Дилемма Советского правительства

Дилемма Советского правительства

Что было делать?

Перед Советским правительством остро встала дилемма: продолжать ли тройные переговоры с явно нежелающими пакта правительствами Англии и Франции или же поискать какие-либо иные пути для укрепления своей безопасности?

Здесь на память невольно приходил один яркий эпизод из ранней истории Советского Союза.

Сразу после Октябрьской революции молодое и еще не окрепшее Советское государство было поставлено перед решением важного и трудного вопроса: как прекратить войну, в обстановке которой оно родилось? От того или иного решения этой задачи зависело все будущее революции и Советской страны, больше того — все будущее человечества.

В самом деле, каково было положение? В России только что произошла великая революция Она столкнулась с бешеным сопротивлением ее старых господствующих классов, поддерживаемых всем капиталистическим миром Она унаследовала от царского режима тяжелую экономическую разруху и темноту широких народных масс. Чтобы устоять и выжить, молодая и еще слабая Советская республика больше всего нуждалась в мире или хотя бы временной «передышке».

Как же поступило тогда Советское правительство, руководимое В. И Лениным?

В знаменитом Декрете о мире от 8 ноября 1917 г. и в последующих нотах, адресованных различным правительствам, оно прежде всего апеллировало ко всем воюющим странам, предлагая немедленно прекратить военные действия и заключить общий, справедливый, демократический мир без аннексий и контрибуций. Советское правительство считало, что такая форма ликвидации войны является наиболее желательной, наиболее соответствующей интересам рабочего класса и всего человечества.

Известно, что инициатива Советского правительства пала тогда на каменистую почву. Ни Германия и Австро-Венгрия, ни Англия, Франция и США не откликнулись на призыв Советского государства. Скованные в смертельной схватке, они продолжали войну еще свыше года.

Как в этой ситуации поступило Советское правительство? Как поступил Ленин?

Советское правительство не пошло ни по пути «революционной войны», на который его толкали так называемые «левые коммунисты», ни по пути «ни мира — ни войны», который ему рекомендовал Троцкий. Советское правительство избрало иной путь Ход рассуждений был такой: если по причинам, от него не зависящим, сейчас нельзя добиться всеобщего демократического мира, что было бы, конечно, самым лучшим, то надо по крайней мере позаботиться о скорейшем выходе из войны собственной страны. Это исключительно важно для спасения революции и для сохранения отечества социализма Если «передышку» нельзя получить через заключение общего мира, надо получить ее хотя бы через сепаратный мир с Германией. Да, конечно, Германия — агрессивно империалистическая держава, но что из того? Советская Россия существует не в вакууме, а в конкретном окружении враждебного ей капиталистического мира. Поскольку общий демократический мир вопреки воле Советского правительства в данный момент неосуществим, надо добиться хотя бы временной «передышки» через соглашение с германским империализмом (разумеется, при непременном условии его невмешательства во внутренние дела Советской России).

И Ленин сделал решительный шаг, который тогда кое-кому казался отступлением от принципов Октябрьской революции, но который на самом деле являлся гениальным маневрированием именно во славу этих принципов.

Отсюда вытек Брестский мир — мир очень тяжелый, мир с аннексиями и контрибуциями за счет Советской страны, мир плохой, мир «похабный», как называл его Ленин. Однако этот мир дал Советской республике то, что ей тогда больше всего было нужно, дал «передышку», которая, как показало дальнейшее, была необходимой предпосылкой мощного развития СССР в последующие десятилетия. История полностью оправдала действия Ленина в те трудные дни. Ленин показал себя тут как величайший мастер революционного дела, который не жертвует его существом ради революционной фразы [64].

В 1939 году, 22 года спустя после Бреста, Советское правительство снова стояло перед важным и трудным вопросом Конечно, за прошедшее с тех пор время многое в мире изменилось, и прежде всего в огромной степени возросло могущество Советского Союза. Но все-таки в ситуации 1939 года было немало элементов, сходных с теми, которые доминировали в 1917 году.

