ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Посреди комнаты, рядом с клавесином, стоял сосновый гроб. Был он грубо сбит из плохо обструганных, сучковатых досок и наспех выкрашен в черный цвет: меж досок зияли щели, а краска легла неровно, потеками.

В гробу лежал Моцарт. Он сильно изменился. На сизых, небритых щеках и на скулах выделялись рябины, тонкий нос заострился и, казалось, стал еще длиннее, чем при жизни. И только лоб остался прежним — крутой, ясный моцартовский лоб, прорезанный стремительной морщинкой, да пальцы сложенных на груди рук — небольшие, изящные, суживающиеся на концах — моцартовские пальцы.

Он лежал в гробу, он был еще в комнате, и его уже не было в ней — застывшее, словно из воска вылепленное лицо выражало полную отрешенность ото всего и надменную безучастность ко всему.

В комнате пахло сосной и свечным нагаром. Две тонкие свечи, чадя, оплывали в серебряных подсвечниках и догорали у изголовья покойника. Рано утром, чуть свет, Зюсмайер сбегал к ростовщику и, опорожнив свой тощий кошелек, выкупил из заклада подсвечники умершего учителя.

В окна глядел хмурый, серый день. Хоть часы на камине показывали только половину третьего, на дворе стояли сумерки. Моросил дождь, такой частый, что другая сторона узенькой Рауэнштайнгассе терялась в серой мгле.

В нетопленной, покинутой квартире было так же зябко и неприютно, как на улице. Констанца, по совету барона ван Свитена, богатого венского мецената, которому Моцарт по дружбе бесплатно отдал немало своих произведений и сделал множество переложений, еще с утра перебралась вместе с детьми к компаньону Шиканедера — Бауэрнфельду.

— Пожалейте себя, — уговаривал ее ван Свитен. — Хотя бы ради детей пожалейте. Ведь мертвому все равно не помочь. А вам и детям жить. О мертвых позаботятся на небесах, о тех же, кто остался на земле, кроме нас самих, позаботиться некому. Вам хоть немного надо прийти в себя. Ради детей. О похоронах позаботимся мы, его друзья… На нас можете положиться…

И он ее уговорил. Впрочем, сделать это было не так уж трудно. Она никогда не отличалась жизнестойкостью и всегда стремилась облегчить себе жизнь. Не жалуясь на трудности, Констанца вместе с тем и не рвалась их преодолевать. Она норовила улизнуть от трудностей, с наивной хитростью надеясь, что все это образуется как-нибудь само собой, без нее. Вот и сейчас ее неудержимо тянуло покинуть дом, хоть немного отойти от горя, а главное — спрятаться от навалившихся невзгод, связанных с хлопотами погребения.

И у гроба остались лишь двое — Франц Ксавер Зюсмайер и Иосиф Дайнер. Дайнер не знал ни нот, ни правил, по которым ноты эти складываются в музыку, он едва разумел грамоту и даже в мыслях не мнил себя таким знатоком и горячим почитателем искусства, каким прослыл в Вене барон ван Свитен. Но Дайнер любил музыку, светлую, человечную музыку Моцарта, и ото всего сердца, просто и безыскусно любил ее создателя — милого, обаятельного, мягкого и отзывчивого маленького музикмейстера. И как только Иосифу Дайнеру сообщили о смерти Моцарта, он тотчас бросил все дела и поспешил на Рауэнштайнгассе.

Он обмыл тело покойного, обрядил и уложил в гроб.

Вид этого убогого гроба до того поразил Дайнера, что он долго и бессвязно твердил одни и те же слова:

— Как же так?.. Езус Мария, как же так?.. Как же так?..

И, лишь услыхав от Зюсмайера, что после покойного осталось всего 200 гульденов наличными да имущества на 400 гульденов, а долгов 3 тысячи гульденов, он умолк.

Дайнер и раньше знал, что господину музикмейстеру туго приходится с деньгами. В последнее время он не раз приносил Моцарту вязанки своих дров, чтобы тот не мерз в нетопленной квартире. Не раз видел, как Моцарт, просидев целый вечер в «Серебряной змее» за одной-единственной кружкой пива, встав из-за стола, долго рылся в карманах, разыскивая мелочь для уплаты трактирщику. Вся Вена помешалась на «Волшебной флейте», ее давали каждый вечер, театр ломился от публики, а чародей, создавший волшебную музыку этой оперы, не всегда имел несколько крейцеров на кружку пива. Дайнер знал, что и Моцарт и семья его бедствуют, но что Моцарт — бедняк, даже Дайнер не предполагал.

