Дилемма

Дилемма

Однако вернемся к оценке военно-политической ситуации рейха в момент прихода Гитлера к власти. Генерал-лейтенант Адам излагает буквально следующее в своем меморандуме:

«В настоящее время вести войну мы не в состоянии. Мы должны сделать все, чтобы избежать ее, даже ценой дипломатических поражений. (…)

В упорной, терпеливой и тщательной работе мы должны укрепить нашу военную мощь, подготовив народ к тяжелому времени.

Но даже если нами будет сделано все возможное, чтобы избежать войны и лишить врага малейшего повода для ее развязывания, — мы не сможем предотвратить войну, если другие захотят начать ее превентивно. Бессмысленно создавать для этого случая планы операций и развертывания»[59].

В этой «отчаянной ситуации» — да будет мне дозволено повториться — все говорило в пользу намерения Гитлера восстановить обороноспособность рейха путем политико-дипломатических соглашений с обеими западными державами.

Проследим за усилиями правительств Германского рейха добиться равноправия в вопросе о вооружениях, предпринятыми начиная с 1932 года, — года созыва так называемой Конференции по разоружению. Она открылась наконец в Женеве 2 февраля 1932 года, — спустя двенадцать лет после Версаля (!). Германия потребовала «за своим обезоруживанием всеобщего разоружения». Французское правительство заблокировало конференцию условиями по безопасности прежде, чем разоружение стало бы возможным. Расстались безрезультатно[60].

В августе 1932 года правительство рейха при канцлере фон Папене вновь потребовало в ноте полного военного равноправия. Нота была в резкой форме отклонена правительством Франции. Правительство Папена выступило в конце концов с «заявлением о дистанцировании». Оно означало отказ от участия в работе Женевской конференции по разоружению до тех пор, пока в прямых переговорах не будет достигнут прогресс.

Премьер-министр Великобритании Рамсей Макдональд в итоге добился, как уже упоминалось, принятия в декабре 1932 года «Соглашения пяти держав» между Германией, Францией, Италией, Великобританией и США, признававшего за рейхом военное равноправие[61]. Тем не менее, его практическая реализация осталась прерогативой Конференции по разоружению и, таким образом, все возвращалось на круги своя, кроме всего прочего, потому, что там переговоры блокировались французским правительством. Немецкая позиция на переговорах — с юридической точки зрения — улучшилась, равенства де-факто, однако, по-прежнему достичь не удалось.

16 марта 1933 года Макдональд представил свой план, получивший известность как «план Макдональда». В сравнении с фактическим состоянием этот план означал некоторое улучшение. Ни о каком равноправии рейха, однако, не могло идти и речи, даже, как следует из приведенных ниже важнейших аспектов плана, об обеспечении достаточной обороноспособности.

В соответствии с планом Германия могла иметь 200 000 солдат, Франция — 400 000, Польша — 200 000, Чехословакия — 100 000, Советская Россия — 500 000, Бельгия — 75 000, Италия — 250 000. Великобритания в плане не упоминалась, и, таким образом, сохраняла свободу рук вооружаться по собственному усмотрению.

Военно-воздушные силы разоруженным государствам вовсе не полагались, в то время как Франция могла иметь 500 самолетов, Польша — 200, Чехословакия — 200, Советская Россия — 500, Бельгия — 150, Италия — 500, США — 500. Также и в отношении военно-воздушных сил для Великобритании никаких ограничений не предусматривалось.

Что касается артиллерии, то планом вводились следующие правила: Германии разрешалось обзаводиться лишь орудиями калибра 115 мм, в то время как государствам, уже имевшим на вооружении орудия больших калибров, было разрешено их оставить. Следствием являлось значительное отставание Германии в области артиллерийского вооружения.

Продолжительность службы ограничивалась восемью месяцами, профессиональные армии в установленный период времени подлежали роспуску. Также и это положение было направлено в первую очередь против Германии. Она должна была бы преобразовать высококвалифицированный рейхсвер в армию краткосрочников, не имея, как все ее соседи, резервистов 15 лет и более призывных возрастов. Уже эти немногие цифры убедительно показывают, что страны-победительницы не были готовы признать достаточную обороноспособность Германии, не говоря уже о полном военном равноправии. Тем не менее, германская сторона соглашалась принять «план Макдональда» в качестве основы для переговоров. Гитлер произнес 17 мая в рейхстаге примирительную речь, «вознаграждением» от британцев явилась воинствующая, выдержанная в ультимативном тоне речь министра обороны лорда Дугласа Хейлшема, произнесенная 11 июня.

В сентябре 1933 года Великобритания и Франция существенно «ухудшили» свой собственный план — тот самый «план Макдональда». В теперешнем предложении были предусмотрены два этапа. В течение первых четырех лет должен был лишь совершиться переход от постоянных армий к милиционным; только на втором этапе избыточно вооруженные государства должны были приступить к разоружению в соответствии с британским планом. Для немецкой стороны план больше не являлся приемлемым в качестве основы для переговоров. Он ставил достижение равноправия и, вместе с тем, также восстановление обороноспособности рейха в зависимость от решений конференции, которая должна была собраться только через четыре года, и отодвигал окончательное решение вопроса сразу на восемь лет. Предложение было, впрочем, снова односторонне направлено против рейхсвера, высококвалифицированной немецкой профессиональной армии: в нем не учитывалось отсутствие каких-либо призывных возрастов, которыми государства с избытком вооружения располагали вот уже в течение 15 лет. Вновь сделать из них наскоро обученных милиционеров было невозможно.