В 1939 году Советскому Союзу опять угрожала большая опасность — опасность агрессии со стороны фашистских держав, главным образом со стороны Германии и Японии, больше того — опасность создания единого капиталистического фронта против Советского государства, ибо, как ярко показала история тройных переговоров, Чемберлен и Даладье могли в любую минуту перекинуться на сторону фашистских держав и в той или иной форме поддержать их нападение на СССР. Надо было во что бы то ни стало парировать эту опасность, но как?

Наилучшим выходом, к которому всеми силами и средствами стремилось тогда Советское правительство, было бы создание могущественной оборонительной коалиции из держав, не заинтересованных в развязывании второй мировой войны. Конкретно речь шла в первую очередь о тройственном пакте взаимопомощи между Англией, Францией и СССР. На предыдущих страницах достаточно убедительно показано, что Советское правительство первоначально стало именно на этот путь: именно оно предложило Англии и Франции заключение тройственного пакта взаимопомощи, именно оно в течение целых четырех месяцев упорно вело переговоры о таком пакте с Лондоном и Парижем, проявив при этом почти ангельское долготерпение.

Однако в силу последовательного саботажа Чемберлена и Даладье, ставивших ставку на развязывание германо-советской войны, о чем уже неоднократно говорилось раньше, в августе 1939 года тройные переговоры окончательно зашли в тупик, и спор о пропуске советских войск через территорию Польши и Румынии явился лишь последним и решающим звеном в длинной цепи предшествующих разочарований. Теперь стало совершенно ясно, что тройственный пакт для борьбы с агрессорами неосуществим, и притом не по нашей вине В самом деле, если бы мы даже допустили, что такой пакт будет в конце концов подписан, то прежде всего возникал вопрос: сколько еще времени понадобится для достижения подобного результата? И не придет ли он слишком поздно, для того чтобы остановить поднятую руку агрессоров? Ведь почва Европы уже горела под ногами А дальше вставал еще более важный вопрос: как будут соблюдать подписанный пакт Англия и Франция? Перед нашими глазами только что прошли горестные примеры Австрии, Чехословакии, Испании. Англия и Франция просто предали эти страны. Где гарантия, что они будут вести себя лучше при выполнении своих обязательств в отношении СССР? Не гораздо ли вероятнее, что Чемберлен и Даладье в критический момент под тем или иным предлогом повернутся к нам спиной? Вся основательность этих сомнений была подтверждена три недели спустя, когда Германия напала на Польшу.

Нет, на эффективный тройственный пакт теперь, в августе 1939 года, не приходилось рассчитывать! Стоило ли в таком случае продолжать тройные переговоры? Стоило ли поддерживать в массах иллюзии на возможность оборонительного союза Англии, Франции и СССР против фашистских агрессоров? Конечно, не стоило.

Надо было думать о чем-то другом. И тут гениальное маневрирование Ленина в дни Бреста давало ответ на вопрос, что следует делать.

В случае прекращения переговоров с Англией и Францией перед Советским правительством вырисовывались две возможные перспективы: политика изоляции или соглашение с Германией, Однако политика изоляции в тогдашней обстановке, когда на наших дальневосточных границах уже стреляли пушки (Хасан и Халхин-Гол!), когда Чемберлен и Даладье прилагали величайшие усилия для того, чтобы толкнуть Германию на СССР, когда в самой Германии шли колебания, в какую сторону направить первый удар, — в такой обстановке политика изоляции была крайне опасна, и Советское правительство с полным основанием отбросило ее. Оставался один выход — соглашение с Германией. Возможен ли он был? Да, возможен, ибо с самого начала тройных переговоров Берлин сильно нервничал и внимательно следил за всеми их перипетиями.