В комнату, стуча сапогами, вошли двое похоронщиков. Они не подняли мокрые капюшоны и так и стояли с покрытыми головами. Чиниться особенно не стоило — похороны по третьему разряду: погребение 8 гульденов 36 крейцеров да дроги 3 гульдена — стало быть, на чаевые рассчитывать не приходится.

— Ну, взяли? — нетерпеливо спросил один из них склонившегося над гробом Зюсмайера.

— Понесли, понесли, — поспешно подхватил другой. — Сами видите, что за погода. Только-только впору засветло до святого Марка добраться.

Вчетвером — двое похоронщиков спереди, Зюсмайер и Дайнер сзади — вынесли гроб на улицу и поставили на дроги.

Понурая лошаденка взмахнула хвостом и обдала брызгами стоявших рядом с ней людей. Один из похоронщиков чертыхнулся и пнул лошаденку сапогом в тощий живот. Медленно и неохотно она потащилась вперед.

К трем часам в соборе святого Стефана собрались все, кто счел нужным отдать умершему последний долг. Их было немного. Кроме Зюсмайера и Дайнера, пришли барон ван Свитен, Сальери, Розер, виолончелист Орслер, свояки Моцарта — актеры Ланге и Хофер, тенор Шак и несколько других певцов театра Шиканедера. Сам Шиканедер, которому Моцарт создал «Волшебной флейтой» состояние, на похороны не явился.

Хотя отпевание происходило не в главном нефе храма, а в северном приделе его, горсточка людей затерялась среди массивных пилонов и высоченных перекрытий. На пустынных хорах гулко отдавалось эхо, невнятно вторя бормотанию капеллана, читавшего отходную. Ни органа, ни певчих — одно лишь торопливое бормотание священника.

Под монотонную латынь каждый думал о своем.

Зюсмайер, глядя на маячивший перед ним розовый затылок ван Свитена, думал:

«Скотина! Мало что ни крейцером не помог, так еще вбил в голову Констанце по-свински хоронить мужа. Вот она, уплата за все, что покойный для него сделал!.. Насколько много денег, настолько мало совести…»

Ван Свитен тем временем думал:

«Как только вернусь домой, надо будет собрать все имеющиеся у меня рукописи Моцарта. И хорошенько припрятать. Через несколько лет им цены не будет…»

Дайнер думал:

«Коли такой человек, как музикмейстер Моцарт, умирает в нищете, а тысячи сукиных сынов живут припеваючи, в богатстве и блеске — значит, в нашей жизни что-то неладно…»

Хофер думал о несправедливости провидения — такой молодой и славный человек, как Моцарт, умер, а такой старый и дурной человек, как теща, мадам Вебер, здравствует. И не просто живет, а еще не одного своего зятя со свету сживет.

Ланге не думал о теще, с ней он старался видеться возможно реже, а потому и вспоминал ее лишь раз в месяц, когда посылал ей деньги. Ланге думал о другом — о том, как быстра и переменчива жизнь. Всего лишь несколько лет назад он мучился, терзался, ревнуя жену к Моцарту, запрещал Алоизии видеться с ним. И вот уже Моцарт мертв, и незачем было выходить из себя, и не к чему было портить свои нервы, подрывать свое здоровье…

Розер был человеком открытым и общительным, он любил поверять свои думы другим, а потому прошептал стоявшему рядом Сальери:

— Какая утрата! Какая невозместимая утрата!.. Для всей музыки! Что же касается нас, музыкантов…

Сальери вздрогнул. Он привык утаивать свои мысли от других и был ошеломлен, когда Розер вдруг произнес вслух то самое, о чем он думал про себя. От неожиданности Сальери до того смешался, что высказал мучившую его мысль всю, до конца. Ему казалось при этом, что он лишь доканчивает начатое Розером:

— Да, жалко, конечно, что от нас ушел такой великий гений. Но вообще-то музыкантам повезло. Проживи он еще, никто не пожаловал бы всем нам и сухой корки за все наши сочинения…

Не успел Сальери закончить, как понял, что сказал лишнее. Это видно было по тому, как Розер с испугом — больше того, с ужасом — уставился на него.

