Глава XVI

Глава XVI

«Новая метла» — значит, в тюрьме будет новый начальник, и, как следствие, вся администрация обновится. В подобное время, в ожидании перемен, тюрьму всегда трясёт, как в лихорадке.

Я работал в слесарке. К моему станку подрулил надзиратель и жестом поманил меня за собой. Есть что-то невыразимо зловещее в приглушённых голосах и тихой, неслышной походке обитателей тюрьмы. Не промолвив ни слова, даже не зная, куда меня зовут, я отправился за надзирателем.

Подходя к вещевому складу, я понял, что уже не являюсь заключённым четвёртого разряда. Надзиратель спросил:

— Ты как, сможешь сыграть на тубе в воскресенье? Тебя переводят обратно в оркестр.

Музыканты в тюрьме — редкость. А я был одной из главных нот в оркестре до того, как меня швырнули в одиночку.

В воскресенье состоится официальное вступление в должность нового начальника, соберётся человек семьсот гостей. Начальник произнесёт речь для тысячи семисот заключённых. Мы, музыканты, будем развлекать гостей.

Проходя через кабинет капеллана по дороге в библиотеку, где собирался оркестр перед выходом на подиум, я увидел Билла Портера — как всегда, исполненный достоинства, он стоял у двери. Однако выглядел он чем-то озабоченным, даже, можно сказать, подавленным. Он поздоровался со мной.

— Полковник, вы выглядите совсем неплохо. Слава Богу, им понадобился тубист. — Он понизил голос и зашептал: — Сдаётся мне, что вы, кающийся грешник, впали в религиозный экстаз. При конторе капеллана имеется одно вакантное место. Вы как насчёт чтения молитв? Сильны?

Не знаю, чему я обрадовался больше: что есть возможность вырваться из слесарки или что Портер сохранил мне преданность, тогда как я подозревал, что он бросил меня в беде.

— Билл, клянусь дьяволом!.. Читать молитвы! Да я ещё и не на такое способен, только бы вырваться из слесарки!

Знал бы он, сколько мы молились, прося небесные власти избавить нас от ужасной работы по контракту!

Портер улыбнулся.

— Полковник, никогда не думайте, что я о вас забыл. Поверьте, я всеми мыслями был с вами каждый раз, как из подвала доносились крики какого-нибудь бедолаги.

Я взглянул на него, удивлённый явно ощутимым надрывом в его голосе. Его губы дрожали, а лицо посерело.

— Не могу. Ещё немного — и не выдержу, — сказал он.

За всю свою жизнь Портер выразил свою ненависть к существующей пенитенциарной системе всего несколько раз, и это был один из таких моментов. А ведь он знал об ужасающих злодеяниях, творящихся здесь, больше, чем какой-либо другой узник.

Портер был ночным аптекарем в больнице уже полтора года. Он видел изломанные, исковерканные тела, которые приносили из подвала, тела людей на грани смерти, запоротых, запытанных водой или замученных на дыбе. Он видел, как врачи борются за жизнь этих несчастных, только затем чтобы их потом опять мучили, пороли и пытали.

А когда какой-нибудь узник на пороге безумия делал попытку покончить с собой в своей камере, Портер был вынужден всегда сопровождать тюремного врача и помогать ему спасать жизнь заключённого. Подобные попытки случались чуть ли не каждую ночь и очень часто увенчивались успехом.

Конечно, сравнительно с другими принудительными работами в тюрьме, труд в больнице был не так физически тяжёл, но никакая, даже самая изнурительная работа не могла изранить сердце такого человека, как Портер, больнее, чем этот постоянный контакт с человеческим горем.

Он зачастую приходил в почтовое отделение и сидел там часами — бледный, безмолвный, отчаявшийся человек. Даже в дни блистательного успеха в Нью-Йорке Портер никогда не мог отрешиться от встающего за его плечами мрачного призрака тюремных стен.

Портеру удалось устроить меня при капеллане, но я провалился. Видно, мой путь в воскресную школу основательно зарос. Капеллан невзлюбил меня с самой первой минуты. Это было в среду в полдень. Священник и двое заключённых шли через приёмную в личный кабинет капеллана. Один из этих новоявленных боголюбцев был обычный хвастун и дебошир, посаженный за конокрадство, другой — дешёвый водевильный актёришка, перерезавший глотку своей жене. Не моего полёта птицы.

— Мы идём на молитву, — сообщил мне капеллан.

— Ну и идите, я тут при чём, — ответил я.

Он хмуро воззрился на меня, физиономия его побледнела от гнева. Он провизжал:

— А ты разве не собираешься молиться с нами?

— Не-а. Только не с этими подонками.

Нигер-конокрад, глоткорез и священник удалились в кабинет, где заключённые повалились на колени и принялись что-то бубнить и вопиять к Создателю.

