ОСТРОВ

ОСТРОВ

Я бы ни за что не взялся за эту книгу о Лихачеве, если бы не дружил со многими сотрудниками Пушкинского Дома, хорошо знавшими ДС (так они называли его между собой). Их рассказы, да и сама их жизнь в этом доме были очень интересны. И в Пушкинский Дом, в гости к приятелям — Игорю Смирнову, Александру Панченко, Саше Лаврову, Славе Багно, Эдуарду Шубину, Сергею Гречишкину — я ходил не раз.

За тяжелой входной дверью — и перед второй такой же — гулкий мраморный вестибюль. Как раз там я часто встречал моих молодых тогда друзей, у которых тут был свой «курительный клуб», место доверительных разговоров.

Как бы «среди них» стоял красивый мраморный памятник — Александру Веселовскому (1838–1906), одному из основателей Пушкинского Дома, бывшего поначалу лишь местом сбора пушкинских рукописей. Над ним высоко на стене — мраморные доски в память о выдающихся русских филологах, основателях Пушкинского Дома — ученого-хранителя, члена-корреспондента АН СССР Бориса Львовича Модзалевского (1874–1928) и первого директора академика Нестора Александровича Котляревского (1863–1925).

За второй дверью — гулкое фойе и три огромных пролета старинной мраморной лестницы. На одной из ее площадок — бронзовая скульптура Минина и Пожарского, а заканчивается она широкой светлой площадкой с копией знаменитой картины Айвазовского и Репина «Прощай, свободная стихия!» — где серое штормовое море изобразил Айвазовский, а стоящего на скале у воды Пушкина в «крылатке» — Репин.

В рабочий кабинет Лихачева, в Сектор древнерусской литературы, нужно подниматься выше. С площадки — влево, через темноватый директорский коридор, где расположены бюсты классиков и кабинеты начальства. Тут же тяжелая дверь одного из «лихачевских кабинетов», но так он стал называться уже позже и использовался Лихачевым для официальных высоких встреч, когда он уже стал возглавлять Фонд культуры.

Теперь там табличка: «Мемориальный кабинет академиков М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева». Кабинет этот роскошен — старинные тяжелые столы, шкафы, но следов пребывания М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева здесь не наблюдается. Кабинет помпезный и несколько холодноватый. Настоящий рабочий кабинет Лихачева в другом месте. Но туда надо еще подниматься и подниматься. Открыв незаметную дверку в директорском коридоре, оказываешься на черной лестнице — правда, тоже огромной. И до самого конца он одолевал эту лестницу сам. Иногда лишь, и то в последние годы, он позволял забрать его тяжелый портфель и нести рядом.

Отдел древнерусской литературы (его часто и сейчас называют «сектор», как раньше) расположен в четырех комнатах на третьем этаже, за небольшой белой дверкой.

В этом отделе Лихачев проработал с 1937 по 1999 год, до самой кончины, то есть 62 года без перерыва.

Долгое время сектор возглавляла замечательная Варвара Павловна Адрианова-Перетц, и веселые молодые сотрудники называли сектор «монастырь игуменьи Варвары» — при всем уважении и любви к ней.

Вскоре после войны Адрианова-Перетц передала Лихачеву руководство сектором, добившись при этом, чтобы его выбрали членом-корреспондентом Академии наук. Как говорила Варвара Павловна, «члена Академии собаки меньше кусают». Лихачев активно занялся подбором ученых для развития сектора. В секторе уже работали известные специалисты по древнерусской литературе И. П. Еремин и М. О. Скрипиль. Вскоре после аспирантуры были приняты Г. Н. Моисеева и Л. А. Дмитриев. Лихачеву хотелось взять уже опытных фольклористов, таких как К. В. Чистов и В. Е. Гусев, но они нашли работу, которая была ближе к их специальности.

Лихачев относился к формированию сектора очень ревностно. Когда он просил взять на работу Р. П. Дмитриеву, которую он знал еще как слушательницу своего семинара на историческом факультете в 1946 году, и не получил поддержки, он сгоряча даже опрокинул мраморный столик в кабинете научного секретаря. И Дмитриева была принята. Но такое было скорее исключением. Сама Дмитриева вспоминает:

«Как правило, он держался вежливо и сдержанно, даже если бывал недоволен. Он умел держать себя в руках. Вообще, по натуре он был человек застенчивый, но всегда собранный, благородный и элегантный, обладал интеллигентными манерами, не допускал возможности фамильярного поведения, а потому и его собеседники должны были быть сдержанными при общении с ним. При этом у него был особый дар собеседника: он умел располагать и очаровывать своих слушателей. Помню, как мы с ним пришли в Рукописный отдел Библиотеки Академии наук: мне нужно было получить рукописи для работы над кандидатской диссертацией. Дмитрий Сергеевич представил меня и стал вести приятную беседу с тремя пожилыми сотрудниками отдела — создалась очень хорошая обстановка, что в дальнейшем очень помогло мне в работе».