Как выше уже было указано, политики и историки на западе создали легенду, будто бы весной и летом 1939 года СССР вел двойную игру. Так, например, Даладье в апреле 1946 года писал: «С мая (1939 г. —Я. М.) СССР вел двойные переговоры: одни — с Францией, другие — с Германией» [65]. Черчилль менее определенен, но и он в своих военных мемуарах замечает: «Невозможно установить момент, когда Сталин окончательно отказался от всякого намерения действовать совместно с западными демократиями и решил договориться с Гитлером»[66]. Отсюда следует, что Черчилль тоже допускает возможность двойной игры со стороны Советского правительства.

Для доказательства наличия такой двойной игры американское правительство опубликовало в 1948 году специальный том о советско-германских отношениях 1939-1941 годов, который содержит крайне тенденциозную подборку документов германского министерства иностранных дел, захваченных западными державами по окончании второй мировой войны в качестве трофеев[67].

После всего, что было сказано выше, едва ли нужно доказывать, что все такие утверждения являются клеветой и злостным измышлением. Однако представляет интерес несколько внимательнее подойти к только что названному сборнику и посмотреть, о чем же говорят содержащиеся в нем документы? При этом надо иметь в виду две вещи:

Составители сборника несомненно стремились подобрать наиболее выгодные для них и, стало быть, наиболее невыгодные для СССР материалы.

Находящиеся в сборнике документы: переписка между германским министерством иностранных дел и его посольством в Москве, записи разговоров германских дипломатов с советскими, рассуждения о внешней политике СССР и т. д. — все это является лишь отражением взглядов одной стороны — немецкой Естественно, что названные материалы проникнуты антисоветской тенденцией, а иногда являются и просто выгодной для Германии фальсификацией истины Если лорд Галифакс, как было показано выше, мог совершенно извратить в своей записи сущность моего разговора с ним 12 июня 1939 г., то почему мы должны проявлять большее доверие к документам германских дипломатов?

Таким образом, сборник, о котором идет речь, включает в себя квинтэссенцию того, что может быть сказано против Советского Союза. На его страницах во всяком случае нельзя найти никаких послаблений, никаких скидок в пользу СССР. Тем любопытнее ознакомиться с документами, которые имеются в этом «обвинительном акте» против Советского правительства. Что же они говорят?

Весь сборник разбит на восемь разделов, из которых для нашей цели представляет интерес только первый. Он почти целиком охватывает период тройных переговоров (от 17 апреля до 14 августа 1939 г.). В первом разделе приведено 32 документа, весьма неравномерно распределяющихся по месяцам: в апреле—1, в мае —12, в июне —7, в июле —5, в августе (до 14 августа) —7 Однако гораздо важнее хронологического распределения содержание опубликованных документов.

В апреле, мае и июне приводимые документы в основном касаются экономических вопросов текущего порядка. Вопросы политические также иногда затрагиваются, но лишь изредка и попутно, нося характер ни к чему не обязывающего взаимного зондажа. Обычно речь идет о возможности улучшения отношений между СССР и Германией, которые в то время отличались большой напряженностью. Такие разговоры являются повседневной рутиной между дипломатическими представителями любых двух стран, отношения между которыми оставляют желать лучшего. Ничего «зловещего», направленного против интересов Англии и Франции, в советско-германских разговорах указанного периода нет. Ни о каком двуличии советской политики говорить не приходится. Приведу некоторые конкретные детали.

К апрелю, как только что было упомянуто, относится лишь один документ. Он является записью переговоров между германскими и советскими представителями в Берлине о статусе советского торгпредства в Праге и о выполнении советских заказов на заводах Шкода, сделанных там еще до захвата Чехословакии Германией. Вопрос этот, как видим, относился к области текущих экономических отношений между двумя странами и не имел никакого заострения против западных держав.

