее строить, — так же, постепенно, поднимаются к ней воли, воображения, мысли десятков миллионов людей» (30, 66).
Неисчислимо количество людей, которым Горький помог, кого поставил на ноги, ободрил в работе, воодушевил, научил. И если замечал хоть искру таланта, не жалел никаких усилий своих, чтобы превратить ее в пламя; если видел у человека доброе желание служить общему делу, широко раскрывал этому человеку свое сердце.
Его дарование художника слова, огромный опыт творческой работы, восприятие каждого нового литературного явления почти как своей личной удачи, давняя роль страстного вдохновителя и организатора сделали его естественным средоточием советской литературной жизни, и в 1920–1930 годы, можно сказать, не было ни одного советского писателя, так или иначе не обязанного Горькому помощью, вниманием, советом, а иногда и литературным бытием.
«Я — профессиональный читатель, — писал Горький, — влюбленный в литературу. Каждый раз, когда приходит новая книга, я открываю ее с глубочайшим волнением, напряженно ожидая найти в ней что-то новое, радостное, талантливое»51.
Это Горький писал в ответ на вопрос корреспондента, зачем он читает все, что появляется в русской литературе.
Как-то писатель В. Я. Зазубрин сообщил Алексею Максимовичу, что не рассказывает ему о молодых сибиряках-литераторах, потому что и без того «назойливые литмладенцы лезут к нему тысячами».
Алексей Максимович ответил на это в высшей степени интересным письмом.
«Тут, видите ли, дело в том, — писал Алексей Максимович, — что я никогда не забываю о себе — малограмотном парнишке 12–16 лет и неуклюжем парне 17–22-х… Знали бы Вы… сколько на путях моих я встретил замечательно талантливых людей, которые погибли лишь потому, что в момент наивысшего напряжения их стремлений — они не встретили опоры, поддержки. Вот отсюда и происходит мое отношение к «литературным младенцам», дважды родственным для меня — как люди с направлением к лучшему и как люди, желающие пойти путем, который мною уже пройден и снабдил меня известной долей опыта, которого у них — нет. Многим со стороны, — да, нередко, и мне самому — эта моя возня с «младенцами» кажется смешной, частенько я делаю ошибки, но — ведь ничего нет легче, как ошибиться в оценке человека… Однако нередко удавалось мне и правильно отгадывать истинную цену младенца. Это меня радостно удовлетворяет, а ошибок я — не боюсь, да прежде всего я сам и плачу за них.
Человек дьявольски хитрый, я пишу все это Вам… со скрытой целью повлиять и на Ваше отношение к «литературным младенцам». Уверенно ожидая появления в нашем мире крупнейших и даже гениальных художников, я не забываю, что Пушкин и Толстой были младенцами» (30, 73–74).
Каким благородством глубочайшего внимания к человеку, каким страстным ожиданием плодотворного развития его творческих сил проникнуты эти мысли Горького. Очень точно он в этом же письме называет свою любовь к человеку — «творцу всех чудес» — излюбленным своим ремеслом «и даже, может быть, искусством».
И не только сам Горький заботился о всех растущих и начинающих писателях, но и других литераторов заставлял заботиться о молодых, как это видно из письма к В. Я. Зазубрину.
Но не следует думать, что Горький возился с «тысячами литмладенцев», присылавших все свое, кое-как написанное. Вот его ответ «Литкружковцам г. Запорожья»:
«Присланные вами литературные опыты небрежностью и несерьезностью своею вызвали у меня впечатление шутки «от безделья». Я получаю сотни рукописей, гораздо более малограмотных, но в них всегда чувствуется искреннее стремление людей сказать что-то о себе и своим голосом. В произведениях ваших я этого не почувствовал… Подробной критикой таких опытов, как ваши, я не имею права заниматься, у меня нет времени для этого»52.
Широчайшая помощь Горького молодым писателям в течение четырех десятилетий войдет в историю нашей культуры как одно из ярких свидетельств его огромной и многообразной работы.
Сколько из среды этих «молодых» писателей, в свое время «младенцев», стало выдающимися писателями, сколько прославилось и сколько уже отошло от нас, завершив свое земное поприще…
С этой работой Алексея Максимовича можно — и то до некоторой степени только — сопоставить работу великого Салтыкова-Щедрина, который, редактируя журнал «Отечественные записки», воспитал целое поколение писателей.
В одном из писем к Н. К. Михайловскому Салтыков-Щедрин говорит: «Все знают, что я не наемный, а кровный редактор».
Таким «кровным редактором» был и Горький.
Как он был требователен, показывает такой случай. Писатель посылает ему свою книгу очерков и сообщает:
«Вот все, что я могу дать, большего не требуйте».