«Неужели же вы?!.. Так, значит, это правда?..» — прочел Сальери в растерянно мигавших глазах Розера.

Сальери, низко опустив голову, шагнул было к выходу, но заставил себя остановиться и прислонился к одному из пилонов.

«Проклятая выдумка! Так, значит, она и вправду распространилась по городу!» — И он вспомнил, как вчера, лишь только стало известно о смерти Моцарта, домой к Сальери — что она никогда не делала — примчалась испуганная Кавальери. По театру, а значит, по всей Вене пронесся слух, что этот несчастный Моцарт — будь земля ему пухом! — не просто умер, а убит. Отравлен! И кем?.. О боже правый! Сальери!..

Да, и он и она порядком отравили Моцарту жизнь.

Но отравить жизнь и лишить жизни, отравив, разве это одно и то же?..[21]

— Пойдемте, маэстро. Одни только мы с вами остались…

Сальери поднял голову и увидел рядом с собой ван Свитена. Он всегда недолюбливал этого самовлюбленного человека: уж слишком сильно походил ван Свитен на него самого, а сейчас барон был ему просто ненавистен. И оттого Сальери нежно взял ван Свитена под руку и любезно прибавил уже на ходу:

— Пойдемте, дорогой коллега. (Тщеславный барон очень любил, если музыканты так его называли.)

Когда они вышли на улицу, похоронщики уже устанавливали гроб на дроги.

Погода еще больше испортилась. С севера, от Дуная и с гор дул резкий, холодный ветер. Он крутил вихри снежинок вперемежку с дождевой пылью. Люди пытались зонтами укрыться от колючего снега и дождя, но ветер рвал зонты из рук.

Горстка продрогших людей двигалась по нескончаемо длинной Шулерштрассе. Ветер яростно трепал плащи. Первым отстал ван Свитен. Он юркнул в один из перекрестных переулков, вскочил в поджидавшую карету и укатил домой.

Когда дроги добрались до городского вала, за гробом шел всего лишь один человек. Это был Сальери. Слишком щедро расточал он живому Моцарту зло, чтобы отказать покойному в последнем добром деле! Пусть Вена, знавшая, как ненавидел Моцарта Сальери, узнает, как глубоко он его чтит. Пусть это увидят все. Быть может, тогда глупая молва смолкнет.

Но видеть было некому. Злая непогода загнала людей в жилища, на улице не было ни души. Метель разыгрывалась все сильней. Крутящиеся вихри снежинок застлали окна домов.

У городских ворот — Штубентор — город кончился. Дальше начинался пустырь, огромный, многоверстный. До самого кладбища святого Марка ни одного домика. Лишь ветер, дождь да буран.

За городскими воротами Сальери остановился.

Похоронщики, оставшись одни, взобрались на дроги и принялись нахлестывать лошаденку, пока та не затрусила неверной рысцой. Вскоре гроб с телом Моцарта скрылся в серовато-белесой мгле.

Сальери повернулся и, втянув голову в плечи, зашагал обратно, в город.

На другой день могильщик кладбища святого Марка сбросил гроб с телом Моцарта в большую, глубокую яму. В таких ямах хоронили бродяг, бесприютных нищих, кончивших печальные дни свои на больничной койке или в доме призрения, бедняков без роду и племени из сиротских домов и богаделен. Полтора-два десятка худо обтесанных и наспех выкрашенных гробов в одной общей могиле.

Знала ли обо всем этом Констанца? Вероятнее всего, да. Сделала ли хоть какую-либо попытку разыскать общую могилу, в которой захоронили прах ее мужа? Нет.

Довольно быстро оправившись от первого потрясения, Констанца с неожиданной для нее энергией начала претворять в жизнь поучения ван Свитена — печься не о мертвых, а о живых. О сыновьях она позаботилась, вверив их заботам других. Хорошо еще, что Франтишек Нимечек из любви к Моцарту и преклонения перед его памятью заменил сиротам отца и воспитал их у себя, в Праге. Так они и выросли, почти не зная матери.