5 мая видный представитель германского министерства иностранных дел Шнурре, занимавшийся главным образом экономическими вопросами, пригласил к себе советского поверенного в делах в Берлине Астахова и сообщил ему, что заводам Шкода предписано выполнить советские заказы. Астахов, естественно, выразил удовлетворение по поводу этого сообщения и поинтересовался, не будут ли в ближайшем будущем возобновлены прерванные в феврале 1939 года советско-германские переговоры (также по вопросам экономическим), на что Шнурре дал уклончивый ответ. Далее Шнурре в своей записи этого разговора говорит:

«Астахов коснулся отставки Литвинова (которая произошла за два дня перед тем. —И. М) и, не спрашивая прямо, пытался выяснить, не приведет ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза» [68].

Если Шнурре правильно передает то, что говорил в данной связи Астахов (в чем, конечно, никак нельзя быть уверенным), то надо полагать, что он хотел произвести известный зондаж: отставки Литвинова тогда истолковывалась на Западе как переход СССР от сотрудничества с Англией и Францией к политике изоляции или даже к сотрудничеству с Германией Галифакс 6 мая (об этом я уже упоминал) поставил мне прямо в лоб вопрос, как надо понимать освобождение Литвинова от обязанностей наркома иностранных дел и остаются ли в силе сделанные нами 17 апреля предложения о тройственном пакте взаимопомощи. Советскому правительству могла быть полезна информация о том, как реагируют правящие круги Германии на происшедшие в Москве перемены. Но весьма вероятно, что на самом деле вопрос об эффекте отставки Литвинова на германо-советские отношения поставил сам Шнурре и только в своей записи разговора изобразил дело так, будто бы данный вопрос исходил от Астахова (подобные трюки встречаются в практике буржуазной дипломатии), ибо, когда четыре дня спустя, 9 мая, тот же Астахов представлял работнику германского министерства иностранных дел Брауну фон Штумму вновь прибывшего корреспондента ТАСС Филиппова, то в ответ на вопрос Штумма, какое влияние на советскую внешнюю политику произведет смена, происшедшая на посту наркома иностранных дел, Астахов сказал, что Литвинов проводил не свою собственную политику, а политику, «вытекающую из общих принципов Советского государства»[69]. Какая бы версия названного разговора ни была правильной, во всяком случае не подлежит никакому сомнению, что зондаж об эффекте отставки Литвинова отнюдь не означал чего-либо, имеющего хотя бы отдаленное сходство с переговорами о соглашении с Германией.

17 мая Астахов опять посетил уже известного нам Шнурре и вел с ним переговоры о статусе советского торгпредства в Праге. Затем Шнурре в своем отчете пишет:

«Во время разговора, который далее последовал, Астахов опять подробно коснулся развития германо-советских отношений».

Из формулировки Шнурре неясно, кто был инициатором разговора на данную тему, но, если им был Астахов, то, даже по записи Шнурре, все, что он по этому поводу сказал, было проникнуто большим недоверием к Германии Астахов выразил удовлетворение в связи с известной сдержанностью в отношении СССР, проявленной германской прессой за предшествующие недели, но тут же прибавил, что «Советы пока еще не могут решить, не является ли такая сдержанность временным перерывом, преследующим тактические цели» [70]. Астахов указывал на пример итало-советских отношений, как прообраз того, что возможно и в отношениях между СССР и Германией.

Во всех разговорах советских представителей в Берлине с германскими дипломатами не было решительно ничего такого, что выходило бы за рамки естественной повседневной заботы об улучшении отношений между двумя странами, находящимися в состоянии большой напряженности Никаких признаков какого-либо злокозненного «заговора» против Англии и Франции в них нельзя открыть даже под микроскопом.