Главной целью Лихачева было создать в Пушкинском Доме крупный научный центр по изучению древнерусской литературы. И он добился этого, действуя спокойно и методично, вежливо, но упорно — как и во всех других случаях.

В одном из писем Лихачев пишет: «В нашем секторе остались лишь хорошие люди. Все плохие ушли». Лихачев вовсе не тихий кабинетный ученый, он — боец. Сила его не только в его научной гениальности — но и в умении своим авторитетом формировать научную среду. И ему удается в конце концов собрать в отделе древнерусской литературы не только талантливых, но и верных людей. Всех, кто работал в секторе (позже — Отделе древнерусской литературы) и помогал Лихачеву, и тех, кому он помогал в науке и жизни в разное время, трудно перечислить. Упомянем лишь основных сотрудников — Г. Прохорова, В. Бударагина, А. Панченко, О. Белоброву, Н. Понырко, Т. Краснобородько, М. Рождественскую, И. Смирнова, С. Фомичева, И. Лобакову, Е. Водолазкина, О. Панченко, Л. Лихачеву, А. Боброва, Р. Дмитриеву (упоминаю лишь тех, кто оставил воспоминания о работе с Лихачевым). Вместе они представляли реальную силу, и, опираясь на них, Лихачев уже мог бороться. И вскоре показал свою отвагу и силу, став главным заступником справедливости, непререкаемым авторитетом.

Стоит вспомнить хотя бы историю с Бельчиковым, присланным неожиданно из Москвы на пост директора института. Вскоре тот показал полную свою несостоятельность. Ретиво реализуя «полученные указания», он сумел добиться лишь одного — весь институт был охвачен склоками, обидами, измучен совершенно нереальными и никому не нужными заданиями.

И тут Лихачев — именно он — поднялся «во весь свой гигантский рост» — и спас институт. Он поехал в Москву, в Академию наук, поскольку там его уже знали и уважали. Он пришел в кабинет к академику-секретарю Отделения литературы и языка (ОЛЯ) АН СССР В. В. Виноградову, который «отвечал» за литературу и филологию — при этом был настоящим ученым и — хитроумнейшим аппаратчиком, используя этот свой «дар» чаще всего на пользу науке. К сожалению, потом его на этом посту сменил М. Б. Храпченко. У того уже вся энергия уходила на то, чтобы «внедрить» в научную среду постановления партии и правительства. А Виноградов был авторитетен, интеллигентен и независим, разумеется, в тех пределах, которые позволял ему высокий пост. Когда Лихачев вошел в кабинет Виноградова, Бельчиков сидел уже там. Лихачев приехал в Москву не один. С ним был еще Михаил Павлович Алексеев, авторитет которого в Пушкинском Доме был тоже довольно высок, и впоследствии он тоже стал академиком, весьма уважаемым. Алексеев приехал из Иркутска, успешно возглавлял сектор западной литературы, и тоже, как и Лихачев, сумел собрать у себя в отделе замечательных людей. Молва гласит, что они не слишком симпатизировали друг другу, хотя держались, разумеется, всегда корректно. На предложение Лихачева поехать в Москву Алексеев сразу же согласился.

Виноградов выслушал Лихачева. Суть речи Лихачева была в следующем: «Когда все воюют против всех, работа не ведется».

Виноградов выслушал затем Алексеева, Бельчикова, потом позвонил в отдел кадров Президиума Академии наук и сказал: «Ко мне приехал Лихачев и в присутствии директора института объяснил, почему он не может с ним работать. По-моему, Лихачев прав!»

Лихачев оказался сильнее. Бельчикова изгнали. Лихачев вернулся триумфатором.

Свой все более растущий авторитет он никогда не использовал в узкокорыстных целях (так и авторитета бы не осталось). Но что он использовал его весьма продуктивно — это факт. То, что он сделал — не удалось бы никому. Ольга Белоброва, в дальнейшем одна из активных сотрудников лихачевского отдела, вспоминает о их знакомстве.

В 1956 году Лихачев был в оргкомитете предстоящего Международного съезда славистов и вместе с другим членом оргкомитета, знаменитым нашим славистом Андреем Николаевичем Робинсоном привез к Ольге Белобровой в Загорск иностранных членов оргкомитета — Е. Хилла и И. Дуйчева. Они ходили по уникальным загорским храмам и музеям, и, конечно, вел их Лихачев. Наиболее страстно и трепетно он показывал иконы и старинное церковное шитье. Как и обычно, Лихачев был крайне корректен, дружелюбен. Особенно внимательно он рассматривал икону Феофана Грека, замечательно о ней говорил, что навело Белоброву, тогда сотрудницу загорского музея, на мысль о создании работы о Феофане Греке. И с этого визита началось долгое и продуктивное сотрудничество Лихачева и Белобровой, которая вскоре перешла в Отдел древнерусской литературы. Лихачев был замечательным организатором, всюду находил полезных и талантливых людей, благодаря этому ему удавались большие дела.

