Глава XVIII

Глава XVIII

Портер в своём рассказе дал Дику шанс, которого жизнь этому парню не предоставила. История подлинного Джимми Валентайна, тёмная, горькая, окончившаяся смертью героя, — лишь ещё одна трагедия, проникшая сквозь защитную оболочку Билла Портера и показавшая грубую изнанку «высшего общества».

Дик Прайс не вылезал из тюрем с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. И всего несколько тяжёлых лет он провёл… нет, не на свободе. Вне стен узилищ. Свободой это назвать никак нельзя.

Билл Портер взял только один эпизод из трагической жизни Дика. Его Джимми Валентайн — скорее, обаятельный, утончённый жулик. Но в тот момент, когда он сбрасывает верхнюю одежду, берёт свои инструменты и принимается вскрывать сейф — в этот момент он приносит себя в жертву. Сердце замирает при мысли о том, что возможность обрести счастье для Джимми утеряна навсегда. И с каким же облегчением вздыхаешь, когда в конце рассказа Джимми выходит победителем! Портер так тонко играет на струнах души читателя потому, что за этой прекрасной доброй новеллой мрачной тенью стоит искорёженная жизнь Дика Прайса.

Дик был из тех, кто всё время нарывается на неприятности. Он так много времени провёл за решёткой, что стал мрачным, нелюдимым и неразговорчивым человеком. Но душа у него была золотая. Это Дик пытался спасти меня от порки и слесарки после моего неудачного побега. Я как-то оказал ему маленькую услугу, и после этого он ради меня готов был дать содрать с себя всю шкуру вместе с мясом.

Он считался неисправимым — рецидивистом. В Огайо, если ты был пойман в третий раз, тебе светила пожизненная тюряга и никаких привилегий. Только тот, кто почти потерял зрение в одиночке, кто не вылезал из жутких камер и кому было отказано в возможности читать и писать, чья душа была истерзана страшными криками истязаемых узников — только тот может понять весь ужас того, что довелось пережить Дику Прайсу.

Ему было двадцать, когда он попал в тюрьму в третий раз, и поэтому его лишили всех человеческих радостей. Ему не разрешалось брать в руки книгу, ему не давали бумаги, он никому не мог написать письмо, да и получать письма ему тоже не разрешалось. Пусть там, в большом мире, и был кто-то, у кого душа болела за Дика — всё равно, запрет есть запрет. В течение шестнадцати лет до него с воли не доносилось ни одного слова, ни одного доброго пожелания.

Я не знаю ничего хуже, чем зрелище страданий товарища по несчастью. Дик страшно мучился тем, что ничего не знал о судьбе своей старой матери; желание узнать о ней хоть что-нибудь изводило его днём и ночью. Жива ли она, всё так же ли тяжело работает, как прежде, вспоминает ли о своём непутёвом сыне? Хоть бы одно словечко от неё! Это желание сводило его с ума.

И мне удалось получить для него это словечко. В благодарность он готов был отдать за меня свою жизнь. Это полученная им с воли весть и сподвигла его открыть сейф в «Пресс-Пост Паблишинг».

Я познакомился с Диком как-то вечером, гуляя по тюремному коридору, через пару-тройку месяцев после моего прибытия. Дик к тому времени сидел уже так долго, что надзиратели доверяли ему и разрешали покидать камеру и гулять по коридорам. Я часто видел его маленькую, нервную фигуру, вышагивающую туда-сюда. У него было смышлёное смуглое лицо и беспокойные серые глаза.

Я тогда работал в отделе перемещений и, уходя последним, запирал двери. Однажды я наткнулся на Дика в углу коридора — он сидел и жевал пирог.

— Хочешь кусочек, приятель? — спросил он. Вообще-то Дика побаивались из-за его гордого, непримиримого характера и, в особенности, из-за острого, выдающегося ума — таких среди обычных обитателей застенка сыскалось бы не много.

Я принял приглашение. Вот тогда он и рассказал мне о своей тоске по матери.

— Знаешь, приятель, это просто мука мученическая думать о том, как она страдает. Я готов голову прозакладывать, что она по вечерам стоит здесь, под этими адскими стенами, и её сердце разрывается от желания услышать хоть одно слово от меня. Ты знаешь…

Дик выложил мне свою историю. Узники любой тюрьмы жаждут выговориться, они готовы рассказать свою жизнь любому, кто согласится послушать.