Некоторые внутриполитические компоненты также, возможно, сыграли определенную роль. Здесь стоит упомянуть, что отец с самого начала сотрудничества с Гитлером старался повлиять в положительном смысле на негативную установку последнего по отношению к Франции. Отец упоминал тогдашнего военного министра Бломберга, у которого его «профранцузская политика» всегда находила горячую поддержку. В свое время его огорчила отставка Бломберга. Отношения между внешнеполитическим руководством и руководством вооруженных сил часто складываются непросто. Французский политик Жорж Клемансо произнес однажды: «Война — слишком серьезная вещь, чтобы доверить ее военным!» Блюхер говорил о писаках! Отец, впрочем, пишет в этой связи из Нюрнберга: «Я должен здесь упомянуть, что тогдашний шеф штаба СА, Эрнст Рем, …существенно способствовал тому, что Адольф Гитлер постепенно пересмотрел свое отрицательное отношение к Франции»[62].

Старания Рема преобразовать рейхсвер в милиционную армию, тесно связанную с СА, широко известны. Я хорошо помню, как отец после событий 30 июня 1934 года высказался, что «Рем должен был состоять в связи с некой иностранной державой». Контакты Рема с французскими кругами казались неоспоримыми, поскольку и французы, и Рем при преобразовании рейхсвера в милицию преследовали идентичную цель. Во всяком случае, Рем встречался с Франсуа-Понсе, французским послом в Берлине, что бы там ни обсуждалось при этих встречах.

Тогдашний министр финансов рейха Шверин фон Кросигк сообщает: «Барту (французский министр иностранных дел) получил весной 1934 года сообщение о предстоящем в Германии системном перевороте. Источник, как и содержание, в деталях неизвестны»[63]. Черчилль не допускал в своих мемуарах сомнения, что СА представляли сильную потенциальную, вероятно, также актуальную, угрозу для господства Гитлера. Он сообщает: Шлейхер «по неосторожности намекнул Франсуа-Понсе о предстоящем падении Гитлера. Он собирался вновь действовать таким образом, как в свое время в истории с Брюнингом (…)»[64]. Ходившие слухи были известны Шлейхеру. Считаные дни перед смертью он все еще оспаривал, что обсуждал с Франсуа-Понсе что-либо, кроме личных проблем[65].

Лишение Рема власти могло, с точки зрения Гитлера, являться необходимым для консолидации внутриполитических отношений в рейхе, возможно, также и в упомянутом выше смысле. Однако манера, в которой Гитлер провел и, в конечном итоге, завершил свое столкновение с Ремом, с ее лишенной правового обоснования и, кстати, неоправданной жестокостью, без сомнения, оказала длительное роковое воздействие. Она рвала с правовыми традициями. Проявившийся беспрецедентный произвол неограниченного властителя, по собственному усмотрению применявшего расстрелы, частью среди своих старых соратников, не давая возможности приговоренным лицам оправдаться, явно не подходил для установления широкого внутриполитического консенсуса, требовавшегося с учетом угрожающего положения страны. Проявившаяся непредсказуемость могла обернуться большим препятствием в сфере международной политики в смысле усилий отца внушить иностранным партнерам доверие к немецкой внешнеполитической концепции.

Не надеялись ли правительства Великобритании и Франции на смену режима в Германии? Если подобные расчеты присутствовали, то не могло ли «дипломатическое поражение рейха» (генерал Адам) — как, например, сильный нажим Главного комитета Конференции по разоружению — содействовать этому перевороту или даже вызвать его? В этом случае приходится оперировать предположениями, однако полностью отвергать их не стоит. Гитлер был, во всяком случае, полон решимости не отступить под давлением большинства в Женеве и тем самым быть обвиненным в неудаче «плана Макдональда» и Конференции по разоружению. Германия покинула Лигу Наций и Конференцию по разоружению 14 октября 1933 года.

Гитлер дал интервью всемирно известным журналистам — англичанину Джорджу Уорду Прайсу, газетная империя Ротермера («Дейли Мэйл»), и французу Фернану де Бринону, парижская «Матэн»[66], выразив свое огромное желание договориться с обеими странами о германском равноправии. Эти интервью были тогда восприняты в мире с большим вниманием. Они осуществились по инициативе отца и немало способствовали тому, чтобы шум, поднявшийся по поводу немецкого шага — оставления Лиги Наций и Конференции по разоружению, — несколько поулегся.

Оба журналиста начиная с 1933 года неоднократно посещали нас в Далеме, де Бринон еще чаще, чем Прайс. Последний — живой, общительный человек, несмотря на строгий темно-синий костюм в полоску, который он носил большей частью, скорее непохожий на англичанина. Де Бринона отличала большая сердечность, также по отношению к нам, детям: он расхваливал наши знания французского языка, что, ввиду постоянной критики отца — тот, как известно, свободно владел французским, очень шло нам на пользу. Меня де Бринон упомянул в одной из своих книг в качестве «мальчика из Юнгфолька», поместив мою фотографию[67].

Оба журналиста выступали за большее согласие между своими странами и Германией. Соответственно открытой, даже задушевной была атмосфера их посещений у нас. Интервью, данное Гитлером де Бринону, достойно внимания, в особенности потому, что Гитлер недвусмысленно выразил в нем свою незаинтересованность в Эльзасе и Лотарингии. «Профранцузская политика» отца нуждается в разъяснении. Я обращусь поэтому к его деятельности, которой он занимался сначала неофициально, а с 1934 года — официально в качестве «особого уполномоченного по вопросам разоружения».

