Глава двенадцатая …И СОВСЕМ НЕИЗВЕСТНЫЙ

Глава двенадцатая

…И СОВСЕМ НЕИЗВЕСТНЫЙ

Щёлоков и правозащитники. Щёлоков и диссиденты.

Что могло быть общего между членом ЦК КПСС, убежденным коммунистом, политруком — и людьми некоммунистических, а то и антикоммунистических убеждений, подопечными ведомства Юрия Владимировича Андропова?

Николай Анисимович поддерживал знакомство и даже дружбу с некоторыми из этих людей. Рисковал? Не то слово…

О «странных» для руководителя такого уровня знакомствах Щёлокова было достаточно широко известно. Объяснениями, почему он так поступал, его критики, как правило, себя не утруждали. Просто отмечали иногда «для объективности», что министр внутренних дел, например, «помогал NN в трудное для того время», дескать, не так был прост и однозначен. Знакомая формула — «заигрывал с интеллигенцией» — тут не срабатывала, ведь подчас он «заигрывал» с огнем.

Постараемся приподнять завесу над этой стороной его жизни.

…Адвокат Светлана Михайловна Бунина многие годы получала десятки писем в день. Бунины доплачивали почтальону, который приносил им увесистые тюки посланий. Писали заключенные. Они обращались к Светлане Михайловне за помощью. И она на свой страх, риск и за свой счет, не будучи адвокатом своих корреспондентов, отправлялась в колонию на край земли — разбираться.

Светлана Михайловна своей деятельностью[23] могла доставить министру внутренних дел только лишние хлопоты. Тем не менее они сотрудничали и, не будет преувеличением сказать, дружили. Эта история — в высшей степени необычна, о ней знали только самые близкие Щёлокову люди.

Общались ли раньше в Советском Союзе министры с правозащитниками? По крайней мере один такой случай известен. Вадим Степанович Тикунов «по звонку» из Президиума Верховного Совета встречался с писателем Александром Исаевичем Солженицыным. Говорили об условиях содержания заключенных в местах лишения свободы.

Тикунов, как уже отмечалось, — несправедливо забытый руководитель правоохранительного ведомства. Разумный, внимательный к подчиненным, достаточно прогрессивный и не слишком везучий. Сохранилась его версия беседы с Солженицыным. Она проходила примерно по такому сценарию: писатель с напором задавал, как кажется министру, наивные вопросы, а тот вежливо (о встрече «попросили»), но твердо возвращал собеседника на почву реальности.

Солженицын: «Когда заключенные будут получать писем столько, сколько хотят, когда будут отменены ограничения?» Тикунов: «Заключенные получают писем столько, сколько им положено». Солженицын вновь: «Когда наступит такой момент, что каждый, кто захочет, сможет написать заключенному?» Тикунов: «Может быть, и наступит такой момент, но уже после того, как я не буду министром». Писатель спрашивает, будет ли мужчинам-заключенным разрешено встречаться с женами и невестами. Получает ответ: уже разрешено, но не всем, а только тем, кто выполняет производственные нормы. И далее в том же духе.

Затем Вадим Степанович сам переходит в наступление, он резонно заявляет, что заключенный заключенному рознь, если речь идет о насильниках и убийцах, то обращаться с ними надо еще строже, общественность требует применять к ним смертную казнь. Дальше — явно заготовленный, но не совсем корректный прием: он предлагает писателю встретиться с родителями недавно убитого в центре Москвы юноши, жертвы нашумевшего тогда преступления. Тикунов: «Разумеется, Солженицын отказался от встречи, он говорил только об облегчении участи заключенных, находящихся в исправительно-трудовых учреждениях».

По-видимому, последнее слово осталось за министром (судя по его изложению). Писатель не смог подобрать к нему ключи. Так что же, все в порядке в СССР с положением заключенных в местах лишения свободы? Нет, конечно. Сами эти места находились тогда в кошмарном состоянии (только при Щёлокове осужденные в колониях получат такие элементарные права, как возможность переписываться с близкими, покупать продукты на заработанные деньги). Вадим Степанович это знает. Он предпринимает немало усилий, чтобы облегчить положение лиц, совершивших неопасные преступления. Просто Тикунов уверен, что не дело общественности совать в это нос. Сами разберутся. Он не был большим политиком…

Несомненно, разговор Щёлокова с писателем-правозащитником проходил бы иначе. Вряд ли бы даже они спорили. Скорее, искали бы варианты, что можно сделать.

Ниже предлагается запись беседы автора книги с адвокатом Буниной (разговор состоялся в ноябре 2009 года).

«Я со студенческих лет мечтала работать в местах заключения, ставить на ноги заключенных, преступников, — рассказывает Светлана Михайловна. — Пошла не в тот институт. Мне надо было заканчивать педагогический, а не юридический. Мечтала работать в колониях для несовершеннолетних. После вуза в следователи меня не взяли, и я попала в адвокатуру. В 1956 году впервые без охраны посетила колонию, под Пермью, с корочками корреспондента журнала „К новой жизни“. Начальник спецотдела системы исполнения наказаний Петр Ефимович Подымов, оказавшийся единомышленником, давал мне пропуска в эти учреждения, звонил, просил оказать содействие. Я встречалась с теми, кто уверял, что осужден незаконно, изучала их приговоры. Становилась известной в этом мире. У меня даже появилась кличка: СМБ. Многие писали мне на адрес: „Москва, адвокату Буниной“. Получала по 60–80 писем в день. Образовался круг людей, кому я помогала, подчеркну, не будучи их адвокатом.

