Глава 8 Ментана, 3 ноября 1867 г.

Глава 8

Ментана, 3 ноября 1867 г.

31 октября все волонтерские части вернулись в Монтеротондо и оставались там до 3 ноября. Это время было использовано для того, чтобы, насколько возможно, обуть и одеть наиболее нуждавшихся, вооружить и сорганизовать их. Три батальона под командой полковника Паджи заняли сильные позиции Сант-Анджело, Монтичелли и Паломбара. Тиволи занял полковник Пианчиани с одним батальоном; Витербо занял генерал Ачерби с отрядом в тысячу человек, а с другой тысячей генерал Никотера занял Веллетри. На правом же берегу Тибра действовал майор Андреуцци с отрядом в двести человек.

До 31 октября усилился приток волонтеров в колонны Менотти, так что их численность достигла шести тысяч. Следовательно, положение волонтерских частей, если и не было блестящим, то его нельзя назвать плачевным, будь мы в состоянии с помощью родины улучшить вооружение, экипировку наших бедных бойцов и снабдить их всем необходимым. Папская же армия была деморализована; часть ее мы разгромили в Монтеротондо, а остальные сосредоточились в Риме и обескураженные не осмеливались выйти из города.

Но угнетенное население Рима, жестоко наказанное за свои попытки восстать, взывало к отмщению и, возглавляемое Кукки и другими смелыми и доблестными людьми, готовилось с воодушевлением и мужеством присоединиться к своим освободителям извне и вместе с ними покончить раз и навсегда со священниками и наемниками. Словом, все говорило, что падение папства, врага человеческого рода, неминуемо.

Но гений зла бодрствовал и все еще покровительствовал своему главному помощнику: верховному жрецу лжи[392]. С берегов Сены, где, к несчастью Франции и всего мира, злодей[393] этот правил, он угрожал берегам Арно[394], упрекал в трусости трусов и взывал к мужеству объятых страхом обманщиков. На зов своего хозяина, люди, столь недостойно правящие Италией, под прикрытием обычной маски патриотизма, обманывая нацию, вторглись в Римскую область, заявляя при этом: «Мы здесь! Мы сдержали слово; при первых выстрелах, раздавшихся в Риме, мы поспешили на помощь своим братьям!»

Ложь! Ложь! Да, вы поспешили, но чтобы уничтожить своих братьев на тот случай, если окончательная победа будет за ними. Вы поспешили лишь тогда, когда уверились, что римские патриоты разбиты, погибли!

Ложь! Ложь! Вы и Ваш великодушный союзник заняли Рим и его область[395] для того, чтобы войско папских наемников — свободное, невредимое, оправившееся от своих поражений, со всей своей силой, превосходством своего оружия и военных средств — могло одержать победу над горстью плохо вооруженных и лишенных всего необходимого волонтеров, к уничтожению которых вы стремились! А на случай, если одного папского войска не хватит, — как это и было в действительности, — стояли наготове солдаты Бонапарта, и я содрогаюсь при мысли, что вместе с ними были и те, кто имеет несчастье вам повиноваться[396]. А разве в 1860 г. они не выступали, чтобы нас разгромить?[397] Так почему же не делать то же самое в 1867 году? (Депеша Фарини Бонапарту).

На холмах Ментаны лежат вперемежку или рядом трупы доблестных сынов Италии и чужеземных наемников, как это было семь лет назад на равнинах Капуи. А дело, за которое сражались бойцы, — я имел честь ими командовать, — было для всей южной Италии столь же свято, как то дело, которое привело нас к стенам древней столицы мира.

Здесь я должен с болью упомянуть также и о другой причине неудачи под Ментаной. Я говорил уже, что мадзинисты развернули свою разлагающую пропаганду с момента нашего отступления от виллы Пацца; мотивы их пропаганды были насквозь пропитаны безрассудностью. Обладающий здравым смыслом легко увидит, что с появлением французов мы не смогли бы удержать наши позиции под стенами Рима. Боевые силы, которыми я командовал, терпели недостаток во всем необходимом, не имели ни артиллерии, ни кавалерии, словом, не выдержали бы серьезного столкновения даже с одними папскими войсками и не продержались бы и двух дней в случае нападения на нас.