В уже упомянутой первой внешнеполитической беседе, которую Гитлер, став рейхсканцлером, вел с отцом в феврале 1933 года у нас в Далеме[68], отец высказал убеждение, что «немецко-британское соглашение имеет предпосылкой компромисс между Германией и Францией (…)». Тогда, как пишет отец, Гитлер с этим не согласился.

В своей аргументации отец исходил из действенности британского принципа «Balance of Power» (баланса сил), так часто упоминаемого европейского равновесия, для актуальной английской политики. Великобритания не расстанется с союзной Францией, чтобы в одиночку противостоять Германии или даже мириться с немецкими выпадами в отношении Франции. Великобритания считает рейх сильнейшей — вернее было бы, собственно, говорить о «потенциально» сильнейшей — континентальной державой, хотя к тому времени об этом не могло идти и речи. В феврале в Далеме Гитлер завершил беседу просьбой к отцу использовать деловую поездку в Париж и Лондон, чтобы прощупать настроение и мнения в политических кругах обеих столиц. Отец рассказывает:

«После длительного пребывания в Париже и Лондоне я сообщил ему (Гитлеру) снова, что, по моему мнению, лишь успокоительный жест по отношению к Франции может вызвать разрядку международного положения в благоприятном для нас смысле. Всюду в Париже спрашивали меня, что думает Адольф Гитлер о Франции. Изложенные в его книге «Майн кампф», мысли о кровной немецко-французской вражде цитировались постоянно и завершали каждый разговор о политике»[69].

Когда Гитлер в крепости Ландсберг в 1924–1925 годах писал свою книгу, французы и бельгийцы заняли Рурскую область, установив довольно-таки жесткий режим[70]. Книга, естественно, должна была подготовить его «Comeback» («возвращение») в политику — отсюда он мог в то время артикулировать себя только антифранцузски. В своей книге он «заглянул», как говорят сегодня, «далеко вперед», резко отвергнув политику, нацеленную на возвращение потерянных в Версале немецких земель[71]. Стоит об этом вспомнить, когда речь пойдет о предложении Польше осенью 1938 года, включавшем, что характерно, гарантию ее границ, в том числе, следовательно, и «коридора» по территории рейха.

Глава делегации французских фронтовиков, направленных отцом к Гитлеру в рамках «акций по установлению доверия», Скарпини, потерявший зрение на войне, заговорив с Гитлером об антифранцузских главах в «Майн кампф», спросил «фюрера», собирается ли тот написать теперь новую книгу. «Я опровергну книгу моей политикой!», — ответил находчиво Гитлер, акцентируя слова. Отец, в моем присутствии, с большим удовлетворением рассказал об этом матери. Поворот Гитлера к «профранцузской» политике ему вполне можно было записать в счет своих заслуг, ведь он с самого начала придерживался мнения, что «дорога в Лондон ведет через Париж», а именно в том смысле, что разделить Францию и Великобританию было бы невозможно! Гитлер тем временем понял: ему, несмотря на то, что гегемоном он считал Лондон, не удастся обойтись без Франции хотя бы только из-за добровольно выбранной зависимости французской политики от Лондона. Таким образом, на западной границе рейха не имелось территориальных проблем, плебисцит в Саарской области был предусмотрен Версальским договором. В крайнем случае, он мог бы привести лишь к временным неурядицам.

26 января 1934 года Гитлер заключил с Польшей пакт о ненападении. Престарелый маршал Пилсудский не смог в истекшем году договориться о поддержке западными державами планировавшейся агрессии против Германии и являлся «человеком или — или», как его характеризует печалящийся об упущенном случае Роберт Ванситтарт в своих воспоминаниях[72]. Он отдавал себе отчет в положении своей страны, в известном смысле сравнимом с положением Германского рейха. Польша, вклинившаяся между двумя могущественными соседями, находилась скорее под еще большей угрозой. Основой польской политики являлся союз с Францией, обращавшей внимание в первую очередь на западного соседа Польши, Германский рейх. Союз с Францией в соединении с «Малой Антантой» был призван нейтрализовать при случае рейх. Вторым краеугольным камнем польской политики было — в 1934 году далеко небезосновательное — допущение, что противоположность между национал-социалистической Германией и большевистской Россией останется непреодолимой. Отсюда в глазах польского правительства возникало состояние равновесия в Восточной Европе, сулившее полякам безопасность, приумноженную в 1932 году заключением польско-советского пакта о ненападении. Пакт о ненападении с рейхом мог только укрепить эту безопасность, к тому же он ничего не стоил, так как Пилсудский имел за плечами многолетний опыт тщетности усилий добиться политической поддержки агрессии против Германии. Гитлер, со своей стороны, мог надеяться облегчить этим соглашением французскому правительству решение пойти на разумные уступки в вопросе о равноправии. Здесь стоит упомянуть, что консервативные круги, близкие к Бюлову, государственному секретарю в Министерстве иностранных дел, выступали против соглашения с Польшей[73]. Придется еще вспомнить об этом при оценке более поздних действий «консервативной» конспирации против пропольской политики немецкого правительства в 1938–1939 годы.