В детстве Дик был уличным сорванцом. Папаша его служил в своё время в армии северян и умер от белой горячки, когда Дику было пять лет. После этого пацан всё время проводил в подворотнях, гоняя жестянки из-под консервов. Мать работала прачкой; она старалась, чтобы её сын не голодал, отдала его в школу. Иногда у них к обеду даже бывал суп с хлебом, а в другое время Дик добывал себе пропитание на помойках.

И однажды бедный, вечно голодный маленький оборвыш украл десятицентовую пачку крекеров.

— Вот из-за этой пачки вся моя жизнь превратилась в ад, — горько сказал он. — А ведь из меня мог бы выйти толк, дайте мне только хоть один шанс. — Он уставился на свои сильные, идеальной формы руки — красивей я в жизни не видывал: мускулистые, но изящные, с длинными, тонкими пальцами. — Сказали, что моя мать плохо заботится обо мне, и послали в Мэнсфилдскую исправительную колонию. Оттуда я вышел в восемнадцать с профессией механика.

Бумажки, подтверждающие его образование, ничего не стоили. Был один такой, по имени Э. Б. Ламан — он контролировал все механические и слесарные мастерские в каторжной тюрьме Огайо. Заключённые ненавидели его. Зная это, он опасался их мести и завёл правило: ни один бывший узник не мог получить работу на его предприятиях. А Дик как раз у него и работал. Но кто-то прознал, что он находился в исправительной колонии для малолетних преступников. Дика уволили.

Ему нигде не удавалось устроиться на работу. Зато навыки в слесарном деле сделали его подлинным мастером по вскрытию сейфов. Он взломал один сейф, взял оттуда несколько сотен долларов и загремел в тюрьму по новой.

Когда его выпустили, история повторилась. Никто не хотел брать его на работу. Выбор невелик: либо сдохни с голоду, либо укради. Он опять взломал сейф. Его опять поймали и засадили пожизненно.

— Моя старушка пришла в суд, — рассказывал Дик. — Как она кричала, когда меня забирали! Так и стоит в ушах! Знаешь, Дженнингс, если бы ты смог черкнуть ей хоть пару слов, я б тебе по гроб жизни был обязан.

Мне удалось втайне передать ей записку. И я получил ответ — несколько неграмотно нацарапанных строчек на измятом клочке бумаги.

И вот эта согбенная, измученная пожилая женщина пересекла караулку и встала около решётки, держась за неё дрожащими руками. Смотреть на неё было свыше моих сил, я бы охотнее умер. Я даже разговаривать не мог. Она тоже, лишь стояла молча, и по её морщинистым щекам и дрожащему подбородку текли слёзы.

Линялая красная шаль на голове матери сбилась набок, и непослушная седая прядка упала на ухо. Она поправила её. Мать надеялась, что ей удастся хоть одним глазком увидеть сына:

— Как они только могут не давать старой матери увидеть её мальчика, её бедного маленького Дика! — всхлипывала она, прижавшись лицом к грубой решётке. Её натруженные, больные руки вцепились в железные прутья.

Несчастная старая женщина с ума сходила от отчаяния. А Дик в это время был ближе, чем в ста ярдах от неё. И всё равно, они не позволили этим двоим испытать хотя бы малую частичку радости. Да пусть пройдёт хоть миллион лет — закон так и не поймёт, на какие ужасные муки обрёк он этих людей.

— Я только думала, что, может, как-нибудь ненароком увижу его…

Она смотрела на меня, и в её исстрадавшихся глазах было столько надежды! Сердце разрывалось при мысли о том, чтобы ещё больше ранить это несчастное создание. Мне пришлось сказать ей, что Дик не сможет прийти, что это я позвал её на встречу, но я передам Дику до слова всё, что она скажет мне, и что она ни в коем случае не должна открывать охранникам, кто она такая.

— Дик начальствует над механической мастерской, и он — самый умный человек в тюрьме, — сказал я ей. Лицо матери словно озарилось солнцем, на нём заиграла гордая улыбка.

— Ещё бы! Он уже в детстве был таким смышлёным!

Она запустила руку в карман юбки и вынула оттуда коричневый конверт, перевязанный красной ленточкой. В конверте оказалась пара фотографий. На одной из них был большеглазый смеющийся мальчуган лет четырёх-пяти.