20 мая произошло гораздо более важное событие: в этот день германский посол в Москве Шуленбург посетил наркома иностранных дел СССР и сделал попытку возобновить прерванные в феврале германо-советские торговые переговоры. Это было явным авансом, который Германия делала по адресу СССР. Что же он получил в ответ? Советский нарком не только не выразил по этому поводу каких-либо восторгов, но, напротив, довольно резко заявил, что вся история предшествующих переговоров между двумя странами по вопросам торговли производит на Советское правительство впечатление несерьезной игры со стороны Германии, игры, имеющей, очевидно, какие-то политические цели. Отсюда нарком делал тот естественный вывод, что, прежде чем возобновлять эти переговоры, следует создать для них необходимую «политическую базу», то есть ул5у1чшить политические отношения между обеими странами[71].

Донесение Шуленбурга об этом разговоре подействовало очень обескураживающе на Берлин, и 21 мая статс-секретарь Вейцзекер телеграфирует германскому послу в Москве:

«На основе результатов вашей дискуссии с Молотовым мы должны сделать вывод: нам следует молча сидеть и выжидать, не обнаружат ли русские желания говорить более ясно» [72].

Такова подлинная картина германо-советских отношений в мае 1939 года, как это явствует даже из тенденциозно подобранных документов германского министерства иностранных дел по заказу наших недругов в США. А Даладье осмеливается голословно утверждать, будто бы СССР «с мая вел двойные переговоры: одни — с Францией, другие — с Германией».

Однако тройные переговоры сильно беспокоили гитлеровскую Германию, и «молчаливого сидения» хватило ненадолго. 27 мая Вейцзекер пишет Шуленбургу: «Мы здесь (т. е. в Берлине. —И.М.) того мнения, что англорусскую комбинацию будет нелегко предупредить» [73], а 30 мая по специальному указанию Гитлера он приглашает к себе Астахова и, заявив, что статус советского торг-представа в Праге затрагивает большие принципиальные проблемы, ставит перед ним во весь рост вопрос о политических отношениях между Германией и СССР. Вейцзекер развивает при этом такую концепцию: в Берлине не любят коммунизм и покончили с ним внутри страны, в Берлине не ожидают, что в Москве любят национал-социализм, однако идеологические различия не должны мешать поддержанию между обеими странами нормальных деловых отношений.

Это был новый германский аванс по адресу СССР, но Астахов реагировал на него очень осторожно. Из записи Вейцзекера видно, что он напомнил своему собеседнику о недоверии к гитлеровской Германии, укоренившемся в Москве, но, конечно, согласился со взглядом Вейцзекера, что, несмотря на идеологические различия, обе страны вполне могут нормализовать свои отношения. Таково ведь было одно из основных положений советской внешней политики вообще.

Еще важнее было то, что Москва никак не реагировала на новый акт германской дипломатической оффензивы. В течение июня между Германией и СССР шли очень оживленные переговоры по торговым делам, но к концу месяца они прекратились ввиду невозможности урегулировать имеющиеся между сторонами разногласия. СССР признавал немецкую позицию недостаточно благоприятной для себя.

Несмотря на эту неудачу, несмотря на то, что Советское правительство промолчало в ответ на беседу Вейцзекера с Астаховым 30 мая, Шуленбург 28 июня посетил советского наркома иностранных дел и вновь от имени своего правительства официально заявил, что Германия желает нормализации отношений между обеими странами. Шуленбург при этом указал на ряд фактов (заключение Германией пактов о ненападении с прибалтийскими странами, изменение тона германской печати в отношении СССР и т. д.), которые, по его мнению, свидетельствовали о готовности Берлина пойти навстречу Советскому Союзу.

Это шло по линии советских желаний и означало благоприятный для нас сдвиг в германской политике, однако советский нарком и тут не проявил никаких особых восторгов, а, судя по собственной записи Шуленбурга, спокойно ответил, что он принимает слова Шуленбурга «с удовлетворением и считает необходимым подчеркнуть, что внешняя политика СССР в соответствии с заявлениями его руководителей стремится поддерживать добрые отношения со всеми странами и что это относится также к Германии, разумеется при условии взаимности»[74].