Мы, дети, проводили летние каникулы в Бюзуме. Мать посетила нас. Ее пребывание должно было стать особенно интересным для меня. Она получила сообщение: отец, возвращаясь самолетом из Лондона, приземлится в Гамбурге. Желая провести несколько дней с нами в Бюзуме, он просил, чтобы его забрали оттуда. Мать взяла меня с собой в машине в Гамбург, чтобы встретить отца в отеле «Атлантик». В пути она дала мне понять: отцовская поездка во Францию и Англию была вызвана, главным образом, политическими причинами. Он должен был неофициально прозондировать, какие возможности имеются для достижения компромисса в вопросе равноправия между Германией, с одной стороны, и Великобританией и Францией, с другой.

Речь шла о возвращении из поездки, о которой отец с Гитлером говорили в Далеме в феврале 1933 года. Тогда, во всяком случае, в пути из Гамбурга в Бюзум, занимавшем в то время несколько часов, он с оптимизмом отзывался о проведенных в обеих странах беседах в том, что касалось шансов добиться равноправия путем переговоров с Великобританией — и, вместе с тем, вероятно, также и с Францией. Так для меня начала постепенно раскрываться проблематика, лежащая в основе немецкого стремления к равноправию. Политической целью являлось настоящее примирение на равноправной основе. Это значило для меня, двенадцатилетнего мальчишки, определенную ломку взглядов, так как в моих книгах о Первой мировой войне и «Версальском договоре» «врагами» всегда выступали, естественно, Франция и Англия.

С другой стороны, однако, воля к взаимопониманию в отношении к Англии и Франции не была для нас, детей, чем-то совершенно новым в нашей жизни. Три года у нас была французская гувернантка. Чувствуя себя связанной, благодаря судетской матери-немке, с обеими культурами, она, будучи, в принципе, пацифисткой, выступала за взаимопонимание между народами. В родительском доме вращались в 1920-е годы много иностранцев и дипломатов. Родители имели очевидную склонность как к Франции, так и к Англии. Отец говорил на обоих языках без ошибок и, по крайней мере по-английски, без акцента. До Первой мировой войны он жил время от времени в Швейцарии, учился в Гренобле и, в связи с коммерческой деятельностью, провел много лет в Англии и Канаде с промежуточной остановкой в США. Как французский, так и английский стили жизни нравились обоим родителям. Мать долгие годы имела в Висбадене милую английскую гувернантку, сохранившую до самой смерти в 1950-е годы верность нашей семье и в счастье и в беде. Деловые связи отца в обеих странах, которые он завел после мировой войны, были связями в кругах, определявших там также и политику. Всегда интересовавшийся политикой, он стал глубоким знатоком политической сцены в Париже и Лондоне. Опыт, приобретенный за десять и более лет тесных коммерческих связей, прямо-таки идеально подходил для поручения провести зондаж.

Привожу здесь небольшое личное воспоминание для характеристики извечного присутствия политики в нашем доме в Далеме. Должно быть, в 1930 году родители получили в подарок от одного из французских друзей-единомышленников настольную игру с фишками, которая должна была сделать наглядным уже для детей экономический абсурд европейских таможенных барьеров. Она начиналась с очень большим количеством игровых денег; выигрывал тот, кто наилучшим образом преодолевал таможенные барьеры и у кого, таким образом, в конце оставалось больше денег, чем у остальных. Уплачиваемые таможенные сборы исчезали в большом горшке. Мы часто играли в нее с «мадемуазель», как мы называли нашу французскую гувернантку. Лишь примерно 70 лет спустя «игра» обернулась реальностью!

Оглядываясь на прошлое, скажу, что политическая атмосфера в родительском доме характеризовалась пониманием необходимости прийти к соглашению с обеими западноевропейскими державами. Это приказывал разум, чувство желало этого! «Равноправие» выступало предпосылкой как раз для того, чтобы согласие могло стать прочным.

Неофициальная деятельность отца соответствовала неофициальному статусу его гостей. Два англичанина стоят так отчетливо перед моим умственным взором, как если бы я расстался с ними вчера. Они часто бывали у нас в гостях, мистер Теннант и профессор Конвелл-Эванс.

На Эрнеста Теннанта мы смотрели с тайным восхищением — высокий грузный шотландец рассказал отцу: он был одним из, пожалуй, считаных людей, которые тяжелоранеными побывали в лапах льва и могли быть спасены. Собаки отвлекли хищника, так что его смогли подобрать. Однако с этим он еще нисколько не ускользнул бы от смерти. Опасность в ранах, нанесенных львиными когтями — они разорвали ему грудь, — заключается в трупном яде, образующемся в остающихся на когтях гниющих остатках мяса последней добычи. От этой смертельной опасности его спасли кристаллы или соль, которую местный знахарь втер в раны. Отец слегка посмеивался над шотландской бережливостью Теннанта, подтверждавшей, казалось, клише скопидомного шотландца: в сомнительных случаях платить, с его позволения, приходилось отцу.

Теннант путешествовал по свету и собирал бабочек. Он был богат и независим. Как многие англичане с международными связями он предоставил себя в распоряжение Интеллидженс Сервис — в этом случае в качестве контакта к отцу. Родители разъяснили мне, что немало англичан за границей сотрудничают с секретной службой, поскольку это воспринимается как естественный долг по отношению к своей стране — установка, редко встречающаяся в Германии. Мои родители сожалели об этом, признавая, однако, что немецкие профессиональные дипломаты не слишком побуждают земляков с международными связями предоставлять в распоряжение «службе» свои знания, наблюдения и связи. Отец полагал, как раз торговые агенты, журналисты, ученые и т. д. зачастую располагают лучшим знанием страны пребывания и ее отношений, чем карьерные дипломаты, задерживающиеся, кроме всего прочего, «на должности» в стране, где они были аккредитованы, всегда лишь относительно короткое время. Впрочем, представители экономики жаловались уже тогда на недостаточную поддержку их экспортных усилий дипломатическими филиалами рейха за границей.