— Такого красивого малыша было поискать! Мы были тогда так счастливы… Вот, это ещё до того, как выпивка сгубила бедного Джона…

На второй фотографии Дик был гораздо старше — как раз перед его последним арестом. Свежее лицо, внимательные глаза. Ему тогда исполнилось девятнадцать.

— Сейчас он, должно быть, уже не такой жизнерадостный, — сказала она, подняв на меня взгляд, полный надежды, что я примусь возражать и развею её страхи. — У него всегда был острый язык и смешливый нрав. Он так весело рассказывал, какой прекрасный дом купит для нас, я прямо заслушивалась. Бедное дитятко, должно быть, ему там совсем несладко — он же так любит уют и веселье!

Она задала мне штук пятьдесят вопросов. И каждый мой ответ был беззастенчивой ложью. Правда убила бы её, как убила бы и Дика.

Я сказал матери, что Дик вполне здоров и счастлив. Наврал, что его, возможно, выпустят на поруки. А что мне ещё оставалось? Только лгать. Я знал, что Дик обречён. У него был туберкулёз. Но, похоже, моё враньё принесло старой матери утешение.

Она немножко помолчала, а потом произнесла:

— Не могли бы вы передать ему, что его старуха-мать всё время молится за него? И что я каждый божий вечер прихожу под эти стены — лишь бы быть ближе к моему мальчику?

Бедняга Дик ждал меня в коридоре в этот вечер. Он не произнёс ни слова, только стоял, молчал и смотрел на меня, не отрываясь. Я передал ему слово в слово всё, что она сказала. Поведал, как хорошо она выглядит, красивая пожилая женщина. Что она приходит под стены тюрьмы каждый вечер и молится за него. Он, так ничего и не сказав, пошёл прочь. Четыре раза он возвращался — пытался поблагодарить меня. Наконец, бросил попытки, опустился на пол, закрыл лицо руками и разрыдался.

Всего несколькими месяцами позже меня поймали при попытке к бегству. Дик Прайс попытался взять мою вину на себя и понести наказание вместо меня. Он пошёл к заместителю начальника и поклялся, что это он дал мне напильники. На самом деле их мне передал охранник, но если бы я настучал на него, он получил бы десятку.

Заместитель понял, что Дик врёт. Я сам сказал ему, что парень солгал из благодарности — за то, что я передал письмо его матери. Дик хотел уберечь меня от тяжелейшего труда по контракту в слесарке.

Так что я избавил его от обвинения, но его понизили до четвёртого разряда и надели на ноги кандалы. С этого времени он начал быстро сдавать. Работа в слесарке доконала его. Временами на него находили такие приступы кашля, что потом ему приходилось целый час отлёживаться.

Когда меня перевели в почтовое отделение, я частенько отправлялся навестить Дика. К тому же, у меня и денежки водились, так что мы с ним объедались пирогами и пончиками. Дик рассказывал о колонии для малолетних. От услышанного волосы вставали дыбом. Я чувствовал, как моё сердце наполняется горечью и ненавистью: пацаны одиннадцати-двенадцати лет попадали прямиком в преисподнюю.

Несколько раз я пытался передать старушке ещё одно письмо. Всё время что-то мешало.

Вскоре после того, как меня назначили личным секретарём начальника тюрьмы, судьба, казалось, подкинула Дику шанс. Он оказал государству услугу колоссальной ценности — спас бумаги «Пресс-Пост Паблишинг». Губернатор пообещал ему помилование.

«Пресс-Пост Паблишингу» грозило банкротство. Речь шла об обвинении в подлоге и воровстве в невиданных размерах. Пайщиков ободрали как липку. Они обвиняли во всём директоров, директора обвиняли казначея. Был издан указ об аресте последнего. Он запер сейф и сбежал.

Весь Колумбус[27] на ушах стоял — такой разразился скандал. В него были вовлечены самые видные шишки города. Суду требовалось извлечь бумаги из сейфа. В чью-то светлую голову пришла мысль, что в тюрьме, возможно, сидит какой-нибудь умелец, который мог бы помочь в беде. Начальник был весьма не прочь услужить верхам штата.

— У нас есть парень, который бы справился с этим? — спросил он меня.

Начальник тюрьмы Дарби был поистине благородным человеком. Он намного улучшил жизненные условия в кутузке. Его все любили.