Затем проходит целый месяц, злосчастный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции, но цитируемый сборник не дает ни одного документа, свидетельствующего о прогрессирующем сближении между СССР и Германией в политической области. Несмотря на этот саботаж, несмотря на возрастающие сомнения Советского правительства в возможности заключить тройственный пакт, оно твердо продолжает переговоры с Англией и Францией, воздерживаясь от каких-либо авансов в сторону Германии.

Совсем иначе ведет себя Берлин. Тройные переговоры, и в частности соглашение о посылке английской и французской военных миссий в Москву, вызывают все возрастающую тревогу в кругах гитлеровского правительства. Оно лихорадочно обсуждает и пытается пустить в ход различные меры, способные, по его мнению, сорвать или по крайней мере оттянуть подписание тройственного пакта. Во второй половине июля возобновляются прерванные тремя неделями раньше торговые переговоры между Германией и СССР, и на этот раз немецкая сторона охотно идет навстречу советским пожеланиям.

26 июля уже известный нам Шнурре, по прямому указанию свыше, устраивает в Берлине обед для Астахова и советского торгпреда в Германии Бабарина. На этом обеде Шнурре усердно доказывает, что между Германией и СССР вполне возможны хорошие отношения, и даже конкретно намечает последовательные стадии их улучшения. Шнурре утверждает далее, что Германия готова пойти на далеко идущее соглашение с СССР по всем проблемам «от Балтийского моря до Черного».

Что же отвечают на это советские гости Шнурре? Цитирую собственную запись Шнурре

«Астахов, полностью поддерживаемый Бабариным, находил намеченный (Шнурре — И.М.) путь к сближению с Германией соответствующим жизненным интересам обеих стран. Однако он подчеркивал, что темп развития при этом, вероятно, должен быть очень медленный и постепенный. Национал-социалистская внешняя политика угрожает Советскому Союзу. Астахов упомянул «Ан — тикоминтерновский пакт», наши отношения с Японией, Мюнхен и полученную нами там свободу рук в Восточ — ной Европе. Политические последствия всего этого неизбежно обращаются против СССР. Москве нелегко поверить, что политика Германии в отношении Советского Союза приняла другой курс. Изменение в ее настроениях может произойти только постепенно» [75].

Как видим, советские представители в Берлине с большой осторожностью относятся к речам нацистской сирены и уж во всяком случае в своих высказываниях не выходят за рамки вполне законного стремления — содействовать улучшению отношений между двумя странами.

А вот любопытная оценка общей позиции Советского правительства в отношении германских авансов, которую находим в телеграмме Вейцзекера Шуленбургу от 29 июля:

«Было бы важно выяснить, находят ли в Москве отклик заявления, сделанные Астахову и Бабарину (на обеде 28 июля. —И.М.). Если у вас будет случай вновь поговорить с Молотовым, прошу вас позондировать его в этом отношении… И если окажется, что Молотов отбросит свою сдержанность, которую он до сих пор проявлял, то вы можете сделать дальнейший шаг вперед (подчеркнуто мной. —И.М.)» [76].

Итак, по мнению германской стороны, Советское правительство в течение апреля — июля не откликалось на акты немецкой дипломатической оффензивы.

Неделю спустя со стороны Германии делается новый и очень важный шаг в сторону СССР. 3 августа, как раз в те дни, когда английская и французская военные миссии неторопливо собирались ехать в Москву, Риббентроп приглашает к себе Астахова и делает весьма важное заявление. Тот факт, что «сам» министр иностранных дел принимает у себя «поверенного в делах», на дипломатическом языке означает крайнюю срочность и важность этого демарша. Риббентроп заявляет, что возможна радикальная перестройка германо-советских отношений на базе двух основных условий: а) невмешательства во внутренние дела друг друга и б) отказа (СССР.—И.М.) от политики, направленной против германских интересов. Риббентроп заверяет Астахова в добром расположении германского правительства к «Москве» и при этом прибавляет, что если бы «Москва» пошла навстречу германскому правительству, то «не было бы проблемы от Балтийского моря до Черного, которая не могла бы быть урегулирована между ними».