Через час меня послали к заместителю начальника — получить наказание за дерзость и нарушение субординации. Но заместитель не стал меня наказывать. Он сказал:

— Не хочешь молиться — не молись. Тебя не затем засадили в кутузку.

Мне дали работу в почтовом отделении. Начальником у нас был Билли Рейдлер, который тоже угодил за решётку за ограбление поездов. На этой новой должности я обрёл относительную свободу и к тому же был ближе к больнице. Билл Портер, Рейдлер и я стали друзьями, и наша дружба прекратилась только со смертью — сначала Портера, потом Рейдлера.

Рейдлер был в тюрьме всеобщим любимцем. В бытность свою вне закона он наводил ужас на всю Индейскую Территорию. При этом он был строен, белокур и говорил голосом нежным, как у девушки. Большой мастер всяческих проказ, он обладал самым мягким и приятным характером из всех людей, которых я когда-либо встречал. В своей последней схватке с маршалами Рейдлер потерял три пальца на правой руке, две пули засели у него в шее, повредив позвоночник, и передвигался он теперь довольно неуклюже — у него развилась сенситивная атаксия, то есть расстройство координации движений.

А вот Билл Портер и в тюрьме оставался таким же замкнутым, каким был в Гондурасе или в Мексике. Ему нелегко давалось заводить друзей. Между ним и миром словно стоял непреодолимый барьер, и никому не было дано пробиться через это ограждение, защищающее его надежды, мечты и тревоги. И всё же он любил заключённых с лихим бандитским прошлым больше других узников. А всё потому, что бывшие бандиты до тонкостей познали искусство не вмешиваться в дела своих собратьев по профессии.

Там, в почтовом отделении, Билли Рейдлер, Портер и я провели много счастливых часов. Мне довелось наблюдать рождение нового Портера, который впоследствии стал О. Генри — выдающимся мастером доброй улыбки.

Произошло это довольно необычным образом.

Я принялся за мемуары о своих разбойничьих годах. Да вообще-то, каждый узник в кутузке пишет свою историю, каждому его жизнь представляется подлинной трагедией, выдающимся приключением, к которому все, несомненно, питают живейший интерес. Я выбрал для своей книги весьма впечатляющее наименование. Рейдлер был в восторге от моего литературного творчества. Он упивался моим «изящным слогом».

«Всадники Запада» неслись вперёд бешеным галопом. Некоторые главы содержали до 40 000 слов и ни одного мало-мальски значительного события. В других же едва набиралось семь-восемь предложений, а убийств при этом было столько же, сколько и слов.

Рейдлер настаивал, что в каждом абзаце должно быть по трупу, тогда книга, как он выражался, «пойдёт». В конце концов я затормозил.

— Если я и дальше продолжу мочить всех направо и налево, — сказал я, — на всей земле никого не останется.

— А я тебе говорю, что так надо! — возражал Рейдлер. — Вот спроси Билла Портера! Он тоже что-то там пишет.

Надо сказать, что на тот момент я считал себя куда лучшим писателем, чем Портер. Я даже не знал, что у Билла есть какие-то писательские амбиции.

Он зашёл к нам после полудня.

— Билли сказал мне, что вы что-то пишете, — проговорил я.

Портер бросил на меня быстрый взгляд и залился румянцем.

— Нет, я не пишу, — ответил он. — Так, балуюсь.

— О, всего-то? — снисходительно изрёк я, обращаясь к человеку, которому суждено было написать лучшие рассказы, которыми когда-либо зачитывалась Америка. — А я пишу одну вещь… Даже, фактически, почти закончил. Заходите ко мне, почитаю.

Портер быстро вышел из комнаты, и в течение двух недель я его не видел.

За стойкой тюремной аптеки стояли письменный стол и стул, а вокруг аптеки располагались пять палат, и в каждой из них от пятидесяти до двухсот пациентов, страдающих хворями на любой вкус. Тишину ночи разрывали стоны замученных, кашель безнадёжно больных и предсмертные вздохи умирающих. Ночной санитар бродил из палаты в палату и время от времени возвращался в аптеку, грубо сообщая, что очередной узник сыграл в ящик. После чего по коридору грохотали колёсные носилки, и негр, сидящий пожизненно, отвозил «дохлятину» в морг. Письменный стол и стул находились в самом средоточии горя и леденящей душу скорби.

Вот за этим-то столом, ночь за ночью и сидел Билл Портер. В мрачной атмосфере смерти и жестокости рождалась прекрасная улыбка этого гения, рождалась из сердечной боли, стыда и унижения. Улыбка, затронувшая душевные глубины множества мужчин и женщин по всей земле.

Когда она всколыхнула наши с Рейдлером сердца, мы оба заплакали. Мне кажется, в этот момент О. Генри почувствовал прилив такой гордости, какого он никогда раньше не испытывал. Он пришёл в почтовое отделение в пятницу вечером, через две недели после того, как я предложил ему почитать моё творение.