Продолжая издавать ежегодные тома «Трудов Отдела древнерусской литературы», он стал печатать еще и серию произведений древнерусской литературы. Проводил открытые научные заседания, на которых сотрудники читали свои работы, а потом начиналась дискуссия.

Заседания эти были открытыми, и на них собирался весь цвет ленинградской филологии — и во многом это происходило благодаря личности Лихачева. Н. В. Понырко, одна из учениц Дмитрия Сергеевича (именно она возглавляет сейчас древнерусский отдел), пишет в своих воспоминаниях о Лихачеве:

«Тогда на наши еженедельные заседания (как прежде, так и сейчас — в 2 часа дня по средам) собирались, в сущности, все „медиевисты“ („древники“) Петербурга: 13 человек сотрудников сектора и еще около двадцати (а порой и гораздо большее число) ближайших коллег-„древников“ из Рукописных отделов Публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук, из Института истории, Эрмитажа, Русского музея; особую группку составляли студенты Университета… плюс приехавшие на недолгий срок зарубежные слависты, плюс в разные годы аспиранты и стажеры Сектора из Болгарии, Англии, Чехословакии, Италии, США…

Дмитрий Сергеевич неизменно председательствовал на этих заседаниях… Уже одно то, как протягивал он свою руку, приглашая докладчика взойти на кафедру, какими словами представлял его аудитории, с каким выражением слушал выступающего — одно это воспитывало своим благородством, давало ощущение присутствия в отдельном, не советском мире».

Именно это и притягивало многих. Лихачев сделал то, что хотел — их сектор становился главным центром изучения древнерусской литературы.

Весьма заметной фигурой в секторе был Александр Михайлович Панченко. Мне довелось знать его близко. Он был ярким, талантливым, самобытным ученым, знатоком Древней Руси, предпочитая допетровскую Русь, Петровские реформы считал ересью. Стал очень быстро академиком. Огромный, азартный, громогласный. Был тучен, размашист, не считал нужным сдерживаться в споре. Одно время крепко выпивал, «на память» об одном из инцидентов на внушительном носу его навечно остался шрам. Во всем он был противоположностью Лихачеву. Тем не менее, осознавая масштаб его таланта, Лихачев попросил его прийти работать в их сектор. История их отношений непроста: при огромном взаимном уважении и симпатии, при весьма высокой оценке трудов друг друга — постоянные споры, а потом и научная ревность. Некоторые говорят, что Панченко писал ярче, талантливее Лихачева — в этом вся причина, а дисциплинарные и прочие придирки — лишь повод. В жизни не всегда все бывает гладко — и талантливые люди могут быть не похожи друг на друга, и даже должны быть непохожи.

Тем не менее их сотрудничество — один из наиболее важных эпизодов в истории отдела и в деле изучения древнерусской культуры. По воспоминаниям Панченко, одно из «озарений» Никиты Хрущева, руководящего в то время страной, состояло в том, что главное — современность, прошлое изучать бессмысленно. Панченко вспоминает, как его сокурсники были изумлены, когда он принял приглашение Лихачева и поступил в Сектор древнерусской литературы: дело-то бесперспективное! То, что про «древность» забыли, шло отчасти на пользу, не терзали хрущевские «трепки», которые он устраивал во всех областях науки и искусства, от агрономии до живописи, а в лихачевском секторе можно было спокойно работать. Сектор не участвовал в печально известных хрущевских «кампаниях», не слишком рьяно искали среди знатоков Древней Руси «космополитов». Зато «Труды» отдела выходили беспрепятственно и ежегодно. Именно здесь Панченко «пришелся ко двору» и стал одним из крупнейших авторитетов, академиком. Конфликты были — особенно когда Панченко с рассказами о старой России тоже сделался вслед за Лихачевым «телезвездой». Но в основном их научные и человеческие принципы совпадали, и атмосфера в секторе была творческая, лишенная фальши и приспособленчества. «Никому не пришло в голову, — пишет Панченко, — написать работу „Маркс — Энгельс и древнерусская литература“. Сама атмосфера сектора просто не допускала этого».

Александр Панченко считает правильным, что «…мы не поддались и на левые вещи, например структурализм. Структурализм в Европе и Америке кончился в конце 1960-х». Лихачев, думаю, не был в этом вопросе так категоричен. Я знаю, что его аспирантом был Игорь Павлович Смирнов, занимавшийся как раз структурализмом, и работа их прервалась вовсе не по научным причинам, а по чисто внешним.

