Джон

Джон

Первоначально я видел Джона твёрдым, как скала, основанием, вокруг которого были выстроены ‘Битлз’ – никаких каменотёсов, никаких битлов. Казалось, он выбирал и менял свой ранний состав с умом, сплачивая компанию с помощью тяжёлой, безумной и изнурительной урочной работы в Гамбурге. Вокруг него в мире поп-музыки той эпохи он видел слишком много идолов в позолоченных чехлах, стоящих на высоких пьедесталах, и ничего такого для ‘Битлз’ он не желал. Спустя годы Джон открыто признавался мне, что одни из самых счастливых дней для него были дни, проведённые в Ливерпуле в ‘Пещере’, где он никогда не чувствовал угрозы, потому что он знал, что находится среди друзей. На сцене он всегда был ощутимо напористым в качестве певца, стоя крепко на земле на широко расставленных ногах, что придавало ему вид большого авторитета. В ‘Пещере’ затянутая в кожу группа могла мимоходом потянуться с переднего края крошечной сцены, чтобы коснуться фанатов из первого ряда, пожать их вытянутые пальцы, взять у них маленькие записки с просьбами, номерами телефонов или принять наполовину выкуренные сигареты и выпустить дым в них, что сводило юных девушек с ума. Кусай свои локти, Том Джонс, - это было намного эротичнее для всех них, чем швыряние твоими поклонниками в тебя своими трусиками!

Лидер группы или нет, Джон являлся главной причиной увлеченностью Эпстайна ‘Битлз’ и того, что он стал менеджером группы. Во время его первых визитов в ливерпульский ‘Пещер’ его, несомненно, привлёк грубый, жёсткий и затянутый в кожу образ Джона. Без этого – словно магнитом – влечения, Эпстайн, возможно, не остался бы там достаточно долго, чтобы оценить музыкальные возможности группы.

Джон был последним из великолепной четвёрки, кого я узнал хорошо. Сначала мне казалось невозможным установить хоть мало-мальски хорошие взаимоотношения с этим нахальным парнем, у которого было столь напыщенное мнение о себе, и, казалось, столь невысокое мнение обо мне. На протяжении нескольких месяцев со времени нашей первоначальной встречи большая часть наших словесных контактов носила односторонний характер, – Джон постоянно отпускал злые шутки на мой счет. Мне казалось, что он смеётся не вместе со мной, а приглашает остальных посмеяться надо мной. Я находил его желчный юмор ужасным, но, зная, что у его вспыльчивости короткий фитиль, и что он ловко орудует кулаками, когда ему перечат, я не осмеливался отвечать ему в том же ключе из страха вызвать в нём худшее. Было неудобно видеть, что он обходится с чувствительным Брайаном Эпстайном настолько же плохо и даже хуже, доводя беднягу до слёз на глазах у остальных из нас. Хуже всего, что я не видел ни одной причины, которая объяснила бы его явно неприязненное отношение ко мне. Всё это делалось во имя юмора, но – как замети я – Джон был единственным, кто смеялся. Я старался изо всех сил не позволить этому испортить наши рабочие отношения, но – тогда, как я быстро привязывался к остальным, с которыми мы становились друзьями легко и непринуждённо – было невозможно прорваться через барьер, который Джон воздвиг между нами. Мне потребовалось много времени, чтобы понять, что этот барьер был там для защиты Джона – не оружием, а щитом, за которым он укрывался, пока изучал людей. Правдой было то, что он был неуверен в себе и во всём сомневался. Конечно же, группа знала это задолго до того, как узнал я, – возможно, именно поэтому они не обращали внимания на его отвратительное поведение и оставляли его в одиночестве расстраивать и шокировать людей. Думаю, что в глазах Джона каждый новый человек, с которым он сталкивался, был для него врагом, пока не доказывал обратного. Хвастовство и словесные оскорбления были его способом воспрепятствовать развитию каких-либо отношений, которые могли оказаться неприятными для него. Названием этой игры было ‘Достань другого ублюдка раньше, чем он достанет тебя’!