? Полковник, не удостоите ли вы меня своей аудиенцией? — в своей обычной безукоризненной и одновременно лёгкой манере осведомился он. — Мне было бы важно узнать мнение соратника по перу. У меня тут одна безделица. Хотелось бы прочесть её вам с Билли.

Портер был обычно сдержан и замкнут, склонен скорее слушать, чем говорить, поэтому когда он вдруг решал кому-то довериться, упускать такой случай было нельзя. Мы с Билли с готовностью выразили желание послушать.

Портер уселся на высокий табурет у стола и аккуратно вынул из кармана скатанную в трубочку рукопись. Он писал крупным, размашистым почерком, и вам вряд ли удалось бы где-либо найти хоть одну помарку или исправление.

Зазвучал богатый, низкий голос, мы затаили дыхание и слушали, слушали… Как вдруг Билли Рейдлер громко всхлипнул. Портер вскинул взгляд, словно очнулся от грёз наяву. Рейдлер смущённо заулыбался и прикрыл глаза изуродованной рукой.

— Чёрт вас возьми, Портер, я никогда в жизни не плакал! Богом клянусь, что до нынешнего момента не знал, как слеза выглядит!

Забавное, должно быть, было зрелище: два преступника, ограбившие немало поездов, сидят и хлюпают носами над простой историей.

Может быть, заключённые — люди особенно сентиментальные, но неожиданный поворот сюжета портеровской истории проникал в самое сердце и затоплял его непривычной теплотой.

Он читал нам «Рождественский подарок Дика-Свистуна». И я, и Билли — оба вместе с ковбоем, героем рассказа, ухаживали за молодой девицей, ощущали ту же жгучую ревность и были уверены, что ковбой сдержит своё обещание и вернётся, чтобы убить соперника, одержавшего победу над сердцем барышни.

И когда он в сочельник возвращается, одетый Санта-Клаусом, готовый превратить в трагедию счастливую жизнь обитателей ранчо, мы могли только сопереживать ему. Он случайно слышит, как жена произносит слово в его защиту — та упоминает, что раньше он был добрым и хорошим человеком — после чего он подходит к ней и говорит: «В соседней комнате вас дожидается рождественский подарок» — и уходит из этого дома, так и не произведя выстрела, который бы оборвал жизнь её мужа.

Да, история рассказана так, как это мог сделать только О. Генри, набрасывавший картину широкими, выразительными мазками. Мы с Билли видели себя на месте ковбоя. Чувствовали признательность, которую он ощутил, услышав доброе слово о себе из уст ничего не подозревавшей женщины. И потому на наших старых, огрубевших щеках заблестели слёзы.

Портер сидел и молчал, довольный, его глаза светились счастьем. Он свернул рукопись и слез с табурета.

— Большое спасибо, джентльмены. Никогда не ожидал, что смогу исторгнуть слёзы из специалистов вашего профиля, — сказал он наконец.

После чего мы пустились в рассуждения по поводу того, за сколько можно продать рассказ и куда же его послать. Уж очень нас заботила судьба этой новеллы. «Всадники Запада» с их морями крови были забыты.

Охваченные фанатичным восторгом, мы с Рейдлером признали Билла Портера гением.

Мы решили послать рассказ в «Чёрную кошку». В нашей тюрьме сидел в то время один утончённый француз, банкир из Нового Орлеана. Он договорился со своей сестрой, и рассказ Портера, получивший новоорлеанский обратный адрес, ушёл к издателю.

Как только «Рождественский подарок» отправился в путь, мы с Билли места себе не находили от нетерпения. Недели тянулись, словно годы. Мы были уверены, что рассказ, безусловно, немедленно примут к печати, и предвкушали, что за него заплатят по меньшей мере $75.

Его вернули.

Многими годами позже моя собственная история кочевала от издателя к издателю, и всё же никогда я не ощущал такого разочарования, как тогда, когда был отвергнут великолепный рассказ Портера.

Мне доподлинно известно, что и сам Портер страшно огорчился. Ему нужны были эти деньги, он хотел послать маленький подарок своей дочери, Маргарет. Теперь ей придётся подождать. Его очень терзало сознание того, что он плохой отец.

Но когда Билли вручил ему бандероль, он ничего не сказал. Мы так негодовали на издателей и журналы, что хотели, чтобы он в будущем расписал их самыми чёрными красками.

— Полковник, может, когда-нибудь придёт день, когда не издатели меня, а я их буду отвергать. Пока же мой голос веса не имеет.

И он вернулся к своему столу и писал, писал… Он вернулся к печальной повседневности тюремной больницы, к вечерним обходам камер, он собирал материал и с помощью великого алхимика О. Генри превращал мрачную безысходность в золотое солнечное сияние своих рассказов. Многими из них мы втайне насладились в нашем воскресном «Клубе отшельников».