Конечно, разногласия в секторе были, но, в основном, чисто научные, разногласия интеллигентных людей, без подсиживания и подлостей. Лихачева и Панченко соединяло и то, что отец Панченко тоже работал здесь, был ученым секретарем института, и погиб на войне, и что Панченко-младший еще мальчиком был в эвакуации в Казани рядом с Лихачевым, копал картошку, и однажды по протекции Лихачева получил в какой-то комиссии детские калоши. «Калошики» Панченко всегда помнил.

«Это не значит, — вспоминает Понырко, — что у нас была тишь да благодать. Еще какие баталии случались, к примеру, при столкновении мнений извечных „противников“ — А. М. Панченко и Я. С. Лурье, когда они начинали высказывать свои суждения о состоявшемся докладе. Яков Соломонович смотрел на многое через призму своего „ренессансного“ мировоззрения… А Александр Михайлович опровергал его с аввакумовским темпераментом».

В организации и руководстве сектором Лихачев проявлял во все времена удивительную твердость и независимость от каких-либо указаний или даже «веяний». Так, Яков Соломонович пришел к нему в самый разгар борьбы с «космополитизмом», уволенный с прежней работы именно как «космополит»… И Лихачев после короткого с ним разговора взял его в сектор!

Лихачев заботился не только о процветании науки. Он видел все. Однажды после заседания сектора он спросил одного из сотрудников, Гелиана Прохорова, почему у него такой утомленный вид. Тихий вопрос Лихачева прогремел как гром. Собиравшиеся уже выходить из зала — вернулись. Многие уже знали из передачи радио «Свобода» об обысках в квартире и на даче Прохорова. Причиной обыска были отношения Гелиана Михайловича с Александром Солженицыным. В те годы не было более уважаемой, даже культовой фигуры в среде интеллигенции, чем Александр Солженицын. Все авторитеты, усиленно создаваемые советской властью десятилетиями, в тот период померкли, а мученик Солженицын, замечательно рассказавший в своих книгах о страданиях страны под пятой большевиков, стал героем. Власть не могла этого стерпеть. За одно только чтение солженицынской книги можно было схлопотать срок. Но это уже не помогало. Восхищение, преклонение перед именем Солженицына только росло. И Прохоров, как многие из нас, разделял эти чувства. И чтобы хоть как-то реализовать их, послал Солженицыну «Доклады отделения этнографии» Географического общества со своей статьей об этнической интеграции в Восточной Европе в XIV веке. Свои чувства Гелиан Михайлович высказал в подписи к статье. Вспоминая, что в «Раковом корпусе» герой ностальгически вздохнул о Фонтанке, Прохоров сообщил Солженицыну о готовности принять его на этой замечательной реке, возле которой тогда жил.

«К моему удивлению, — пишет Прохоров, — он мне ответил. Сначала я не понял, от кого эта открытка:

26. 4. 68. Многоуважаемый Гелиан Михайлович! Спасибо за присланную книгу. Такие вещи люблю, и интересно мне, и нужно — но нехватка времени, как ущелье, и не знаю, когда выберусь, когда доберусь. Всего доброго! Жму руку! А. Солж.».

Несомненно, открытка эта была зафиксирована органами и Гелиан Михайлович был «взят под колпак». И он это понимал. Но в те годы запах свободы пьянил, хотелось сделать что-то смелое, вольное, назло этой опостылевшей власти.

На конференции в Софии Прохоров познакомился с эмигрантом, сыном офицера Семеновского полка, который попросил передать Солженицыну мемуары своего отца «Моя служба в старой гвардии». Как раз тогда появился в «тамиздате» «Август Четырнадцатого», где Солженицын писал, что нуждается в мемуарах о предреволюционной России. Гелиан согласился и, вернувшись в Россию, через знакомых передал книгу Солженицыну. Сыну мемуариста послал открытку, что «книга на месте». К этой открытке чекисты и привязались.

На допросах следователь упрямо доказывал, что «книга на месте» — это, значит, у Солженицына. Гелиан утверждал: «на месте» — это значит на полке в квартире у того, у кого он брал эту книгу почитать. Человека этого не называл.

Ничего не доказав, чекисты прислали письмо в Пушкинский Дом, где вина Прохорова объявлялась доказанной. Они требовали читать это письмо во всех отделах, чтобы и другим было страшно.

После протеста Прохорова, поданного в прокуратуру, появилось второе письмо, еще более злое и «личное» — рассказывалось о «неискренности» Гелиана Прохорова на следствии. Вскоре в Пушкинский Дом явились представители КГБ и Василеостровского райкома партии, заставили провести общее собрание. На этом собрании они добивались, чтобы, как в «славные тридцатые», коллектив обратился к властям с требованием о лишении Прохорова советского гражданства и ученой степени кандидата филологических наук. Конечно, времена были уже не те, когда «единодушно» требовали расстрела, но, скажем, за отъезд дочери за границу могли «по требованию коллектива» лишить степени и уволить.