Карл впоследствии стал мелким чиновником ведомства финансов и прожил долгую, спокойную жизнь. Младший — Вольфганг — на свое несчастье избрал специальность отца. Ребенком он с шумным успехом разъезжал по Европе, исполняя произведения отца. Правда, в его блистательных успехах главную роль играло то, что на эстраду выходил человек по имени Вольфганг Моцарт — к тому времени слава покойного отца все больше и больше ширилась. Когда же Вольфганг Моцарт-младший вырос, он с горечью убедился, что все аплодисменты и все овации расточаются не ему, а отцу. До конца своих дней терзался он от сознания, что живет отраженным светом отца, и умер неудовлетворенным и глубоко несчастным.

— Позаботьтесь о себе, — поучал Констанцу ван Свитен.

Этот совет она приняла особенно близко к сердцу и вскоре после смерти мужа с помощью того же ван Свитена начала усиленно хлопотать о пенсии. Хлопоты отняли немало энергии и времени. И ей было, конечно, не до кладбищенских дел. А когда, наконец, пришла пенсия, надо было устраивать свою жизнь. Слишком долго при муже терпела Констанца невзгоды, чтобы и теперь мириться с ними. Так что мелочные хлопоты поглотили вдову, и ей было не до того, чтобы вспоминать покойника.

А потом пришел второй брак: она вышла замуж за датского дипломата — государственного советника Георга Николяуса Ниссена — и почувствовала себя вполне счастливой.

Констанца по-своему любила Моцарта. Но даже в самую раннюю весну ее любви она не понимала, что рядом с ней гений. Она любила милого, покладистого, но не очень удачливого человека, с которым так легко жить и которому так тяжело живется. Лишь много лет спустя, под влиянием нового мужа, посвятившего большую часть своей жизни разбору и обработке моцартовского архива и кропотливому собиранию материалов к биографии великого композитора (в 1828 году вышла книга Георга Николяуса Ниссена о жизни и творчестве Моцарта, в ней собран богатейший материал — письма композитора и его родных, воспоминания современников, документы), она стала кое-что понимать. Еще больше ее глаза раскрылись, когда издатели выплатили ей огромную сумму за сочинения Моцарта. До самой своей смерти, — а она умерла восьмидесяти лет, пережив и второго мужа, — Констанца с гордостью именовала себя не госпожой Моцарт, а фрау-советницей Ниссен.

Так что после похорон Моцарта прошло немало времени — восемнадцать лет, — пока Констанца, вняв настояниям Ниссена, наконец, выбралась на кладбище святого Марка. Старик могильщик, хоронивший Моцарта, уже умер, и место погребения мужа ей так и не удалось сыскать. Да если б она и нашла могилу, разве удалось бы различить останки Моцарта среди останков многих захороненных вместе с ним людей?

Так место, где покоится величайший гений человечества, осталось навеки тайной для человечества.

* * *

Могила Моцарта на тенистом, густо заросшем кладбище святого Марка оказалась затерянной. Но имя Моцарта не только не затерялось в дебрях времени, но с каждым годом становилось все известней — в Австрии, в Европе, во всем мире. Его слава разрасталась подобно снежной лавине. Не прошло и нескольких десятилетий со дня смерти композитора, как музыка его зазвучала даже в самых отдаленных уголках мира.

Трудно найти другого композитора, который пользовался бы такой всеобщей любовью. Любовь к его светлому гению объединяет людей самых различных времен и народов, самых полярных вкусов, склонностей и творческих направлений. Бетховен и Россини, Вагнер и Шопен, Брамс и Гуно, Стендаль и Шоу, Тургенев и Герцен, Грибоедов и Толстой были одинаково пламенными почитателями Моцарта.

В России его музыка издавна получила широчайшее распространение. Еще при жизни композитора его творчество восхищало передовых русских людей.

Незадолго до кончины Моцарта русский посол в Вене А. К Разумовский хотел пригласить великого австрийского композитора в Петербург. Советский музыковед Т. Ливанова в своей книге «Моцарт и русская музыкальная культура» приводит очень интересное письмо А. К. Разумовского к Г. А. Потемкину. 15 сентября 1791 года русский посол сообщал о возможности приезда в Россию «первого клавесиниста и одного из искуснейших композиторов Германии — по имени Моцарт, который, имея здесь некоторое недовольство, был бы расположен предпринять это путешествие».

Кто знает, если бы не смерть, возможно, Моцарт и приехал бы в Россию.