Другой англичанин, Томас П. Конвелл-Эванс, называл себя «профессором», так как был приглашен на гостевую профессуру в Кенигсбергском университете в Восточной Пруссии. Внешне — довольный, подвижный и любезный человек, свободно говоривший по-немецки. Его научной специальностью была, насколько помню, английская литература. Эта «крыша», как называют «деятельность под прикрытием» в разведывательных службах, позволяла ему вступать в самые различные контакты повсюду на свете и активировать их в интересе его страны. По оценке отца, Конвелл-Эванс занимал сравнительно высокий ранг в Интеллидженс Сервис[74]. Мы, дети, легче находили контакт с ним, чем со сдержанным шотландцем. В Лондоне он часто появлялся в посольстве.

Лучше всего мы ладили с де Бриноном, так как он не обходил нас вниманием и занимался с нами. После 1940 года он стал послом правительства Виши в Германии. Для Франции это был хороший выбор, так как продолжительный тесный контакт с отцом обеспечивал де Бринону наилучшие возможности эффективно представлять интересы своей страны перед германским правительством. Вслед за «Libе?ration» его ожидала на родине расстрельная команда. Отец пишет о нем:

«Характерным было замечание, сделанное мне послом де Бриноном в день встречи в Монтуар: “Мы не проиграли войны. Мы всего лишь не хотели драться!”».

С назначением отца «особым уполномоченным по вопросам разоружения» гостей у нас прибавилось. Прославленного автора передовиц изданий Ротермера, Уорда Прайса, я уже упоминал. Теперь появился Ротермер собственной персоной. Он вел себя, как невозмутимый и достойный представитель империи. Лорд Ротермер и лорд Лотиан, обоих я хорошо помню, являлись, среди прочих, партнерами отца по переговорам в ходе широко задуманной попытки поставить германо-английские отношения на более доверительную основу. Пресса Ротермера проявляла в этом смысле активность. Совсем другим типом был лорд Ллойд, производивший, как мне помнится, жесткое впечатление. В то время он еще не выглядел агрессивным противником Германии, каким показал себя позже. Любопытно было бы узнать, что должен был думать лорд Лотиан, когда ему, как британскому послу в Вашингтоне во время войны, пришлось, с подачи Черчилля, заняться распродажей Британской империи. Каковы были ощущения британского «ястреба» лорда Ллойда, пропагандировавшего войну против Германии, когда он во время войны протестовал перед Черчиллем против бесцеремонности, с которой правительство Рузвельта принуждало британцев расставаться с капиталовложениями за границей, чтобы оплачивать американские поставки?[75]

Многие иностранные посетители в Далеме искали контакт с отцом, новым актером на дипломатической сцене, о котором быстро разошлись слухи, что он, в известном смысле, являлся доверенным человеком Гитлера! Желали выяснить, что он может предложить и как нужно оценивать политику Гитлера. Отец понимал свою роль, без устали предлагая соглашение. Беседы в Далеме подтверждали немецкое желание договориться с Великобританией и Францией в самом широком смысле.

Однако самым впечатляющим из гостей того времени в Далеме являлся для нас, детей, Жорж Скарпини, потерявший на войне зрение председатель французского объединения ветеранов. Достоинство, с которым этот человек сносил удар судьбы, впечатляло, как и его неподдельное стремление предотвратить повтор тех событий, которые лишили его зрения. Он был очень мил с нами, детьми. Забавна также история о том, как моя сестра Бетина пыталась объяснить ему звук токования глухаря. Ее французский язык не был достаточен для этого, так что в конце концов она сказала Скарпини: «C’est un oiseau qui crie toujours je t’aime, je t’aime». Скарпини веселился от души, он, конечно же, сразу понял, какую птицу имела в виду тринадцатилетняя девчонка. По окончании западной кампании Скарпини, согласно указанию отца, был предоставлен дипломатический статус и организация в Германии для осуществления центрального руководства уходом за французскими военнопленными. Отец продолжал также и после победы над Францией политику согласия, ему пришлось, однако, при ее осуществлении столкнуться с большими трудностями; их добавляла грызня по поводу сфер влияния в Третьем рейхе, естественно, в высшей степени негативно сказывавшаяся на оккупированной территории Франции.

Позиция отца в качестве «особого уполномоченного по вопросам разоружения» являлась типичной для Третьего рейха или, вернее, для Гитлера конструкцией. Как уже упоминалось, отец не подчинялся Министерству иностранных дел. Он располагал вследствие этого, с одной стороны, большей свободой действий, с другой стороны, однако, в его распоряжении не имелось возможностей министерства. Он был вынужден создать собственную организацию, так называемый «аппарат Риббентропа». Согласно указанию главы правительства, отец затребовал от имперского министерства финансов бюджет для нее. Кратко упомяну в этой связи фантастические рассказы Райнхарда Шпици[76] о финансировании «аппарата Риббентропа» — они так же недостоверны, как и его изложение политических событий в то короткое время, что он работал у отца.

