Введение

Введение

Стремление разобраться в проклятом вопросе «Как могло до этого дойти?» побудило меня в конце концов взяться за перо, изложив на бумаге воспоминания, знания и впечатления 1933–1945 годов. Какие особенные обстоятельства легитимируют меня приняться за рассказ о времени, которое я, ребенком и молодым человеком в возрасте от одиннадцати до двадцати четырех лет, пережил — могу это смело утверждать — в прямом смысле на собственной шкуре, как непосредственный свидетель и участник? Период немецкой истории, известный как «Третий рейх», «тысячелетний рейх» или «гитлеровская Германия», стал травмой для немцев и потому сегодня в смысле объективного анализа, во всяком случае, внешней политики, табуирован. Моя легитимация должна раскрыться читателю через содержание этой книги. Take it or leave it! (Возьми ее или оставь!)

За почти семьдесят лет, истекших с момента немецкой катастрофы в 1945 году, предшествующие ей события, начиная с 1933 года, были обстоятельно изучены немецкой официальной историографией. В результате было установлено: Гитлер, так сказать, упал с неба (в смысле многократно цитированных «Golden Twenties» («золотых двадцатых» годов) на немецкий народ, подняв его на агрессию против миролюбивых соседей, и все это с единственной целью завоевания мирового господства. Немцы восторженно, не размышляя, последовали за ним, больше того, они с готовностью предоставили себя в качестве «угодливых исполнителей»[4] для совершения преступлений. Это довольно примитивное клише лежит в основе высказываний немецких историков по должности и, к сожалению, большинства немецких политиков, о нашем прошлом. К этому я кое-что замечу, опираясь на свои сведения, зачастую полученные из первых рук.

Представить всеобъемлющую картину Третьего рейха в мои намерения не входит. И с тем, чтобы меня не поняли превратно, я прежде всего не собираюсь «реабилитировать» Гитлера. Политик, обладавший в такой степени неограниченной и неконтролируемой властью, какую присвоил себе Гитлер, ввиду катастрофы, постигшей немецкий народ в его правление, невиновным быть признан не может. Наша Германия, оставленная им в развалинах, до тех пор, пока можно будет говорить о немецкой истории, не снимет с Гитлера обвинения, поскольку он — кстати сказать, и в собственном понимании, — нес полную ответственность за все происходившее в его правление. Однако события, случившиеся во время правления Гитлера и давшие повод для тяжелейших обвинений в его адрес, ничего не меняют в той отчаянной внешнеполитической ситуации, которую он застал, придя к власти, и с которой ему в его внешней политике неизбежно пришлось считаться. На такую дифференциацию нужно быть способным, если хочешь непредвзято проанализировать внешнюю политику Гитлера и его мотивы.

Меня в моем изложении интересует поэтому не столько персона Гитлера, сколько я хочу показать немецкую ситуацию и интересы, с которыми он столкнулся в момент прихода к власти и с которыми ему, как и всем немецким правительствам до и после него, неминуемо пришлось заниматься. Он не упал с неба, как и не являлся неизбежным продуктом немецкого национального характера. «Вихрь сошедшихся обстоятельств»[5] вынес его к невиданной в немецкой истории полноте власти. Однако за совпавшие обстоятельства, «сделавшие» его, он ответственности не несет.

Здесь возникает проблема дифференциации: до какого момента внешняя политика Гитлера «неизбежно» определялась политическими отношениями, которые он застал, и с какого — в результате его собственноличных решений был запрограммирован путь к катастрофе? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо подвергнуть объективному анализу мировую политику по меньшей мере начиная с 1871 года. Формула «за Гитлером числятся преступления — отсюда он единственный виновник войны» хотя и является впечатляющей, отвечая человеческой потребности персонифицировать вину за катастрофу, однако она имеет мало общего с фактами. Так просто мировая история не идет. Антипатия и неприязнь к Гитлеру и его режиму понятны ввиду разрухи, которую он оставил; ее не извинит никакая историография. Гитлера надо осудить и, если хотите, предать анафеме, но, прошу покорно, обращаясь к верным аргументам! Действительного «преодоления» немецкой внешней политики 1933–1945 годов можно достичь, лишь взяв за исходный пункт геополитическую ситуацию Германии и представив «фигуру Гитлера» в политических, экономических, социальных и, не в последнюю очередь, духовных взаимосвязях девятнадцатого и двадцатого веков. Только на указанном пути можно предотвратить то, что она еще лет шестьдесят будет отбрасывать длинную тень на наш народ.

Благодаря особенной близости к деду Риббентропу, бывшему на редкость образованным человеком — в семье его называли «ходячей энциклопедией», — мне уже в десятилетнем возрасте постепенно открылась европейская политика с ее центральной проблемой — «германским вопросом». «Германский вопрос», в известном смысле не утративший своей актуальности поныне[6], берет начало с момента провозглашения Германской империи в 1871 году, кардинальным образом изменившего соотношение сил в Европе. На месте двух, в определенной степени взаимно нейтрализовавших друг друга, немецких государств, Пруссии и Австрии, возникла новая конструкция, благодаря своей эффективности постепенно распространившая свое влияние на все сферы. «Casca il mondo!» («Мир рушится!») — воскликнул в 1866 году государственный секретарь Святого престола Джакомо Антонелли, узнав о победе Пруссии в войне с Австро-Венгрией. Провальная французская агрессия 1870–1871 годов завершила Немецкие объединительные войны и распад Старого Света в том виде, в котором он существовал со времени фактического расчленения Римской империи германской нации в результате Вестфальского мира 1648 года. Уже британский премьер-министр Дизраэли выразился в том смысле, что провозглашение Германской империи кардинально изменило политическую ситуацию в Европе.