Алексей Максимович, прочтя книгу, отвечал ему;
«…Я Вам не верю. Мне кажется, что по какой-то причине Вы не хотите быть более щедрым. Вы как бы боитесь чего-то или — простите! — Вам лень работать… «Если можешь — должен!» Вы — можете, это Вами доказано, значит — Вы должны работать» (30, 440).
И Алексей Максимович предложил писателю тему новой книги.
Горький был очень взыскателен. Он браковал беспощадно, не давая скидок ни на молодость, ни на неопытность. Он требовал непрерывного ученья.
«Писателю невозможно быть энциклопедистом», — писал автор Горькому.
«Если это Ваше крепкое убеждение, — резко отвечал Горький, — бросьте писать, ибо убеждение это говорит, что Вы не способны или не хотите учиться. Писатель должен знать как можно больше. А Вы пытаетесь выговорить себе право на безграмотность».
И, сурово отчитав автора, Алексей Максимович в конце письма мягко убеждает:
«Мне думается, что Вы человек упрямый, волевой, и что у Вас заметны признаки таланта. Может быть, Вы попробуете учиться писать? Следовало бы».
«Искусство» Горького было в том, что за рукописью или письмом он всегда старался представить себе человека, угадать — кто он, какие у него запросы, есть ли признаки таланта. Часто Алексей Максимович ошибался, но снова и снова принимался за чтение рукописей и поиски талантов.
«Сомнение — для художника — прекрасное свойство, а вот самомнение — пагуба», — говаривал Алексей Максимович, и велик был его гнев, когда он встречал такое самомнение в сочетании с нежеланием честно работать.
«Не буду перечислять глупости и пошлости, которыми заполнены почти все страницы Вашей книги, — писал Горький одному из авторов, — не просто плохой, а — постыдно плохой. С чувством искренней горечи пишу все это. Как могут существовать в Союзе Советов литераторы такого типа, литераторы, совершенно лишенные чувства уважения к читателям? И при всем этом, при отсутствии сознания социальной связи с читателем, при наличии анекдотической малограмотности, Вы хвастливо говорите: «Я и моя творческая группа…». «Вся моя творческая группа» — это Вы, организатор и руководитель группы, Вы — сочинитель такой халтурной книжки?.. Я пишу Вам грубо, но я через Вашу голову говорю всем таким сочинителям, как Вы: одумайтесь, учитесь работать честно. Вы должны понять, что в наших советских условиях плохая работа есть бесчестная работа».
Другому литератору Горький пишет:
«Рассказы Ваши вызвали у меня такие мысли: как странно! Человек живет в государстве, где десятки миллионов людей, не щадя своих сил, создают новые формы жизни, где сотни тысяч молодежи обучаются в вузах и уже выделили из среды своей десятки очень крупных деятелей в области науки, где рабочий класс ежегодно увеличивает кадры администраторов, изобретателей… и живя в такой стране, среди такого народа, человек не видит в ней никого, кроме каких-то полуидиотов… Но способности у Вас есть и Ваша обязанность — всесторонне разрабатывать их»53.
Честный, упорный, настойчивый, будничный, иногда мучительный труд — это, по убеждению Алексея Максимовича, основа литературного дела.
Горький был великим учителем литературного труда. Ф. Гладков, М. Шолохов, В. Шишков, В. Бахметьев, А. Фадеев, Л. Леонов, К. Федин, Вс. Иванов, П. Павленко, Н. Тихонов и много других писателей, составивших славу советской литературы, выросли под влиянием Горького, восприняли его как учителя в своем труде.
«Как бы строг ни был Горький в суждениях о литературе, — вспоминает К. Федин, — он вселял в писателя постоянно одно и то же сильное чувство: ты хозяин, ступай и управляй хозяйством, называемом литературой, оно — твое… Он учил вере в дело литературы, убеждая в его величии».
П. Павленко пишет о вечерах в доме Горького:
«Сидишь, пьешь чай, слушаешь Алексея Максимовича и вдруг ощущаешь, что ты — соратник Пушкина по профессии, что ты — в одном союзе с Тургеневым, Чернышевским, Львом Толстым, Чеховым, что ты — господи боже! — их законный наследник и продолжатель».
Ф. Гладков писал о своем большом разговоре с Алексеем Максимовичем. Горький вызвал его на этот разговор, заставив рассказать о своем детстве и молодости. Потом взял с него слово, что он все расскажет читателю, ничего не утаивая. «Не надо закрывать глаза на явления тяжкие и отрицательные, — а их много было в прошлом, и они были неизбежны, — но подчеркивайте положительные, жизнеутверждающие явления и ярко освещайте их». Ф. Гладков исполнил это обещание, и даже в часы сомнений и раздумий настойчиво звучал внушающий голос Алексея Максимовича: «Это очень важно, очень нужно». Так появились его повести: «Детство», «Вольница»54.