Я уже упоминал, отец со своей небольшой организацией развил интенсивную деятельность по проведению, пользуясь современным языком, «мероприятий по укреплению доверия». Совместно с английскими и французскими друзьями были основаны, соответственно, «германо-английское» и «германо-французское» общества, в них входили влиятельные в этих странах персоны. Сэр Роберт Ванситтарт также являлся членом германо-английского общества. Задним числом приходится сомневаться в том, имелись ли у сэра Роберта, когда он к нему присоединился, искренние намерения в духе целевой установки общества; однако в качестве постоянного помощника госсекретаря в Форин офис он не мог быть обойден. «Аппарат Риббентропа» организовывал, что вовсе не радовало французского посла Франсуа-Понсе, встречи ветеранов войны из трех стран.

Работа «аппарата Риббентропа», однако, не ограничивалась способствованием достижению «благоприятной атмосферы»; речь шла о получении конкретных результатов. Проблема вооружения, в формулировке «немецкое равноправие», должна была, принимая во внимание угрожающее положение рейха, быть каким-то образом решена, будь то всеобщее разоружение или признание восстановления обороноспособности рейха. Контакты отца в Париже должны были способствовать организации встречи Гитлера с французским премьер-министром Эдуардом Даладье. Отец пишет об этом:

«Чтобы использовать благоприятную с обеих сторон атмосферу (после знаменитого интервью Гитлера де Бринону с недвусмысленным отказом от Эльзаса и Лотарингии), я спросил вскоре после него Адольфа Гитлера, готов ли он встретиться с французским премьер-министром Даладье. От друзей в Париже я слышал, что господин Даладье был бы не против такой встречи. Фюрер дал согласие на конфиденциальное неформальное свидание. Местом для него был выбран охотничий домик в Оденвальде. Я поехал в Париж в твердой надежде осуществить его и сделать тем самым следующий шаг в направлении улучшения взаимопонимания и сближения между обеими странами — цель, ради которой я уже с 1919 года трудился в рамках своих возможностей.

В Париже я встретил господина Даладье на квартире одного друга к завтраку (обеду) …Председатель совета министров заявил мне прямо с порога: «Я не могу прибыть, я нахожусь в системе, не позволяющей мне передвигаться так же свободно, как это может господин Гитлер»[77].

Этот отказ явился для Гитлера и отца больше, чем просто разочарованием, это был еще один симптом недостающей готовности решить проблемы путем переговоров, доказательство французской замкнутости в отношении немецкого желания к достижению взаимопонимания.

Немецкое правительство, не падая духом, пыталось и дальше достичь успехов в непосредственных переговорах. Проблема обороноспособности рейха должна была быть рано или поздно разрешена. Совещание отца со Стэнли Болдуином, в то время являвшимся Lord President of the Council (приблизительно: Председателем Тайного совета), министром иностранных дел Джоном Саймоном и премьером Рамсеем Макдональдом имело следствием речь Болдуина в Палате общин, в которой он предложил компромисс где-то посередине между вооруженными и разоруженными государствами. Отец пишет, тогда это было больше, чем он ожидал бы, разумеется, в Париже этой речью были меньше довольны[78].

В то время именно Париж блокировал любой прогресс в жизненно важном для Германии вопросе вооружения. Эту политику проводил французский министр иностранных дел Луи Барту. В 1913 году он ввел трехлетнюю воинскую повинность во Франции, в 1921-м — подготовил франко-польский военный союз и, наконец, в 1923 году в качестве министра юстиции в кабинете Пуанкаре голосовал за оккупацию Рура[79]. В переговорах с отцом Барту оставался на позиции, представленной до сих пор его правительством, и, в дипломатичной манере, уклонялся от обсуждения вопросов вооружения, явно строя расчеты на французских связях в Восточной Европе. Об этом у отца:

«Некоторое время спустя я вновь повстречался с Барту в прекрасном замке Шато д’Орсей старика Бюно-Варильи, владельца «Матэн», за ужином с дамами — в этот раз и моя жена пришла со мной. Барту искрился остроумием и хорошим настроением, вечер удался очаровательным и крайне интересным. Когда я уже опасался, что Барту вновь захочет избежать политических переговоров, ради которых я и прибыл, он предложил мне пройти в сад. Здесь у нас состоялась продолжительная, в этот раз очень серьезная, беседа. Французский министр иностранных дел готовился к поездке в Восточную Европу, он желал ковать новое союзное кольцо вокруг Германии. Напрасно я заклинал его, вместо того, чтобы направляться в Варшаву, Прагу, Бухарест и Белград, побывать все же сначала в Берлине… Французского министра иностранных дел было невозможно переубедить. Его неизменным ответом являлось: прежде чем он сможет начать переговоры с нами по вопросам вооружения, он должен привести в порядок свои восточные союзы».

Через несколько недель после ухода с Конференции по разоружению правительство рейха сформулировало свои пожелания в ноте от 18 декабря 1933 года. В ноте справедливо утверждалось: разоружение в Европе мыслимо было бы только в рамках всемирного разоружения, оно в настоящий момент не является реальным. Поэтому государства с избытком вооружений должны были бы их заморозить. Для Германии нота требовала «равноправие», что включило бы «оборонительное оружие», соответствующее «обычному вооружению современной оборонной армии».

Немецкое правительство признавало в ноте международный, периодически и автоматически функционирующий и общий контроль, распространяющийся также на так называемые «военизированные формирования» (здесь имелись в виду СА, СС, Имперская трудовая повинность и т. д.). Немецкое правительство обещало преобразование рейхсвера в армию с коротким сроком службы, что соответствовало первоначальному французскому требованию. В отношении общей численности оно требовало 300 000 человек. Наконец, соглашение предлагалось подкрепить пактами о ненападении[80].