Отныне европейская политика определялась в первую очередь пятью державами: Великобританией, Францией, Россией, Австро-Венгрией — и теперь еще — и Германским рейхом. Бисмарку принадлежит запечатлевающаяся формулировка: «В компании пятерых нужно постоянно заботиться о том, чтобы находиться втроем». Ему удался мастерский трюк: невзирая на противоречия между Австрией и Россией на Балканах установить с обеими странами договорные обязательства, с Австрией — подлинный союз, с Россией — знаменитый «договор перестраховки», призванный уберечь империю на востоке от войны на два фронта на тот случай, если бы Франция лелеяла планы реванша. С англичанами в то время не имелось, по сути, противоречий, хотя, как выразился как-то Бисмарк, «они не желают, чтобы мы их любили».

В правление кайзера Вильгельма II от этой концепции отказались. «Договор о перестраховке» с Россией продлен не был. Находившаяся в изоляции Россия — у нее имелись напряженные отношения с Англией в связи с русской экспансией в направлении Персидского залива и Индии — была, таким образом, вынуждена объединиться с Францией. Англия, традиционно относившаяся с недоверием к сильнейшей континентальной державе — тем временем таковой считалась Германия, — была озадачена кайзеровской «мировой политикой» и постройкой немецкого военного флота. За ней предполагались враждебные Англии мотивы, хотя военно-морская стратегическая концепция, лежавшая в основе, этого не предусматривала, и флот строился вовсе не с намерением догнать британский. Экспансия немецкой экономики на Ближнем Востоке (Багдадская железная дорога) затрагивала британские интересы в чувствительной политической зоне, по которой пролегал «путь в Индию» (Суэцкий канал). Но и Россия также, в связи с интересом в отношении турецких проливов, была задета немецкой активностью. Дедушка вновь и вновь резко критиковал кайзеровскую внешнюю политику: вызов Англии — хотя и ненамеренный — с одной стороны, и отказ от «договора о перестраховке» с Россией — с другой. Заметит ли читатель параллель с ситуацией рейха, начиная с 1933 года, отчаянное положение между молотом и наковальней? В одной речи, произнесенной в рейхстаге в 1882 году, Бисмарк сформулировал: «… миллионы штыков направлены, главным образом, на центр Европы; мы находимся в центре Европы и уже по причине нашего географического положения, кроме того, в результате всей европейской истории, преимущественно обречены иметь дело с коалициями других держав». «Кошмар коалиций, — полагал Бисмарк, — надолго, возможно, навсегда, останется для немецкого министра обоснованным»[7]. Бывший французский посол в Бонне говорит об «определенном традиционном политическом образе мышления во Франции, неизменно имеющем в виду Москву, когда речь идет о Германии»[8].

Политика кайзера и канцлера Бюлова исходила из наличия непримиримого противоречия между Англией и Россией. Бюлов рассчитывал на политику «свободы рук», позволяющую ему, как он полагал, в любой момент выбрать одну из опций — либо за Россию, либо за Англию, пока в один прекрасный момент (1907 год) сближение между Англией и Россией не поставило Германию между двух огней, приведя к ее окружению.

В 1905 году Германия располагала возможностью разорвать кольцо окружения, грозившее сомкнуться вокруг империи, превентивно разбив Францию. Россия проиграла войну с Японией, ее внешнеполитическая активность была парализована в результате революционных выступлений внутри страны. Уровень вооружения предоставлял империи шанс взять верх над Францией военным путем. В исторической фазе национальной державной политики в Европе подобные размышления, с целью своевременного предотвращения возможных в будущем опасностей, считались легитимными. Так, командующий английским флотом Фишер предлагал в то время нападение на Германию и потопление немецкого флота, что не явилось бы ни первым примером английского образа действий подобного рода — и ни последним[9]. Освободительный удар в 1905 году не состоялся — в результате, империя в 1914 должна была вступить в военные действия при значительно менее благоприятных условиях.

Решающей державой являлась Англия. Ревность в отношении немецкой конкуренции на мировых рынках сыграла пагубную роль. Достаточно вспомнить введение маркировки «Made in Germany» для немецких товаров в Британской империи! Оно, однако, явилось лишь одним из очередных симптомов возросшего значения Германии. Стародавний английский принцип составлять коалицию против сильнейшей континентальной державы с начала двадцатого века утвердился в качестве лейтмотива британской политики по отношению к Германской империи[10]. Эта политика осуществлялась Англией искусно и с успехом; ложная оценка тенденций развития мировой политики и неверные выводы, сделанные кайзеровским правительством, несомненно, сыграли на руку англичанам. Кайзеровская внешняя политика не обладала концепцией, позволявшей последовательно учитывать неизменно опасное центральное местоположение империи в Европе.

Первая мировая война выявила неожиданную мощь Германской империи. Потребовались ресурсы едва ли не всего мира, чтобы ее в конце концов победить. Версальский договор должен был послужить тому, чтобы раз и навсегда уничтожить этот потенциал центральноевропейской державы. Положения договора способствовали возникновению вакуума власти в центре Европы. Можно было предвидеть, что он, как и любой другой вакуум, когда-нибудь будет тем или иным способом заполнен и, следовательно, не послужит утверждению прочного мира. Вместо этого в результате прогрессирующей консолидации и растущей военной мощи Советского государства возникла латентная угроза Европе. Однако тревога соседних государств по поводу потенциальной мощи Германии не исчезла, хотя в 1933 году ни о какой «мощи» рейха не могло идти и речи. Мы увидим, какие решения этой главной проблемы европейской политики предлагала — увы, тщетно — германская политика.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.