А став хозяевами Монтеротондо, расположенного на виду у Рима, мы, наоборот, находились в центре наших небольших боевых сил, занимали позиции, господствовавшие над окрестностью и на таком расстоянии, чтобы вовремя заметить врага, когда он станет приближаться. Однако для мадзинистов это были лишь предлоги. Видимо, недостаточно было вероломного и остервенелого сопротивления правительства, мощи клерикализма и поддержки Бонапарта. Нет, они еще должны были, как всегда, дойти до того, чтобы нанести последний удар тем, у кого не было других чаяний, кроме освобождения из рабства своих братьев. «Мы сделаем это лучше», — говорили мне в 1848 г. в Лугано члены этой секты, ставшие сегодня сторонниками монархии[398]. Как видите, война при помощи булавочных уколов ведется мадзинистами против меня уже давненько. «Пойдем домой провозгласить республику и строить баррикады», — говорили мои бойцы в окрестностях Рима в 1867 г. В самом деле, было куда удобнее для моих бедных юношей, сопровождавших меня, вернуться домой, нежели оставаться со мной в ноябре, без необходимой одежды, терпя недостаток во всем, имея против себя итальянскую армию, вместе с папскими наемниками и французами, с которыми предстояло сражаться.

Результатом таких мадзинистских интриг явилось дезертирство около трех тысяч юношей с момента нашего отступления от виллы Пацца до битвы при Ментаны. Но если в частях, насчитывающих около шести тысяч, половина дезертирует по уважительным причинам, как они об этом прямо заявляли, — то можно себе представить, каково было моральное состояние оставшихся волонтеров и как сильна была их вера в успех предпринятого дела.

Вред, нанесенный мне мадзинистами, безграничен, и я бы мог забыть об этом, если бы речь шла об ущербе, причиненном лишь мне одному. Но Ведь нанесен он был национальному делу! Как же я могу забыть об этом, как могу не указывать на это избранной части нашей молодежи, сбитой ими с пути. Сам Мадзини был, конечно, лучше своих приверженцев. В письме ко мне от 11 февраля 1870 г. он, касаясь Ментанского дела, писал: «Вы знаете, что я не верил в успех у Ментаны и был убежден, что лучше собрать все силы для восстания в Риме, а не вторгаться в римскую область; но раз дело было начато, я помогал, насколько мог». Я не сомневаюсь в правдивости его слов, но вред был уже нанесен: одно из двух, либо Мадзини уже успел предупредить своих сторонников, либо они предпочли продолжать наносить вред.

План, полностью отвергнутый нашими друзьями в Риме.

Риччотти не удалось достать в Англии те средства, на которые мы рассчитывали, так как среди наших тамошних друзей также пошли разговоры вроде: «зачем свергать папство и заменять его правительством еще худшим?»

Как я уже говорил, в Агро Романо сторонники Мадзини сеяли среди бойцов уныние и вызвали массовое дезертирство, что, бесспорно, явилось главной причиной поражения у Ментаны.

С высоты башни дворца Пиомбино в Монтеротондо, где я проводил большую часть дня, наблюдая за Римом, за упражнениями наших молодых воинов на равнине, а также за каждым движением в округе, я увидел процессию наших людей, шедших к перевалу Корезе, иначе говоря, расходившихся по домам. Своим товарищам, сообщавшим мне об этом, я говорил: «Да нет же, те, что уходят, не наши люди, вероятно, это крестьяне, они не то идут, не то возвращаются с работы». Но в душе мне было стыдно за этот позорный поступок, я пытался скрыть или умалить его значение, сославшись на чрезвычайные обстоятельства — обычное поведение людей в таких случаях.

В связи с вышеописанным моральным состоянием наших людей и вследствие того, что северная граница была для нас крепко накрепко закрыта частями итальянской армии, и мы были не в состоянии добывать все для нас необходимое за пределами границы, нам пришлось искать другое поле действия, другую базу, чтобы просуществовать, продержаться и выждать событий, которые должны наконец разрешить римский вопрос. По этим соображениям решено было пойти влево к Тиволи, оставив в тылу Апеннины, и продвигаться к южным провинциям.

Наше выступление было назначено на утро 3 ноября, но так как пришлось ждать, пока не будет роздана обувь, мы могли сняться с места лишь к полудню.

Мы уходили из Монтеротондо по дороге на Тиволи. Порядок нашего марша был следующий. Колонны под командованием Менотти продвигались в полном порядке с авангардом берсальеров впереди — примерно на расстоянии в одну — две тысячи шагов; перед авангардом — пешие разведчики, предшествуемые конными проводниками; по всем дорогам, ведущим из Рима, на нашем правом фланге находились пешие и конные отряды, которые должны держаться по возможности ближе к Риму, по этому же правому флангу; а на господствовавших над окрестностью высотах расположатся сторожевые посты, которые смогут своевременно уведомить нас о любом движении неприятеля.