В Пушкинском Доме все пошло не так. Гелиан Прохоров вспоминает:

«Я произнес блеклую ответную речь, из которой следовало, что я этого не хочу (того, что требовали „органы“. — В. П.)… И мои сотрудники во главе с председательствовавшим директором, мало мне даже знакомым, Василием Григорьевичем Базановым, и двумя академиками в зале: Михаилом Павловичем Алексеевым и Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, сделать это не согласились. Только стукач-завхоз и чекист-пожарник изо всех сил, но без успеха, старались помочь представителям двух ветвей, росших из одного корня. Сочетавший партийность с упрямым благородством, Василий Григорьевич был затем вызван в райком, и его настиг очередной инфаркт».

Спустя год после этих событий Прохоров был снова вызван в Большой дом на Литейном, где его измором заставили подписать бумагу о том, что он получил предупреждение о его деятельности, граничащей с преступлением. Когда измученный многочасовой «беседой» Прохоров подписал предупреждение, следователи возликовали: «Теперь мы с вами увидимся уже в другой обстановке!»

Дальше события, по воспоминаниям Прохорова, опубликованным в сборнике «Дмитрий Лихачев и его эпоха»[1], происходили следующим образом: «Мое непосредственное начальство, Дмитрий Сергеевич Лихачев был вызван в Смольный, в обком партии (хотя всегда был беспартийным), к всесильному секретарю обкома Григорию Романову, и тот, между прочим, упрекнул академика за то, что он оказывает покровительство таким людям, как я. Что сказал или пообещал ему Лихачев, не знаю, но Романов согласился прекратить преследование меня и начать выпускать Веру, его дочь, талантливую ученую, за границу. И свое обещание Романов выполнил.

Машины, дежурившие около дома в городе и вдруг освещавшие фарами ночных прохожих около дачи, исчезли; вызовы, допросы прекратились, слежка тоже — или пошла по другому режиму… Но главное — я остался на свободе, в России и в Пушкинском Доме, некогда приглашенный туда и сохраненный там Дмитрием Сергеевичем Лихачевым».

При этом вовсе нельзя сказать, что общая обстановка в Пушкинском Доме благоприятствовала Лихачеву и его благородным начинаниям. Скорее наоборот! Очень подробно о деятельности Лихачева и обстановке тех лет рассказывает сборник воспоминаний современников, составленный одним из ближайших сподвижников Лихачева Евгением Водолазкиным. Вот отрывок из воспоминаний Александра Васильевича Лаврова, ныне академика:

«В те недоброй памяти годы Пушкинский Дом являл собой диковинный симбиоз подлинного культурного оазиса, вместилища замечательных умов и талантов с оголтелой партийно-пропагандистской конторой».

В институте и среди научных сотрудников было полно ортодоксов, пытающихся «верностью советской власти» компенсировать свою малую одаренность и недостаточную образованность. Они яростно ненавидели этого «аристократа» Лихачева и не упускали случая его «укусить». Они старались набирать себе подобных, и благодаря их усилиям Пушкинский Дом в некоторые десятилетия имел репутацию весьма реакционного и даже черносотенного заведения. Вот в такой обстановке существовал и действовал Лихачев.

«Будучи председателем редколлегии „Литературных памятников“, ДС активно содействовал выходу двух книг, к которым мне довелось иметь отношение — „Петербурга“ Андрея Белого и „Ликов творчества“ Максимилиана Волошина, — вспоминает Лавров. — При содействии его была выпущена и другая знаковая книга — книга прозы Пастернака „Воздушные пути“, после того как имя Пастернака многие десятилетия было под запретом, и к тому же после выхода скандального для начальства „Доктора Живаго“. Комментарии к „Воздушным путям“ делали А. Лавров и С. Гречишкин, вступительную статью написал Лихачев».

Именно он, опираясь на лучших, талантливых, смелых молодых сотрудников, возвращал нам запрещенную русскую литературу.

Вспоминаю Сашу Лаврова той поры — веселого, румяного, с короткой интеллигентной бородкой. Ходил он очень быстро, почти бегал. В огромном раздутом портфеле, с которым он не расставался, соседствовали самые смелые книги «тамиздата» с бутылями прекраснейшего портвейна. Этот «джентльменский набор» был весьма характерен для молодых интеллектуалов той поры. И этот «багаж» вовсе не оказался губительным — скорее наоборот. Александр Лавров стал академиком, одним из главных специалистов по Брюсову, Белому, Соллогубу. С восторгом вспоминаю годы веселой, отчаянной молодости, выпущенную А. Лавровым и С. Гречишкиным книгу весьма смелых, даже шокирующих рассказов Валерия Брюсова, которого у нас долгое время рисовали верным слугой Советов. А Гречишкин и Лавров «освободили» и Брюсова из-под гнета! Замечательно было тогда. И многое происходило именно под «патронажем» ДС, как его кратко, но почтительно называли молодые интеллектуалы.