Вс. Иванов рассказал, как Горький учил его, начинающего писателя. Горькому понравился его рассказ, присланный из Сибири. Обрадованный автор прислал ему целую «кипу» рассказов. Горький ответил, что рассказы слабые, что надо работать и учиться. После гражданской войны Вс. Иванов приехал в голодный Петроград к Горькому. Подошва у ботинок отскочила, и он примотал ее ржавой проволокой. «Надо вам ботинки поправить. Пищу — также, комнату… Но сначала расскажите хоть малость о себе. Что вы думаете писать?»
…Написав рассказы, я отнес их Горькому. Он возбужденно потер руки:
— А завтра приходите поговорить о рассказах.
Утром я пришел к нему… Я увидел сухое, слегка недоумевающее лицо, и круг, как бы мысленно очерченный им около себя.
— …Рассказы ваши необработаны, небрежны. Напечатать их нельзя. — И, помолчав, добавил: — А человек вы талантливый. Отчего это так?»
Вс. Иванов забрал рассказы. Он ошалело шел к себе домой. Казалось, все кончено. Потом вспомнил: «Ведь он сказал — рассказы не обработаны. Значит, надо работать, искать, трудиться». Он писал, почти не отрываясь от стола, трое суток. На четвертые сутки хлебные запасы кончились. Но и рассказ был окончен. Назывался он «Партизаны». Автор попросил у Горького хлеба.
«К вечеру я получил следующее письмо:
«Как это у вас хлеба нет, друг мой! Вы должны аккуратно получать в Доме ученых. Там же надо вам починить сапоги».
Утром автору принесли из Дома ученых сапоги. А через день ему передали ордер: «Выдать пару сапог Всеволоду Иванову». А еще через неделю, когда он шел мимо мраморной лестницы в Доме ученых, его сверху остановил голос Алексея Максимовича:
— У меня, Иванов, есть для вас в кабинете одна вещь. Обождите!
И он вынес мне пару сапог.
— У меня уже трое сапог, Алексей Максимович, — умиленный, сказал я. — Мне хватит надолго!
— Ничего, сгодятся, берите: отличные рассказы пишете»55.
Так Горький поздравил Вс. Иванова с началом литературной деятельности.
Характерны слова Горького, обращенные к одному молодому писателю:
«…Не приучайте себя к пустякам, если Вы в силах делать серьезное дело. Работайте больше, читайте и наблюдайте людей, раздражайте себя. Вообще, уж если Вы взялись за искусство, не щадите себя!
Тут необходимо, чтобы сердце трепетно было и страстно»56.
У Алексея Максимовича не было упрека более горького и тяжелого, чем поверхностное, легкое отношение писателя к своей работе.
«…Несерьезное, поверхностное отношение Ваше к литературной работе объясняется тем, что Вам очень дешево далась известность», — пишет он автору, слишком спешившему к славе.
«Нет сомнения, — пишет он литератору, в котором чувствовал равнодушие и невнимание к работе, — Вы даровитый человек, но — извините — плохой работник, — слишком торопитесь сделать и, видимо, не чувствуете наслаждения делать».
«В общем же — дерзайте! — пишет он начинающему автору, разобрав его первые рукописи. — Но — учитесь! Это прежде всего и — навсегда, до смерти».
«Вы спрашиваете: как писать? — отвечает он другому корреспонденту. — Пишите так, как будто Вы — свидетель на вековом суде правды с кривдой, а судья — Ваш лучший друг, в справедливость его Вы безусловно верите и скрыть от него ничего не хотите, даже — не можете».
Эти проникнутые глубокой мудростью мысли Горького относятся ко времени писания им его самого значительного произведения — четырехтомной эпопеи «Жизнь Клима Самгина».
Она охватывает почти полвека в истории России, и Горький писал ее именно так: как свидетель — и какой великий, какой многоопытный и многознающий свидетель! — на вековом суде правды с кривдой.
И такова была его страстная воля к труду, что он любил говорить о бессмертии человека, «творца всех чудес».
«Было бы разумнее и экономнее, — писал он автору этих строк, — создавать людей вечными, как, надо полагать, вечна вселенная…»57.
Ему мало было долголетия человека, он требовал неограниченного во времени бытия, не потому ли, что силы его собственной жизнедеятельной страсти были неиссякаемы.