Арьергард будет подталкивать отстающие части с тем, чтобы никто не оставался позади. Артиллерия — в центре колонн. Обоз с имуществом — в хвосте каждой колонны. Примерно в таком порядке мы двинулись в путь из Монтеротондо в Тиволи.

Однако, к несчастью, наши конные разведчики — а их у нас было маловато — попали в руки неприятеля, так что папский отряд на дороге Номентана напал врасплох на наш авангард и завязался бой. Начавшаяся стрельба оповестила меня о присутствии врага, когда мы миновали деревню Ментана. При таком положении вещей, когда схватка началась, отступление было бы равносильно бегству, поэтому не было другого выхода, как принять бой, заняв поблизости сильные позиции. Я послал приказ шедшему в авангарде Менотти занять эти сильные позиции и оказать сопротивление. Затем я послал вперед остальные колонны, развернув их справа и слева для поддержки первых, а несколько рот оставил в резерве правой колонны. Дорога, ведущая из Ментаны в Монтеротондо, ставшая в тот день театром наших действий, дорога удобная, но она лежала в низине и была слишком узкой. Поэтому я был вынужден искать на нашем правом фланге подходящие места, чтобы установить оба орудия, отбитые нами 25 октября у врага. Это было выполнено с большим трудом по причине нехватки в людях, знающих хорошо местность, и лошадей, да и сама местность была неровной, пересеченной изгородями и виноградниками. Тем временем жесточайший бой кипел по всему фронту. Мы заняли позиции, не уступавшие и даже лучше позиций врага, так как в течение всего дня он не смог ввести в действие свою артиллерию; некоторое время мы удерживали наши позиции, несмотря на огромное превосходство неприятеля как в вооружении, так и в численности. Я должен, однако, признать, что волонтеры, деморализованные массовым дезертирством из наших войск, не были в этот день на высоте своей былой славы. Доблестные офицеры и горсточка следовавших за ними храбрецов проливали свою драгоценную кровь, не уступая ни пяди земли; но наша масса не отличалась той отвагой, что прежде. Она уступала превосходные позиции, почти без сопротивления, на которое я был вправе рассчитывать. Битва началась около часа дня, а к трем часам, примерно, постепенно овладевая одной позицией за другой, враг отбросил нас на один километр к деревне Ментана. Наконец, к трем часам мы смогли разместить наши орудия на нашем правом фланге на выгодных позициях и обстрелять с успехом врага. Штыковая атака всей нашей линии и стрельба наших в упор из окон домов в Ментане усеяли землю трупами папских солдат. Мы оказались победителями, враг бежал, потерянные позиции были нами вновь заняты. До четырех часов победа улыбалась сынам итальянской свободы и мы стали хозяевами поля боя. Но я повторяю, в наши ряды проникла роковая деморализация. Да, мы вышли победителями, но мы не захотели завершить нашу победу, преследуя врага, покинувшего поле боя. Среди волонтеров поползли слухи о якобы двигающихся на нас французских колоннах; у нас не было времени узнать, кто распустил этот слух; конечно, это работа наших врагов в черных сутанах или дьяволов. Все знали, что итальянская армия — против нас: на границах она задерживает наших, перехватывает то, что нам предназначено, срывает связь с нами, словом, итальянскому правительству, священникам и мадзинистам удалось посеять в наших рядах уныние. А ведь не каждый настолько закален, чтобы не упасть духом и решительно идти вперед, выполняя свой долг.

Около четырех часов дня слух, что французская колонна в количестве двух тысяч солдат Бонапарта напала на нас с тыла, нанес последний удар стойкости наших волонтеров, но это был ложный слух. В действительности, это был экспедиционный корпус Де Фальи, прибывший на поле боя для поддержки обессиленных и разбегавшихся папских солдат. Итак, столь доблестно вновь занятые нами позиции мы опять оставили, а толпа бегущих запрудила дорогу. Напрасно мой голос и голоса моих отважных офицеров призывали их остановиться. Напрасно! Мы охрипли от крика и брани. Напрасно! Все бежали по направлению Монтеротондо, бросив одно орудие, которое лишь на следующий день попало в руки неприятеля, оставив на произвол судьбы горсточку мужественных волонтеров, продолжавших из окон истреблять врага. Когда противник отступает, любой становится храбрым — так случилось и с нашим неприятелем. Папские вояки, ранее улепетывавшие от нас, теперь, поддержанные французскими колоннами, осмелев, снова двинулись вперед. Мы отступали, а они жали нас и своим отличным оружием наносили нам большие потери убитыми и ранеными.