Вспоминаю и я свою первую встречу с Лихачевым в те годы. Непосредственного отношения к филологии я не имел, увлекался больше литературой, но крепко дружил с молодыми специалистами из Пушкинского Дома, особенно с Игорем Павловичем Смирновым, работавшим тогда в Секторе теории литературы (расположенном в верхней башне, откуда открывался чудный вид на разлив Невы у самой Стрелки и Петропавловку).

Однажды мы «отдыхали», а точнее — веселились с Игорем Павловичем в Доме творчества в Комарове, у Финского залива, а поскольку ночь была белая, мы и не заметили, как она наступила. Поняли мы это, лишь когда обнаружили, что магазин, который нам очень был нужен, — закрыт!

Открывался он лишь в девять утра, а продажа алкоголя начиналась аж в одиннадцать. Это было, конечно, разумно. Начинать пить с утра было неправильно, разве что за исключением некоторых особых случаев.

Явившись в девять и получив отказ, правда, мягкий, от знакомой продавщицы, буянить мы и не думали.

Мы просто вышли и прямо напротив витрины смиренно встали на колени на чудесный, желтый, сухой песок (Комарово стоит на отличном песке, поэтому и комаров в нем очень мало). Мы смиренно и даже, я бы сказал, отрешенно стояли на коленях. Лишь иногда, когда продавщица, оборачиваясь, смотрела на нас, мы низко, до самой земли — точнее, до песка — кланялись. Это было совсем не трудно, и даже полезно для мышц, поэтому не скажу точно, через какое время продавщица обернулась и призывно махнула рукой. Мы робко вошли и интеллигентно взяли лишь «маленькую», чем, надо сказать, приятно поразили и продавщицу, и себя. Но весь день топить в водке мы и не собирались: так, по рюмочке для большей сообразительности, и — работать. Впереди был упоительный день, писать с Игорем Павловичем мы любили, каждый свое. Игорь Павлович был тогда аспирантом Дмитрия Сергеевича Лихачева, о чем неоднократно рассказывал, упоминая шефа с уважением, что в эпоху торжествующего нигилизма было редкостью.

«Маленькая» сияла в утренних лучах, радость жизни играла в нас, и мы придумали (начал Игорь) — перекидываться «маленькой» на ходу, что было увлекательно, но опасно. Перебрасываясь бутылочкой, мы перешли шоссе и двигались по зеленой Кавалерийской. Игру мы все более усложняли, ловить сосуд приходилось все в более трудных бросках. И, наконец, — я не допрыгнул, и «маленькая», тихо звякнув, соединилась с обломком кирпича, неизвестно как оказавшимся в траве. Я поднял лишь горлышко.

— Ладно! — сказал Игорь Павлович. — Я виноват. За это я пойду к Дому творчества на коленях!

— Может, купим другую? — гуманно предложил я.

— Нет! — горько произнес Игорь, рухнул на колени и так пошел. Когда мы приблизились к Дому творчества, калитка вдруг открылась сама собой. Ее открыл и вежливо придержал высокий, стройный, благожелательный человек в очках. После многочисленных рассказов Игоря о своем шефе я сразу догадался, кто это был… кто еще поведет себя так?!

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! — вежливо поздоровался мой друг, не поднимаясь с колен. — …Проходите!

— Нет, нет! Пожалуйста, вы! — улыбаясь, произнес Дмитрий Сергеевич, продолжая придерживать калитку.

— Спасибо! — поблагодарил Игорь Павлович (впоследствии крупный ученый) и на коленях вошел.

За ним прошел я, робко поздоровавшись. И лишь затем вышел Дмитрий Сергеевич, прикрыв калитку.

…Да-а-а. Такого шефа и я хотел бы иметь!

И вот уже в наши дни, по протекции тоже моего старого знакомого, а ныне директора Пушкинского Дома Всеволода Евгеньевича Багно, я оказался в Отделе древнерусской литературы.

…Через общую рабочую комнату, где стоят несколько столов сотрудников, шкафы и картотеки, проходим в кабинет Лихачева. Вот тут действительно чувствуется его рабочее место! Стол (бывший стол академика Шахматова, а затем — Лихачева) и сейчас в рабочем состоянии, заполнен книгами и журналами, раскрытыми или переложенными многочисленными закладками. За креслом Лихачева — большие стеллажи, старинные книги, переплетенный дореволюционный журнал «Исторические записки», а также подаренные Лихачеву тома «Брокгауза и Ефрона». В углу диван с изогнутой деревянной спинкой — подарок Варвары Павловны Адриановой-Перетц.