— Да у нас штук сорок таких найдётся. Я и сам не промах. Немного нитроглицерина, и открывается любая комбинация.

— Э, нет, рисковать они не хотят ни в какую. Взрывчатка исключается. Бумаги должны быть извлечены из сейфа в полной сохранности.

Вот тогда я и подумал о Дике Прайсе. Он как-то рассказал мне о своём методе взлома — он его сам изобрёл. Дик мог раскусить любую комбинацию на земле за каких-то десять-пятнадцать секунд. И всё голыми руками. Я слышал об этом от него по крайней мере дюжину раз.

— Смотри, — говорил он, — я стачиваю ногти до мяса. Вот, точу здесь, посередине, пока не добираюсь до самого нерва. Кончики пальцев становятся чертовски чувствительными. Любую трещинку почувствую. Кладу пальцы на циферблат сейфа, другой рукой вращаю рукоятку. Как только большой палец попадает на отметинку, по голому нерву так и шибает. Я останавливаюсь и начинаю все сначала. Ещё ни разу не ошибался.

Интересно, согласится ли Дик провернуть этот трюк ради государственной необходимости?

— Вы не смогли бы выхлопотать для него помилование? — спросил я начальника. Дик, практически, был уже не жилец — чахотка доканывала его.

— Если он это сделает, я небо и землю переверну, но добьюсь!

Я отправился к Дику и сказал, что он может заслужить себе помилование. На его лице вспыхнул румянец надежды.

— Как она обрадуется! Да чёрт меня возьми, Эл, ради тебя я на всё готов!

В этот же день, сразу после полудня, мы трое — Дик, начальник и я (Дик настоял, чтобы я сопровождал их) — отправились в город в закрытом фургоне.

Мы почти не разговаривали. В повозке стояла насторожённая тишина. Начальник места себе не находил, зажёг сигару и так и дал ей сгореть до конца, ни разу не затянувшись — так он нервничал.

Я тоже волновался. А ну как Дик напортачит? Может же так быть, что он забыл своё искусство? Ведь он давно не практиковался. А потом мне пришло в голову — а не преувеличивал ли он свои умения? Шестнадцать лет в тюряге — дело нешуточное, ещё и не у таких мозги съезжали набекрень.

Начальник тюрьмы дал телеграмму губернатору Джорджу Нэшу; тот обещал помилование, если сейф будет открыт. Какой будет позор для начальника Дарби, если Дику не удастся его миссия!

Ни слова не было сказано, только Дик взглянул на меня со своей магнетической, молодой улыбкой:

— Не волнуйся, Эл! Я порву проклятый сейф на куски, пусть даже он сделан из стали и бетона!

Его уверенность придала нам мужества.

— Дайте-ка мне напильник.

Я специально по такому случаю раздобыл небольшой напильник с длинным узким хвостом и острыми краями. Подал его Дику. Он рассмотрел его с тщательностью ювелира, пытающегося разглядеть в драгоценном алмазе жёлтое пятно. И принялся за работу. И меня, и начальника трясло.

Он точил и точил поперёк ногтя, в самой его середине. Ногти у Дика были выпуклые, красивые по форме. Он знай водил напильником туда-сюда, пока нижняя половина ногтя не была отделена от верхней тонкой красной линией. Он продолжал точить до мяса. Вскоре от ногтя осталась только нижняя половина.

Его ловкие руки работали легко и уверенно. Я, не отрываясь, смотрел на его лицо. Оно даже не дрогнуло. Дик был совершенно поглощён процессом и, казалось, забыл о присутствии посторонних. Пару раз он скрипнул зубами и перевёл дыхание. На пальцах выступило немного крови; он взял носовой платок и промокнул их. После чего откинулся назад. Он был готов.

Я взглянул на его руку. Да, тонкая и жестокая работа. Указательный, средний и безымянный пальцы левой руки Дика выглядели так, словно ногти с них наполовину содрали, а плоть отдраили наждаком.

Дик был так возбуждён в предвкушении дела, что выпрыгнул из фургона, едва тот остановился, и понёсся к офису «Пресс-Пост Паблишинг» с такой скоростью, что нам с начальником пришлось за ним бежать. В конторе нас ждал с десяток зевак.