Некоторые люди из ближайшего окружения ‘Битлз’ испытывали отвращение к его особо злым и грубым передразниваниям душевнобольных и физически увечных. Он часто гримасничал, извивался телом и говорил непристойности, как на публике, так и при закрытых дверях. Ему дозволялось – если не поощрялось – делать это на сцене в Гамбурге и в ‘Пещере’. Ирония в том, что на многих концертах, которые мы давали как дома, так и заграницей, за кулисы для встречи с битлами приносили увечных, искалеченных и обезображенных детей. Ринго вспоминал в ‘Антологии ’Битлз’’: “Люди часто приносили этих ужасных больных и оставляли их в нашей гримёрной, чтобы к ним прикоснулся битл. Помоги им Господи! Там бывало несколько бедных маленьких детей, которых приносили в корзинках, несколько действительно грустных ребятишек с маленькими исковерканными тельцами, без рук, без ног и с маленькими ступнями”. Достойная всякого сожаления маленькая очередь из этих детей – некоторые в инвалидных колясках – ожидала возле гримёрки, когда им позволят на короткий миг оказаться внутри в присутствии великолепной четвёрки. Большинство из нас считало этот ритуал не только неприятным, но и отталкивающим. Но мы отдавали себе отчёт, что прогнать этих людей будет не только жестоким, но и опасным – в отношении связей с общественностью – поступком, который приведёт к нежелательным для ансамбля заголовкам. Джон жаловался, что к битлам относятся, “как к чёртовым целителям”, и добавлял: “Мы не жестокие, мы видели достаточно трагедий в Мерсисайде. Но когда мать вопит: ‘Просто прикоснитесь к моему сыну, и, может быть, он снова сможет ходить’, нам хочется убежать, заплакать, отдать всё, что у нас есть”. Прямо перед тем, как запустить такую группу детей, Нил или Мэл предупреждал ребят криком: “Калеки!” Из этого выросла обычная практика, которая пускалась в ход, когда нужно было избавиться от нежеланных посетителей. Как только такой ‘гость’ начинал испытывать терпение хозяев в гримёрной, один из ребят кричал: “Калеки, Нил!” или “Калеки, Мэл!”, и их помощник выпроваживал бедолагу через дверь на максимальной скорости.

Когда Брайан Эпстайн подписал с ‘Битлз’ контракт, он выбрал жёсткую линию поведения с Джоном, требуя от того более приемлемого поведения, по крайней мере перед посторонними. Это сделало более редкими, хотя и не искоренило полностью гримасничанье и нелепые телодвижения Джона за спинами людей. Но тот факт, что Джон в значительной степени подчинился и обуздал свои самые худшие кривляния на публике, показывал, какое большое уважение он питал к Эпстайну в качестве менеджера, во всяком случае в ранние дни. Это уважение не мешало ему избивать Эпстайна словесно, а время от времени нападать на этого человека и физически безо всякой причины. Как-то у меня была встреча с Эпстайном в его офисе, когда неожиданно зашёл Джон. Лучезарно и широко улыбаясь, он подошёл ко мне и пожал мне руку, что было для него необычно. Затем он направился к Эпстайну и выглядел так, словно он собирается повторить эту процедуру формального рукопожатия. Брайан улыбнулся и с готовностью протянул свою руку, но в последний момент рука Джона резко нырнула вниз, и он схватил Эпстайна за пах и сильно сжал его. Эпстайн невольно задохнулся от боли, а мои глаза увлажнились от сострадания. Всё ещё широко ухмыляясь и не ослабляя хватки, Джон сказал просто: “Опа!” Я был потрясён этим позорным спектаклем и почувствовал отвращение. Это произошло в 1964 году, в момент, когда Джон и остальные битлы, казалось, по прежнему питали огромное уважение к Эпстайну – слишком большое, как считал я, чтобы поступить по отношению к нему подобным образом, особенно в присутствии третьего лица. Моим первым побуждением было бежать и рассказать всем моим коллегам, что сделал Джон. Но я осознал, что лишь добавлю Брайану неудобств, если всё обернётся тем, что большинство из штата его служащих станут хихикать над этим случаем за его спиной, чего он, по моему мнению, не заслуживал. Впоследствии, я задавался вопросом, зачем Джон сделал это, и решил, что это было сделано специально, чтобы унизить Эпстайна на глазах у меня, одного из его служащих. Не думаю, что если бы меня не оказалось в той комнате, он поступил бы так. Джон находил глубокое удовлетворение, причиняя людям боль, как физическую, так и душевную, а в этом случае он достиг обеих целей, а в придачу смутил и меня, как единственного свидетеля этого садистского акта. В какой-то миг мне стало интересно, не станет ли то, что сделал Джон, сюжетом для ежемесячного журнала ‘Битловская книга’, но рассмеялся про себя над своей собственной наивностью, как только эта мысль промелькнула в моей голове. Даже если бы я и сумел пригладить эту историю, чтобы сделать её менее неприятной, она была такого рода вещью, которую и публицист Шон О’Мэхоуни и его заместитель, редактор Джонни Дин, категорически отвергли бы, как полностью неподходящий для фанатов корм!