Астахов, даже по записи Риббентропа, остается очень осторожен в своих ответах, никак не ангажируется и только заявляет, что, «как он думает, Советское правительство хочет проводить политику взаимопонимания с Германией». Это, конечно, не стоит в каком-либо противоречии с возможностью заключения тройственного пакта.

Сообщив о своем разговоре с Астаховым Шуленбургу, Риббентроп для сведения самого посла прибавляет:

«Поверенный в делах, который казался заинтересованным, несколько раз пытался свести разговор к более конкретным вопросам, но я дал ему понять, что буду готов стать более конкретным лишь в том случае, если Советское правительство официально заявит о том, что оно принципиально признает желательность нового характера отношений Если Астахов получит инструкции в этом духе, мы, со своей стороны, будем заинтересованы в скорейшем заключении окончательного соглашения».

На следующий день, 4 августа, Шуленбург, по предписанию Риббентропа, излагает советскому наркому иностранных дел все то, что накануне Риббентроп сказал Астахову. Как же советский нарком реагирует на слова германского посла?

Шуленбург сообщает в Берлин, что нарком заявил о положительном отношении Советского правительства к заключению экономического соглашения между обеими странами, высказал мнение, что пресса обеих сторон должна воздерживаться от выступлений, способных обострить отношения между ними, и признал желательность постепенного восстановления контактов по культурной линии. Далее Шуленбург пишет:

«Переходя к вопросу о политических отношениях, нарком сказал, что Советское правительство также желает нормализации и улучшения взаимных отношений. Н,е его вина, что отношения испортились Причину ухудшения он (нарком — И. М) видит прежде всего в заключении «Антикоминтерновского пакта» и во всем том, что в связи с этим говорилось и делалось».

Шуленбург затронул вопрос о Польше Он сказал, что Германия стремится урегулировать свои разногласия с Польшей мирным путем. Однако, если ее вынудят действовать иначе, она будет учитывать советские интересы Нарком ответил, что мирное урегулирование между Польшей и Германией прежде всего зависит от Германии. Как видно из дальнейшей записи Шуленбурга, этот ответ ему очень не понравился.

Германский посол не преминул коснуться тройных переговоров, на что советский нарком ответил, что они имеют в виду чисто оборонительные цели.

Комментируя вышеприведенный разговор, Шуленбург пишет в Берлин, что, судя по всему, «Советское правительство сейчас более склонно к улучшению советско-германских отношений, однако застарелое недоверие к Германии остается очень сильным»[77].

Как видим, на протяжении весны и лета 1939 года Советское правительство соблюдало полную лояльность в отношении своих западных партнеров по переговорам. Не было никаких тайных сговоров с Германией, направленных против них. Не было с советской стороны никаких попыток за спиной Англии и Франции вступить в блок с Берлином и «предать» Лондон и Париж. Не было ничего хотя бы отдаленно напоминающего разговоры Хораса Вилсона с Вольтатом. Германо-советские отношения вплоть до августа носили характер обычных дипломатических отношений, окрашенных притом не в слишком «дружественные» цвета. И разговоры между представителями обоих правительств были обычными разговорами, какие ежедневно ведутся министрами и послами по различным текущим вопросам во всех концах земли. Об этом с несомненностью свидетельствуют те самые документы, которые собрали наши недруги в США для вящего опорочивания Советского правительства[78].

Только в августе, когда тройные переговоры благодаря англо-французскому саботажу зашли окончательно в тупик, когда полностью исчезла надежда на заключение эффективного пакта взаимопомощи между СССР, Англией и Францией, Советское правительство-вынуждено было произвести общее изменение своей политики — вещь вполне естественная и законная, если правительство находит, что не зависящие от его воли обстоятельства заставляют его сделать это. Таким образом, весной и летом 1939 года не было никакой двойной игры Советского правительства, в чем его обвиняют зарубежные недруги, а было ясное, твердое и вполне лояльное в отношении Англии и Франции стремление заключить с ними тройственный пакт против агрессоров. Если этого в конце концов не удалось достигнуть, то вина ложится во всяком случае не на СССР.