— Им что тут — театр? — процедил Дик. Он сгорал от нетерпения. Нам пришлось прождать минут десять, и Дик сверлил меня сердитым взглядом. Я тоже беспокоился, восприняв его взгляд как предупреждение: если мы не поторопимся, пальцы потеряют чувствительность. Поэтому я кинулся к начальнику и оттёр в сторону двоих канцелярских недотёп, точивших лясы в столь неподходящее время.

— Надо поторопиться, или работа не будет сделана!

Лицо начальства посерело от страха. Дик прикрыл рот рукой и безмолвно расхохотался. Я прошептал начальнику, что «зрителям» придётся выйти; только двое представителей властей, сам начальник, Дик и я могут войти в комнату, где стоит сейф.

— Ну что ж, приступайте! — сказал один из власть предержащих.

Дик приступил, сказав при этом без тени нерешительности:

— Засекай время, Эл! — и сопроводил свою реплику смешком, в котором явно ощущался триумф. Его лицо было непроницаемо, как у статуи, на скулах играл румянец, а глаза неестественно блестели.

Он опустился перед сейфом на колени, положил ободранные пальцы на циферблат, мгновение подождал и повернул его. Я, как заворожённый, следил за каждым движением его сильных, изящных рук. Крохотная пауза, затем правая рука Дика повернула циферблат обратно. Ещё один поворот циферблата — и Дик потянул рукоятку на себя. Сейф открылся!

При виде такого чуда все остолбенели. В комнате стало тише, чем на кладбище. Колдовство какое-то! Представители власти стояли как громом поражённые. Я взглянул на часы. С начала «операции» прошло двенадцать секунд.

Дик поднялся с колен и отошёл от сейфа. Начальник в порыве чувств бросился к Дику и положил руки ему на плечи. Лицо Дарби сияло от гордости.

— Парень, да тебе цены нет! Господь тебя благослови!

Дик с непроницаемым видом кивнул. Скромник.

По пути обратно начальник наклонился к Дику и положил свою ладонь на его руку:

— Ты самый благородный парень, которого когда-либо создавал Господь, — сказал он. — Если бы, к примеру, я получил такой приговор, как ты, то чёрта с два я бы согласился для них хотя бы пальцем о палец ударить!

Дик пожал плечами и наконец прервал молчание. Его губы дрожали. Он смотрел из окна фургона и буквально упивался тем, что видел: люди, улицы, дома…

— Смотри! Смотри! — Он ухватил меня за рукав и ткнул пальцем в какого-то пацана лет десяти, ведущего брыкающегся мальца лет трёх-четырёх. Ну, и с чего такие восторги?

Дик откинулся назад — картина исчезла из поля зрения.

— Это первые детишки, которых я увидел за шестнадцать лет. — Больше он наружу не смотрел, и никто из нас не произнёс ни слова до самой тюрьмы.

На следующее утро все газеты Колумбуса вышли с кричащими заголовками — сенсационная новость! Начальник тюрьмы дал Дику слово не раскрывать секрета. Даже те двое, что были наблюдателями при вскрытии сейфа, не поняли, каким образом оно было произведено. Им показалось, что Дик попросту задействовал колдовство.

Были высказаны самые разные догадки относительно происшедшего. Одна газетёнка утверждала, что каторжник из тюрьмы штата, попавший за решётку ещё мальцом и сидящий пожизненно, будучи на пороге смерти, открыл сейф стальной проволокой. Другая вопила, что — нет, он пользовался ножом для резания бумаги. Никто так и не дознался до правды.

И только один человек заговорил об обещанном помиловании. Это был я.

Я отправился к начальнику.

— Дик ужасно кашляет. Им бы поторопиться.

— Поторопятся! — твёрдо сказал Дарби. Его слову можно было верить. Я передал этот разговор Дику — тот уже вернулся обратно в механическую мастерскую.

— А, да мне плевать, — сказал он с мрачной отрешённостью. — Не верю я им. Я и сделал-то это только для тебя, Эл. — Он метнул на меня быстрый взгляд. — Может, моя старушка видела газеты… Хорошо, если бы она поняла, что это я сделал — ей было бы, чем погордиться перед соседями. Ты не сможешь дать ей знать?

Он направился в свою камеру, но на пороге обернулся:

— Эл, — сказал он, — не переживай ты за меня. Я же знаю — не видать мне помилования. Так и помру за решёткой.