Среди немногочисленных фотографий на стенах — групповой портрет университетского семинара в Киеве во главе с профессором Перетцем. Среди слушательниц — молодая Варвара Павловна.

У окна, выходящего на Ростральную колонну, почти вровень с ее верхушкой, стоит еще один стол и сбоку от него — фотопортрет Льва Александровича Дмитриева, члена-корреспондента, с которым Лихачев делил кабинет и работал над редактурой многотомного сборника древнерусской литературы.

Ирина Анатольевна Лобакова, главная помощница Лихачева, надежная хранительница его времени, управляющая потоком желающих встретиться с ним, и сейчас работает здесь. Она написала в своих воспоминаниях:

«Как величайшую удачу жизни я вспоминаю семь лет моей работы с Дмитрием Сергеевичем в качестве его последнего референта.

…Впервые я увидела Дмитрия Сергеевича студенткой-первокурсницей в 1975 году: на филологическом факультете университета проходила конференция, посвященная 175-летию издания „Слова о полку Игореве“… И самое яркое впечатление — Дмитрий Сергеевич Лихачев!.. Много лет спустя я узнала, что именно в этот день на него было совершено нападение, а после доклада пришлось обращаться к врачу…

С 1976 года я приходила по средам в Пушкинский Дом на научные заседания Отдела древнерусской литературы, где Дмитрий Сергеевич почти всегда вел их и выступал по поводу услышанного. Эти выступления были удивительны. Неизменная корректность, доброжелательное внимание, готовность поделиться своими идеями, стремление подчеркнуть сильные стороны в исследовании выступавшего, определение перспектив дальнейшей работы, четкость замечаний — часто производили большее впечатление, чем сделанный доклад. На всех заседаниях царили дух свободы в обмене мнениями, отсутствие панегирического тона, научная строгость и доброжелательность. Лишь дважды на моей памяти Дмитрий Сергеевич вышел из себя, столкнувшись с редким соединением в выступлениях приезжих докладчиков полного отсутствия профессионализма с бесцеремонной самонадеянностью».

Сотрудник О. В. Панченко вспоминает:

«Когда я впервые вошел в Отдел древнерусской литературы, то на доске объявлений увидел „распоряжение“ заведующего отделом Д. С. Лихачева, шутливо-начальственным тоном приказывающего сотрудникам отдела незамедлительно посетить выставку Казимира Малевича в Русском музее… Рядом с этим „приказом“ висел еще один, в котором Дмитрий Сергеевич приводил список слов и выражений, запрещаемых для употребления в „Трудах Отдела древнерусской литературы“: „переживать“, „впечатляющий“, „регион“, „по какому вопросу“, „в части чего“…

Лихачев изгонял как канцеляризмы, так и излишне „чувствительные“ выражения, создавал строгий канон речи и письма, в котором недопустимы были банальность, общепринятые в то время штампы — но так же и многозначительная псевдонаучность. Тем самым наряду с „перегибами“ речи он отсекал и „перегибы“ поведения… во всяком случае — в своем отделе».

…Комнаты рядом с кабинетом Лихачева заполнены книгами, старой мебелью (самые красивые вещи попали сюда из квартиры В. П. Адриановой-Перетц). На стенах — портреты академика А. С. Орлова (сыгравшего в жизни Лихачева решающую роль) и профессоров Гудзии, Еремина, Абрамовича — корифеев филологии.

На одном из столов я заметил синий переплетенный машинописный том — кандидатскую диссертацию Лихачева «Новгородские своды» — с закладкой: и сейчас у кого-то в работе. На стене увидел шутливую картину: пассажиры автобуса искривленно-комично отражаются в переднем зеркальце автобуса, среди них — Лихачев.

— Это Лихачев с сотрудниками едут на семинар в Новгород, Гелиан Прохоров нарисовал! — сказала сотрудница отдела Л. Соколова.

Гелиана Прохорова, по всем рассказам о нем, я считал человеком исключительно серьезным, как и всех в отделе — но и веселье, оказывается, случалось. Вспоминает М. В. Рождественская, одна из ближайших сотрудниц Лихачева:

«…60-летнего юбилея Д. С. в секторе я не застала, только не раз слышала подробные рассказы об этом событии, когда Мариной Алексеевной Салминой на любительскую кинокамеру был снят фильм-пародия на детектив под названием „Шухер на бану“, по-моему, еще до выхода на большой профессиональный экран подобных пародий Э. Рязанова и Г. Данелии. В качестве актеров выступали сотрудники Сектора древнерусской литературы Пушкинского Дома.