Французское правительство вновь отвергло немецкую ноту в резкой форме, в то время как британское правительство представило предложение о посредничестве, отодвигавшее, однако, начало создания немецких военно-воздушных сил как минимум на два года, в том случае, если сразу не случится всеобщего разоружения в воздухе. Последнее являлось, однако, иллюзией. Примечательно, что как раз в эти дни американский президент Рузвельт внес в конгрессе законопроект, задуманный в качестве основы для значительного усиления американских военно-воздушных сил. Стоит запечатлеть в памяти дату: мы говорим о январе 1934 года![81]

Энтони Иден, посетивший 19 февраля 1934 года Берлин, чтобы обсудить с немецкой стороной британское предложение, нашел готового к разговору Гитлера, который сделал встречные предложения лишь в вопросе авиационных вооружений. Он был готов ограничить мощь немецких военно-воздушных сил до 30 % совокупных военно-воздушных сил своих соседей, притом она не должна была превосходить 50 % мощи французского воздушного флота. Он собирался совершенно отказаться от бомбардировщиков. Однако Германия должна была бы получить право немедленно начать соответствующую подготовку, что, по причине времени, требующегося для создания военной авиации, являлось оправданным[82].

17 марта 1934 года французское правительство отвергло также британские предложения компромисса. Политика французского правительства, упорствовавшего в отказе пойти на благоразумные уступки рейху, была необъяснима. Оно повязало себя Версальским договором, воспринятым как догма, упустив шанс удержать Гитлера на определенном, контролируемом уровне вооружения. Если бы он нарушил соглашения, противная сторона имела бы возможность раньше среагировать соответствующим образом, ее превосходство в вооружении было огромно и, таким образом, она всегда располагала бы средствами ультимативно принудить Германию к соблюдению договоренностей. Так как Гитлер изъявил согласие допустить контроль, куда включались даже СА, СС и Имперская трудовая повинность, тайное вооружение явилось бы неосуществимым. Согласие на контроль Гитлеру далось не тяжело, так как действительно до самого начала войны никакого допризывного военного обучения этими, по мнению французов, «военизированными формированиями» не производилось. Вполне возможно, что Рем носился с планами слить СА и рейхсвер в милиционную армию; однако даже до попытки реализовать эти планы дело не дошло. После расстрела Рема СА зачахли, деградировав до «кружка завсегдатаев пивной». Неиспользование потенциала СА и, до определенной степени, также Гитлерюгенда для начального военного обучения и переподготовки, относится к явным недочетам в смысле последовательного вооружения, в них нужно скорее упрекнуть Гитлера. Однако эти просчеты можно привести и как доказательство того, что как раз на военное столкновение он не рассчитывал. Принимая во внимание геополитическую ситуацию рейха, очерченную выше, сложно обойти признание его готовности к компромиссу как далеко идущей. Повторное отклонение немецких предложений вызвало у Гитлера сомнение в осуществимости немецкого равноправия на пути переговоров соглашением с Великобританией и Францией.

16 апреля 1934 года правительство рейха вручило Идену в ходе его визита в Берлине для передачи британскому правительству меморандум с изложением ранее устно сделанных предложений. Текст, ввиду его важности, стоит привести здесь дословно[83]:

«Правительство рейха не может ждать два года до получения безопасности воздушных рубежей при помощи средств, представляющихся ему для этой цели необходимыми. С момента вступления соглашения в силу оно желает иметь воздушный флот в составе самолетов с ограниченным радиусом действия и при полном отсутствии бомбардировщиков. Мощь этого воздушного флота не должна превосходить 50 % французского воздушного флота в метрополии и в колониях или 30 % всех военно-воздушных сил примыкающих к Германии держав, причем из обоих чисел должно быть взято наименьшее.

Правительство рейха готово установить меры, гарантирующие невоенный характер СА и СС. Оно, далее, готово передать осуществление этих мер под надзор контрольной комиссии. Под этими мерами имеются в виду следующие:

1. СА не должны иметь оружия.

2. Они не должны обучаться обращению с оружием.

3. Они не должны сосредотачиваться или проходить обучение на военных полигонах.

4. Они не должны ни прямо, ни косвенно обучаться армейскими офицерами.

5. Полевые учения, так же, как и участие в них отдельных лиц, должны быть запрещены.

Немецкое правительство добровольно соглашается с тем, что разоружение других держав начнется лишь по истечении пяти лет после подписания соглашения. Правительство рейха принимает также все другие условия британского меморандума, включая учреждение контроля».

Отклонение Францией переговоров на этой основе лорд Лотиан назвал «“нет” рокового исторического значения»! В этой оценке он не был одинок. Французский посол в Берлине, Андре Франсуа-Понсе, советовал своему правительству 9 апреля, согласно его воспоминаниям, поймать Гитлера на слове:

«(…) Было ясно, как день: если не прийти к соглашению, позволяющему рейху ограниченное перевооружение под международным контролем, Гитлер рассматривал себя свободным от всяких обязательств по отношению к Версальскому договору и вооружался по собственному усмотрению, без ограничения и контроля, опираясь на восторженное одобрение своего народа»[84].