Многое из музыки Джона было настолько же спорно, как и его образ жизни. Только Джон мог сочинить ‘Я – морж’. Он был одним из самых рискованных композиторов-поэтов того времени, вероятно, на целое десятилетие опережая остальных. Думаю, он был бы полностью в своей тарелке в качестве громкогласого лидера одного из лондонских панковских рок-ансамблей в конце семидесятых годов, не будь он в Нью-Йорке поглощён Йоко. Сочетание противоположностей в его характере приводило даже самых его близких в замешательство. Даже его женитьба с Синтией была наполовину причудой, наполовину обманом в том смысле, что – как Джон признавался мне – он образно закрыл глаза и подумал о какой-то кинозвезде, вероятно, о Бриджит Бардо. Синтия не являлась тем, что искал Джон, но она была готова измениться ради него. Я задавал Джону ключевой вопрос: “Если бы Син не была беременна в 1962 году, вы бы поженились?” Довольно продолжительное время он думал, а затем ответил: “Это гипотетический вопрос, ведь это событие уже произошло, но, думаю, нет”. У меня сложилось впечатление, что Джон никогда не был на самом деле влюблён, пока он не встретил Йоко Оно. Его во многом не понимали, главным образом, по его собственной вине. Он выстроил кирпичную стену из чистой бравады, чтобы отгородиться в постоянном страхе не соответствовать чему-либо. Он утверждал, что не является жестоким человеком, но я, например, находил его юмор в нескольких случаях весьма мучительным. У тех, кто был рядом с ним, от помощников и до его возлюбленных, был точно такой же суровый выбор – не обращать внимания на его внезапные приступы плохого настроения и язвительные замечания или просто оставить Леннона в покое. Он говорил то, что думал, и имел в виду то, что говорил. Затем он часто стремился к чему-то новому в страхе, что ему будет скучно. Если – как, например, я – вы находились рядом достаточно долго для этого, то вы обнаруживали, что когда он не задирался и не бушевал, Джон мог быть исключительно деликатным. В его характере присутствовала по-настоящему нежная сторона. Он был трудным для раскалывания орешком, но если вы пробивались через защитную скорлупу, то внутри прятался парень с добрым сердцем. В нём также была жилка философа. Он говорил мне: “Мы не умираем до конца, пока не умрёт самый последний человек на земле, который помнит нас”. Хотя и оригинальное, но это довольно мудрое замечание. Я считал Джона запоздалым пижоном и преждевременным панк-рокером, но на протяжении моих первых лет с ним в середине шестидесятых, я не замечал никаких оснований предполагать, что в семидесятых он превратится в проповедника мира и поборника любви во всём мире.

Я помню тот самый случай, когда я сумел впервые ‘прорваться’ к Джону, и завершился долгий период его необъяснимой неприязни по отношению ко мне. Случайно мы оказались единственными оставшимися поздно ночью в одном модном клубе Вест-Энда под названием ‘Спикизи’, на Маргарет-стрит, возле Оксфордской площади. Имеющий входную дверь в форме гроба, ‘Спик’ был любимым прибежищем для героев поп- и рок-музыки тех дней, начиная с ‘Би Джиз’ и Джими Хендрикса и заканчивая ‘Роллинг стоунз’ и Лулу. Это было место, где мы впервые услышали ‘Э уайтер шэйд оф пэйл’, и Пол уговаривал босса клуба Роя Флинна заручиться согласием ‘Прокол Харум’ сыграть для нас вживую.

В тот вечер, когда Джон стал по отношению ко мне славным, остальные битлы ушли домой, а он ждал в ‘Спике’ своего водителя. Без какой-либо веской причины – которую я мог бы припомнить – у обоих из нас было желание напиться, и вторая бутылка ‘Джека Дэниэлса’ была доставлена к нашему столу. Когда алкоголь смазал наши нервы и развязал нам языки, мы прекратили говорить о работе и перешли на более личные дела – наших жён, тяжесть наших закладных, привлекательность двух сексапильных азиатских девушек, которые только что вошли. Джон признал той ночью, что ему приходится добиваться своего с помощью множества вещей. Он даже спросил: “Я кажусь слишком заносчивым? Я слишком нахален и агрессивен?” Он сказал, что чувствует постоянную необходимость подкреплять и подтверждать свой имидж лидера и напоминать остальным о своей силе. Удивительно, но его также беспокоила недостаточно тесная связь с его маленьким сыном, Джулианом, и он считал себя ‘плохим отцом’. Я сказал ему, что ему нужно винить только самого себя и успех ‘Битлз’. Это был один из тех нескольких случаев, когда Джон открыл мне своё сердце, и это знаменовало начало дружбы, которую я высоко ценил, и он, полагаю, тоже. Больше он никогда заставлял меня поёживаться в качестве мишени для своего странного дурного стиля ‘веселья’, хотя я продолжал видеть, как он таким образом причиняет боль другим. Под пуленепробиваемой внешностью я нашёл ужасно неуверенного человека, который сомневался в своих собственных способностях и не мог сосредоточиться на сочинении песен достаточно долго, чтобы закончить больше, чем отрывок своей лучшей работы. У него были груды незаконченных песен, окружавших его на протяжении всего времени, когда я знал его лучше всего в шестидесятых. Но со временем он стал моим хорошим другом, вероятно, самым надёжным приятелем, товарищем и напарником из четверых за те годы, хотя мне и приходилось вытаскивать его из пары-тройки неприятных ситуаций со средствами массовой информации, прежде чем моя шестилетняя работа с великолепной четвёркой подошла к своему естественному концу.