11

11

«Сеньору Хорхе Гильену, профессору литературы в университете города Мурсии.

Гранада, 8 ноября 1926 г.

Гильен! Гильен! Гильен! Гильен!

Зачем покинул ты меня?

Нехорошо. Я все время жду письма от тебя, а письма нет. Ты знаешь, что мои стихи ужев типографии?

...Тем не менее не могу не послать тебе этот отрывок из «Романса о гражданской гвардии», который я сейчас сочиняю.

Я начал его два года тому назад... помнишь?

Их кони черным-черны,

и черен их шаг печатный.

На крыльях плащей чернильных

горят восковые пятна.

Надежен свинцовый череп —

заплакать жандарм не может;

проходят, стянув ремнями

сердца из лаковой кожи.

Это пока еще пробный кусок. А дальше.

Полуночны и горбаты,

несут они за плечами

песчаные смерчи страха,

клейкую тьму молчанья.

От них никуда не деться —

мчат, затая в глубинах

тусклые зодиаки

призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь увешан.

Желтеют луна и тыква,

вскипает настой черешен.

И кто увидал однажды,

забудет тебя едва ли,

город имбирных башен,

мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи

синие сумерки пали.

В маленьких кузнях цыгане

солнца и стрелы ковали.

Раненый конь в тумане

печаль поверял полянам.

В Хересе-де-ла-Фронтера

петух запевал стеклянно.

И крался проулками тайны

ветер лесных одиночеств

в сумрак, серебряный сумрак

ночи, колдующей ночи.

Иосиф и божья матерь

к цыганам спешат в печали —

они свои кастаньеты

на полпути потеряли.

Мария в бусах миндальных,

как дочь алькальда, нарядна,

шуршит воскресное платье,

блестит фольгой шоколадной.

Иосиф плащ развевает

в толпе танцоров цыганских.

А следом Педро Домек

и три царя персианских.

На кровле грезящий месяц.

дремотным аистом замер.

Взлетают огни и флаги

над сонными флюгерами.

В глубинах зеркал старинных

рыдают плясуньи-тени.

В Хересе-де-ла-Фронтера —

полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!

Ты флагами весь украшен...

Гаси свой огонь зеленый —

все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город?

В тоске о морской прохладе

ты спишь, разметав по камню

не знавшие гребня пряди...

И так далее, и так далее...

Вот до этого места я дошел. Здесь появляется гражданская гвардия и разрушает город. Затем жандармы возвращаются в казарму и там пьют анисовую настойку «Касалья» за погибель цыган. Сцены грабежа будут великолепны. По временам гвардейцы, неизвестно почему, станут превращаться в римских центурионов. Этот романс будет длиннейшим, но и одним из лучших. Заключительный апофеоз гражданской гвардии будет волнующим.

Как только закончу этот романс и «Романс о мучениях цыганки Святой Олалии из Мериды», буду считать книгу завершенной... Надеюсь, что это хорошая книга. Отныне не коснусь больше – никогда! никогда! – этой темы.

Прощай...

Гильен! Гильен! Гильен! Гильен!

Зачем покинул ты меня?

Федерико».

Правда, закончить «Романс о гражданской гвардии» удается не сразу. Еще много часов проводит Федерико за рабочим столом, напоминая себе охотника, потерявшего след. Замысел, казалось бы, продуманный до конца, повисает в пустоте, заготовленные строки не желают соединяться.

Вновь и вновь перечитывает он написанное. Нет, он не ошибся, до сих пор все – себе в этом можно признаться – безупречно. И гражданская гвардия – зримое, осязаемое воплощение власти, тупой и безжалостной. И выстроенная его воображением, населенная его мечтами цыганская столица Херес-де-ла-Фронтера, ничего общего, кроме имени, не имеющая с реальным Хересом – сонным и пыльным городом, где и цыган-то не осталось. И дева Мария с Иосифом – не величественные небожители, а герои крестьянских легенд, действующие лица знакомой каждому с детства евангельской трагедии.

Трагедии? А разве то, что разыграется здесь, не трагедия, и сам он не участник ее? Ведь гибель вольного цыганского города – это смерть и его поэзии, его сказки! Не потому ли романс так упрямо не хочет двигаться к намеченному финалу, что финал этот, с превращениями гвардейцев в римских центурионов, с заключительной картиной их торжества, недостаточно строг и скорбен?

Так освобождается замысел от всего лишнего. Остается боль. Остается ненависть. Тогда приходят единственные, необходимые строки:

Они въезжают попарно,

а город поет и пляшет.

Бессмертников мертвый шорох

врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,

спеша, как черные вести,

и связками шпор звенящих

мерещатся им созвездья.

А город, чуждый тревогам,

тасует двери предместий...

Верхами сорок жандармов

въезжают в гомон и песни.

Застыли стрелки часов

под зорким оком жандармским.

Столетний коньяк в бутылках

прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер

забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

упалпод копыта ветер.

Снуют старухи цыганки

в ущельях мрака и света,

мелькают сонные пряди,

мерцают медью монеты.

А крылья плащей зловещих

вдогонку летят тенями,

и ножницы черных вихрей

смыкаются за конями.

У белых врат Вифлеемских

цыгане ищут защиты.

В слезах и ранах Иосиф

поник у тела убитой.

Всю ночь напролет винтовки

поют высоко и грозно.

Всю ночь цыганят Мария

врачует слюною звездной.

И снова скачут жандармы,

кострами ночь засевая,

и бьется в пламени сказка,

прекрасная и нагая.

И стонет Роса Камборьо,

а рядом, стоя на блюде,

дымятся медные чаши

ее отрубленных грудей.

За косы ловят жандармы

плясуний легкую стаю,

и черный порох во мраке

огнями роз расцветает.

Когда же пластами пашни

легла черепица кровель,

заря обняла безмолвно

холодный каменный профиль...

Нет больше звонкого цыганского города. И только над сердцем поэта не властна черная сила. Выход – в творчестве. Иного выхода Федерико не знает.

О мой цыганский город!

Прочь жандармерия скачет

черным туннелем молчанья,

а ты – пожаром охвачен.

Забыть ли тебя, мой город!

В глазах у меня отныне

пусть ищут далекий отсвет.

Игру луны и пустыни.