А его чудесная музыка крепко полюбилась русским людям. «Волшебная флейта» вскоре же после венской премьеры, в 1794 году, была поставлена в Петербурге, а затем и в Москве. Симфонические, камерные и клавирные сочинения Моцарта украшали программы концертов в Петербурге, Москве, Киеве, постепенно все шире распространялись по провинции. Уже в начале XIX столетия «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро», «Похищение из сераля», «Милосердие Тита» шли на оперной сцене в России.

Моцарт занимал умы и волновал чувства лучших людей русского искусства. Великий русский поэт Пушкин воздвиг нерукотворный памятник великому австрийскому композитору. В «Моцарте и Сальери» Пушкин, чья ясная гармоничность поразительно родственна моцартовской, нарисовал никем не превзойденный портрет Моцарта, дал удивительную по своей меткости и точности поэтическую характеристику его музыки:

Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность.

Примечательно, что в том же 1830 году, когда Пушкин закончил свою поэтическую биографию Моцарта, выдающийся русский музыкальный писатель А. Д. Улыбышев приступил к созданию капитальной «Новой биографии Моцарта».

Вдали от суетного света и шума столиц, уединившись в деревенской глуши, А. Д. Улыбышев кропотливо и исподволь трудился над книгой. Ей отдал он десять лет жизни, а Моцарту, по существу, — всю свою жизнь. Это был подвиг. Права Т. Ливанова, говоря о благородной одержимости писателя, ибо, как пишет Улыбышев: «Мысль о Моцарте неотступно следовала за мною среди дум об урожаях ржи и овса, вместе со мною скакала по большим дорогам и, когда я возвращался домой, первая приветствовала меня на пороге».

Огромный труд принес богатые плоды. Трехтомная монография Улыбышева, впервые напечатанная в 1843 году, и вышедшая через тринадцать лет после нее классическая работа немецкого музыковеда Отто Яна явились краеугольными камнями, заложившими основы современного моцартоведения.

Улыбышев первый написал полную, научно достоверную биографию композитора, определил истинный масштаб его творчества, нарисовал правдивый и величественный образ гениального музыканта. Исследователь показал, что Моцарт, завершив целую историческую эпоху развития музыкальной культуры, создал непревзойденные образцы оперной, симфонической, инструментальной, камерной, хоровой музыки. Улыбышев глубоко раскрыл необозримое идейное богатство музыки Моцарта, нанес серьезный удар ложным и вздорным утверждениям о бездумно-галантном характере его творчества.

Александр Улыбышев не просто любил Моцарта — он его обожал, а обожание, как известно, ослепляет. Поэтому, например, он считал, что его кумиру было «предопределено свыше» место, занятое им в истории мирового искусства, что человечеству, достигшему той вершины, которой является музыка Моцарта, дальше уже двигаться некуда.

Однако эти антиисторические утверждения не зачеркивают того ценного, большого, что включает в себя «Новая биография Моцарта». Многие ее положения не только послужили толчком для дальнейших исследователей творчества Моцарта, но и сохранили свое значение до наших дней.

Глинка и Серов, Римский-Корсаков и Рубинштейн, Танеев и Чайковский горячо любили Моцарта, учились у него, черпали вдохновение из вечно живого, неиссякаемого родника его творчества. Такие прекрасные создания Чайковского, как серенада для струнного оркестра, сюита «Моцартиана», интермедия из «Пиковой дамы», вокальный квартет «Ночь» рождены благодаря Моцарту.

«Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я обязан Моцарту. Он дал первый толчок моим музыкальным силам, он заставил меня полюбить музыку больше всего на свете»,

— признавался П. И. Чайковский.

С ним перекликается наш современник, выдающийся советский композитор Д. Д. Шостакович, который пишет:

«С именем Моцарта у меня связаны самые светлые, самые радостные воспоминания детства. Звучание его музыки неизменно рождает во мне волнение, подобное тому, которое мы испытываем при встрече с любимым другом юности…

Моцарт — это молодость музыки, это вечно юный родник, несущий человечеству радость весеннего обновления и душевной гармонии. Бездонная глубина его человечнейших образов, поразительная смелость его новаторских открытий, двинувших на десятилетия вперед музыкальное искусство, совершенная гармоничность и стройность формы — вот сила Моцарта, вот величие его искусства, неувядаемого в веках».

И пока горит солнце, даруя жизнь всему живущему на Земле, будет сиять своим немеркнущим, лучезарным светом солнце музыки Моцарта.

Вена — Зальцбург — Москва 1946–1956 гг.