К 70-летию Дмитрия Сергеевича в 1976 году мы решили тоже сочинить нечто подобное… Выступления Д. С. Лихачева на тему о Предвозрождении в русской культуре собирали многочисленные аудитории и вызывали большой научный интерес и споры… Размышления Дмитрия Сергеевича на эту тему, высказанные впервые на четвертом съезде славистов в Москве в 1958 году, а затем в книге „Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого“, были продолжены им в начале 1970-х годов, особенно в монографии „Развитие русской литературы X–XVII веков“… Вот эта тема — европейского Возрождения и русского Предвозрождения была обыграна нами в капустнике 1976 года, который мы представили за праздничным ужином в Доме ученых, куда нас пригласил Дмитрий Сергеевич по случаю своего юбилея… Сначала произносился текст шуточного доклада, сочиненный А. Панченко и И. Смирновым, главными авторами этого капустника. Мы с Гелианом Прохоровым были подмастерьями…

Какое, право, заблужденье

На нашем искреннем пути!

Так и помрем без Возрожденья,

Его бы надо нам найти.

Когда сановникам давала

Екатерина верный шанс,

Она и не подозревала,

Что это — русский Ренессанс.

А может быть, и в самом деле

Связать веревочкой одной

Боккаччо и Макиавелли,

И „пунша пламень голубой“?

Дмитрию Сергеевичу наши шутки понравились, он от души смеялся, мгновенно включаясь в нашу игру».

Проведение капустников, веселых поздравлений стало хорошей традицией в отделе. Особенно хорошо получались шуточные стихи у вполне серьезного сотрудника В. П. Бударагина:

Пусть слово «древники» — жаргон,

Но право, профессиональный…

Однако суть совсем не в том:

В столице северной, опальной,

Сегодня кубки в Вашу честь

Подъемлет «древников» дружина…

Частые веселые вечера никоим образом не отвлекали от серьезной работы, наоборот — поддерживали дух дружбы, сотрудничества. А работа велась самая серьезная. Отдел, по инициативе Лихачева, часто отправлялся на выездные семинары, в основном — в древние города, имеющие памятники истории, старые рукописи, исторические музеи. По воспоминаниям М. В. Рождественской: «Дмитрий Сергеевич очень серьезно относился к таким поездкам и старался побудить всех сотрудников в них участвовать. К 1976 году мы успели провести их в Пскове, Петрозаводске, Чернигове и Киеве».

Научные интересы, разумеется, превалировали — но обстановка в этих поездках была самая непринужденная, дружеская (о чем и свидетельствует картина Гелиана Прохорова, подаренная им отделу)…

— А где вы собирались, пили чай? — спросил я.

— Вот — в 304-й комнате! Пойдемте! — сказала Соколова.

Комната чуть попросторнее, одно окно на Ростральную колонну, другое — на Малую Неву… Там за Биржевым мостом — маленькая площадь, недавно названная площадью Лихачева. Там же установлен памятный знак.

В комнате, узкой и длинной, посередине — старинный овальный стол, за ним обычно сидел Лихачев во время обсуждений и чаепитий.

Евгений Водолазкин вспоминает:

«Семейное отношение было перенесено Лихачевым на Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома (по первоначальному наименованию его до сих пор называют сектором…). В нем, как в любой семье, бывали свои радости и неприятности, и это была его семья. Роль его, как своего рода pater familie, выражалась уже хотя бы в том, что в секторе давно уже не было ни одного сотрудника, которого бы он не принял на работу лично… Одному из наших сотрудников Лихачев однажды сказал: „Вы не понимаете, что живете на острове“. Это был действительно остров, куда можно было причалить и работать, не обращая внимания на бушующие стихии… Венцом его грандиозного замысла явилась двадцатитомная (!!!) Библиотека литературы Древней Руси…

Он создавал атмосферу храма, а есть вещи, которые в храме делать неприлично. Их и не делали. Это же можно отнести и к нескончаемому потоку посетителей Лихачева, состоявшему из людей весьма и весьма разных. Можно было наблюдать, как они „подтягивались“ в его присутствии. Порой складывалось впечатление, что в его кабинете они открывали в себе неведомые им самим запасы благородства… То, как они пытались говорить с ним его языком, было подобно первым послеоперационным шагам — трогательно и обнадеживающе».

…Над книжным стеллажом в отделе большой портрет Лихачева. Гелиан Прохоров изобразил Лихачева в иконописной и в то же время слегка кубистской манере. В углу картины чуть прорисована приближающаяся конная дружина князя Игоря, и над ней — черное, в момент затмения, солнце — как об этом сказано в «Слове».

— Портрет этот был на похоронах, — говорит Соколова. — Потом принесли сюда, на поминки. И вот — повесили здесь.

Здесь был действительно «Остров Лихачева».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.