Однако даже и теперь Советское правительство не хотело сразу сжигать мосты. 3 августа Германия (именно Германия, а не Советский Союз) официально сделала Советскому правительству далеко идущие предложения, о радикальной перестройке отношений между обеими странами. Эта перестройка должна была сначала их нормализовать, а потом постепенно привести к тому, что на дипломатическом языке называется «дружбой». Такая перспектива вполне соответствовала миролюбивым стремлениям Советского правительства, и ее осуществление могло значительно укрепить безопасность Советской страны. Но «Москва» и тут не поддалась на соблазны, которые перед ней рисовал Берлин. «Москва» продолжала думать о тройственном пакте и хотела сделать еще одно, последнее, усилие для реализации оптимального варианта борьбы с агрессией. Вопреки всем и всяческим сомнениям, порожденным предшествующей историей тройных переговоров, «Москва» все еще не теряла надежды, что, может быть, правительства Англии и Франции, хотя бы за пять минут до катастрофы, одумаются и станут на правильный путь.

Поэтому «Москва» ждала еще десять дней. Берлину тем временем не терпелось, и он старался как-либо подхлестнуть ход событий. Неделю спустя после разговора Риббентропа с Астаховым, 10 августа, Шнурре в беседе с Астаховым настаивает на скорейшем уточнении позиции СССР в отношении сделанных ему немецкой стороной предложений.

Но «Москва» и здесь продолжает воздерживаться от принятия окончательного решения, как делала это все время после беседы Риббентропа с Астаховым 3 августа. «Москва» ждала, пока английская и французская военные миссии плыли на товаро-пассажирском пароходе от Лондона до Ленинграда. Она ждала, пока шли первые совещания с военными миссиями в советской столице, но, когда в ходе этих совещаний встал вопрос о пропуске советских войск через территории Польши и Румынии (центральный вопрос всего военного соглашения), когда выяснилось, что ни у английской и французской военных миссий, ни у английского и французского правительств нет ответа на этот вопрос, когда на посланные по данному поводу телеграммы Лондон и Париж реагируют лишь длительным молчанием, — советское долготерпение пришло к концу. Стало совершенно ясно, что Чемберлен и Даладье неисправимы и что с ними никакой коллективной безопасности для миролюбивых держав не создашь.

Наилучший метод борьбы с фашистской агрессией исключительно по вине Чемберлена и Даладье провалился. Настал момент, когда надо было переходить к единственно еще оставшемуся выходу.

Положение Советского правительства входе тройных переговоров можно было уподобить положению человека, которого все выше захлестывает морской прилив: вот вода дошла ему до колен, вот она дошла до пояса, потом до груди, потом до шеи… Еще мгновение, и вода скроет голову, если человек не сделает какого-либо быстрого, решительного скачка, который вынесет его на скалу, недоступную для прибоя.

В самом деле, опасность второй мировой войны придвигалась все ближе: в марте — апреле она только намечалась, в мае — июне она стала принимать более конкретные очертания, в июле ее грозное дыхание начало отравлять всю атмосферу Европы, а в середине августа никто уже больше не сомневался, что спустя немного дней заговорят пушки и бомбы будут падать с самолетов.

Ждать больше было нельзя. Только теперь, в середине августа, Советское правительство вынуждено было окончательно решить, что же делать. Стоявшая раньше перед ним дилемма превратилась в горькую необходимость заключить соглашение с Германией. Пятимесячный саботаж тройных переговоров правительствами Англии и Франции, при поддержке США, не оставлял для СССР иного выхода.