Примечательным в утверждении Франсуа-Понсе является то, что он вместе с тем подтверждает обязательство стран — гарантов Версальского договора разоружиться со своей стороны. У Барту он встретил якобы взаимопонимание в этом вопросе, но резкий отказ у Андре Тардье, некогда советника Жоржа Клемансо, и премьер-министра Гастона Думерга. Бельгийский министр иностранных дел Эмиль Вандервельде, кстати, заявил уже в 1931 году в Лиге Наций:

«Либо другие державы должны сократить свои армии в отношении к рейхсверу, либо мирный договор окажется неустойчивым и Германия заявит право иметь вооруженные силы, способные защитить неприкосновенность ее территории».

Отец выразился, впрочем, однажды в моем присутствии, он считает Франсуа-Понсе умнейшим французским политиком, однако недругом Германии, хотя Гитлер и любил его, при случае они по-дружески каламбурили между собой. От матери я слышал, после западной кампании Гитлер имел в виду Франсуа-Понсе в качестве посла правительства Виши в Берлине, однако отец имел сомнения в связи с принципиальной установкой Франсуа-Понсе по отношению к Германии. Кто знает, возможно, благодаря этому Франсуа-Понсе избежал затруднений после войны. Мать рассказала мне также, отец предложил Гитлеру освободить одного из сыновей Франсуа-Понсе, оказавшегося в немецком плену.

7 марта 1934 года глава бельгийского правительства, Шарль де Брокевиль, выступив перед бельгийским сенатом с достойной внимания речью, заявил:

«Всю горечь положения я ощущаю так же сильно, как и Вы. Она является следствием большого заблуждения людей, не заметивших в Версальском договоре уроков и правды истории и полагавших, что можно удержать великую нацию на неопределенный срок в состоянии разоружения. Мы должны распроститься с этой иллюзией. Неизменный закон истории гласит, что побежденный рано или поздно восстанет вновь…»

Со времени формального признания немецкого военного равноправия Великобританией, Францией, Италией и США 11 декабря 1932 года вот уже полтора года прошло в бесплодных переговорах. Конкретного результата не предвиделось, наоборот, установка французского правительства не идти ни на какие уступки рейху еще больше окостенела. Сверх того, обозначилась союзная политика Франции, имевшая целью включение Советского Союза во французскую систему пактов и могущая тем самым обернуться несравненно большей угрозой рейху. Постепенно крепла убежденность, что обе западные державы вовсе и не собирались предоставить рейху подлинное равноправие.

В этой ситуации правительство рейха предприняло исключительный шаг. Оно опубликовало имперский бюджет на 1934–1935 годы, устанавливавший, в сравнении с прошлыми годами, существенно более высокие расходы на армию, флот и авиацию. В ответ на запрос британского правительства министр иностранных дел Нейрат выступил с заявлением: ассигнования на армию необходимы в связи с запланированным переходом от профессиональной армии к армии с коротким сроком службы, расходы на флот обуславливаются необходимыми затратами на модернизацию устаревших судов, в то время как бюджет министерства авиации должен увеличиться из-за расширения зимних и ночных полетов и, таким образом, не имеет отношения к оборонному бюджету[85].

Совершенно очевидно, что правительство рейха желало продвинуть этим шагом переговоры по соглашению о вооружении. Если бы оно намеревалось тайно вооружиться, то публикация была бы необъяснима. Ведь не поверить же, что у него не было бы возможности скрыть перевооружение, если бы оно этого захотело. Публикация бюджета является дальнейшим подтверждением, что Гитлер желал продолжения переговоров с обеими западноевропейскими державами, рассчитывая решить вопрос о вооружении в согласии с ними. 16 апреля 1934 года[86] правительство рейха в очередной раз официально подтвердило свою готовность к заключению договора о вооружении. Соглашаясь с британским планом от 29 января, оно повторило февральские предложения Гитлера Идену относительно военно-воздушных сил[87].

Нужно четко прояснить для себя: немецкая сторона непременно желала достичь договоренности о военном паритете с обеими западными державами. Она рассматривалась в качестве предпосылки соглашения с Великобританией, к которому, вероятно, присоединилась бы тогда и Франция. Ради реализации «западного соглашения» Гитлер был готов на уступки и выполнение предварительных условий. Нельзя утверждать, что, предлагая поправки к соглашению по военно-воздушному флоту, он выступал с чрезмерными требованиями, так как в то же самое время он примирялся со значительной слабостью своих военно-воздушных сил, как раз для того, чтобы достичь желаемого взаимного согласия. Годом позже, при заключении англо-германского морского соглашения, он вновь урежет себя и, подчинив немецкие военно-морские силы лимиту в 35 % от британских, поставит их максимальный тоннаж в зависимость от решений из Лондона.

17 апреля 1934 года французское правительство отвергло переговоры по британскому плану от 29 января. Это кажется абсурдным: Гитлер без конца пытался прийти к соглашениям, ограничившим бы и подчинившим бы международному контролю его вооружение, в то время как французское правительство вновь и вновь противодействовало им. Для этой непонятной политики французского правительства имелись и имеется множество попыток объяснения. Штреземанн выразился якобы уже в середине 1920-х годов: «Страх при виде вновь поднимающейся Германии, парализуя волю французских политиков, мешает им думать объективно». Не требует доказательств, что определенная военная «минимальная мощь» для государства величины и значения Германии являлась условием приобретения союзников. Это являлось справедливым также и для Федеративной республики, совсем не случайно Аденауэр занялся перевооружением Германии. Нейтрализованная Федеративная республика, даже если бы она была «воссоединена», едва ли нашла бы союзников, которые представляли и защищали ее интересы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.