Французы, которых мы сначала приняли за папских солдат, также перешли в наступление со своими эффективными ружьями «Шасспо»[399], осыпая нас градом пуль, к счастью больше нагонявших страх, чем причинявших смерть. О, если бы наши юноши вняли бы моему голосу и удержали бы позиции, — это легко было сделать без особого риска, — которые мы вновь заняли в Ментане и ограничились бы их обороной, тогда, пожалуй, день 3 ноября стал бы одним из самых славных дней итальянской демократии, невзирая на отсутствие столь многого и на такое незначительное число людей, какое было у нас в Ментане[400].

Во многих предыдущих сражениях мы до самого конца дня были в роли проигрывающего бой, но благосклонная к нам судьба вновь бросала нас на победный путь. 3 ноября в четыре часа пополудни мы были в Ментане хозяевами на поле боя и если бы мы сохранили еще хоть один час стойкость, тем более, что надвигалась ночь, весьма вероятно, что наши враги отступили бы к Риму, поскольку им трудно было бы оставаться на своих позициях вне Рима, зная, что ночью мы не дали бы им ни минуты покоя.

Около пяти часов пополудни все наши части, за исключением защитников Ментаны, находившихся в домах, в беспорядке отступили к Монтеротондо; едва удалось занять с несколькими сотнями бойцов сильную позицию капуцинов. Уже не было орудийных боеприпасов; в небольшом количестве остались патроны для ружей. Все склонялись к тому мнению, что отступление к перевалу Корезе неизбежно.

С высоты башни замка в Монтеротондо я убедился, что весть о двух тысячах французов, якобы идущих на нас по римской дороге, чтобы напасть с тыла, была ложной, а ведь об этом сообщали мне многие во время сражения. Кажется невероятным, что нечто подобное может случиться, и все же такое случается. Даже многие из моих офицеров, заслуживающих полного доверия, убеждали меня, что слышали об этом. И в пылу сражения такой слух распространялся. Попробуйте в таких затруднительных обстоятельствах узнать, откуда идет этот слух, от которого веет черным предательством. Тем временем этот слух распространялся с быстротой молнии, приводя бойцов в уныние. Людская злоба! О, сколько же еще таких коварных и злобных людей в итальянском обществе, столь развращенном духовенством и его приспешниками, от которых надо Италию очистить.

Любое воинское подразделение должно иметь свою полевую жандармерию. Однако у волонтеров столь сильно презрение ко всякого рода полиции, что весьма трудно и, пожалуй, даже невозможно, ее организовать.

3 ноября с наступлением темноты мы отступили к перевалу Корезе[401]. Остаток ночи мы провели на римской территории, расположившись в остерии и вокруг нее. Несколько командиров сообщили мне, что одна часть бойцов не хочет бросать оружие, а готова снова испытать судьбу, но утром я убедился, что таких не существовало. Утром 4 ноября бойцы сложили на мосту оружие, сдав его, и безоружные перешли через мост на территорию, не принадлежавшую Папскому государству.

Моей благодарности заслуживает генерал Фабрици, мой начальник штаба, которому я поручил принять необходимые меры по разоружению. Этот доблестный ветеран, борец за независимость Италии, проявивший на поле боя у Ментаны обычную свою храбрость, сломленный усталостью и долгими годами сражений, в сопровождении бойцов был перевезен в Монтеротондо после того, как словом и своим личным примером воодушевлял наших людей исполнить свой долг. Полковник Карава, командовавший у Корезе полком итальянской армии, бывший в предыдущих походах подчиненным мне офицером, проявил к нам достойное похвалы отношение. Он принял меня очень дружественно, сделал для меня и волонтеров все, что было в его силах, и предоставил железнодорожный конвой, чтобы доставить меня во Флоренцию. Но указания правительства были иными.

Депутат Криспи, который вместе со мной находился под присмотром конвоя, полагал, что нет никаких оснований подвергать меня аресту. Я держался противоположного мнения, зная с кем имею дело. Приняв к сведению мнение своего друга, поскольку ничего иного не оставалось в обществе конвоиров, я продолжал путь к столице. В пути пришлось столкнуться с обычными неприятностями, на которые власти были мастера: карабинеры, берсальеры, страхи и т. д. Меня везли на всех парах и наконец водворили на мое старое место заключения в Вариньяно[402], откуда мне разрешили вернуться на Капреру.