Полковник Подымов трагически погиб — покончил с собой. Доступ в колонии оказался для меня закрытым.

И тут я узнаю, что в милиции сменился руководитель. Пришел какой-то Щёлоков. Посылаю заявление на его имя. При этом перепутала его отчество. Пишу: „Щёлокову Николаю Владимировичу. Прошу, умоляю, была в лагерях, хочу вернуть к нормальной жизни этих людей, дайте мне пропуск в колонии, и так далее“. Плаксивое такое заявление. Через некоторое время в юридической консультации, где я работала, меня подзывают к телефону. Слышу: „Светлана Михайловна, сейчас с вами будет говорить министр охраны общественного порядка“. Муж часто меня разыгрывал, отвечаю: „Леня, хватит, я на работе“. — „Запишите номер телефона, позвоните сами“. Набираю номер, начинающийся на „222“. Помощник соединяет меня с министром. Тот представляется: „С вами говорит Щёлоков Николай Анисимович…“ — „Извините, что неправильно указала ваше отчество“. — „Какая вы внешне?“ — спрашивает он. Я описываю: „Светлая… не худая… сероглазая… А это важно?“ Он: „Вы знаете, что бывает в зонах со светлыми и сероглазыми?“ Убеждаю его: „Меня любят заключенные. Клянусь всеми святыми, что со мной ничего не случится“. Министр: „Я вашу клятву не могу повесить на стену. Должен вас прежде увидеть и потом решить, смогу ли выполнить вашу просьбу“.

(„Кое-что“, — наверное, подумала Светлана Михайловна. Министр готов встретиться. И сам позвонил! Впереди ее ждали еще большие неожиданности.)

…В назначенный час приезжаю в министерство. Когда вошла в кабинет, он встал из-за стола, не сидел передо мной барином. Мы расположились в креслах друг против друга. Он начал выспрашивать, почему меня тянет в колонии, не сидит ли кто-нибудь из моих родственников. Отвечаю: „Нет, не сидит. Глубоко убеждена, что почти каждого преступника можно сделать человеком“. Начала ему рассказывать о своем методе индивидуального перевоспитания. Он хорошо слушал. У меня была с собой паркеровская ручка удивительной красоты, присланная в подарок из Финляндии. Николай Анисимович замечает: „Ничего себе, какими ручками пишут адвокаты!“ Я подумала, что это намек. Соврала: „У меня две ручки, буду рада, если одна из них будет лежать на вашем столе“. Щёлоков: „А вы не боитесь, что я вас выгоню из кабинета и больше никогда сюда не пущу?“ Поняла, что сделала глупость. Свою теорию перевоспитания преступников я излагала, наверное, часа полтора. В итоге он обещал подумать. Ему звонили, в его кабинет входили — он отвечал, что занят. Слушал. Я не могла понять, соглашается он со мной или нет. Рассказала ему также о своей семье. У меня муж — актер и приемная дочь, взятая из детского дома, которая оказалась тяжело больна.

Через короткое время мне сообщили, что пропуск готов, я могу его получить в такие-то часы в здании главка ИТУ на Большой Бронной, 23. Поехала за пропуском. И в этот момент (ведь подгадал!) мне домой позвонил Николай Анисимович. Трубку взял муж. Министр говорит: „Я не мог отказать вашей супруге, потому что согласился с ее идеей. Но вы как муж можете запретить ей заниматься этим опасным делом“. Леня ответил: „Она этим живет, я не могу ей запретить“. Николай Анисимович: „У меня еще один вопрос. А почему машину водит она, а не вы?“ — „У меня после войны осколок в сердце, мне нельзя садиться за руль“. Щёлоков разговаривал с ним не как большой чиновник, а по-человечески, даже по-отечески. Предупреждал, что без охраны ездить в колонии опасно. Он и мне при первой встрече предлагал давать охрану, но я возразила, что это бессмысленно, заключенные не будут со мной откровенны. Помню, сказала: „Тогда буду искать другие способы попадать в колонии“. Он рассмеялся: „Какие?!“ Леня мне передал опасения министра: „Может, он прав?“ Я: „Он кандидат экономических наук, не милиционер, в заключенных понимает меньше меня. Раньше меня не трогали и впредь не тронут“.

(Как видим, министр внутренних дел на удивление легко удовлетворяет просьбу адвоката Буниной. При этом его беспокоит главным образом ее безопасность. Едва ли он с кем-то советовался. Товарищи по партии только покрутили бы пальцем у виска: допускать защитницу прав заключенных в зоны? Зачем тебе это нужно?! Если такой добрый и хочешь улучшить содержание преступников, выходи с предложениями в ЦК и Совмин. Однако Щёлоков поступает иначе, он разрешает Буниной без сопровождения посещать колонии. Мало того, в дальнейшем оказывает ей всяческую помощь и поступает так на протяжении всех шестнадцати лет пребывания на своем посту. Щёлоков действительно рискует: если Бунина окажется непорядочным человеком и „заговорит“, не сносить ему головы. Чем же он руководствуется? Возможно, ответ мы узнаем позже.)

…Я начала ездить в колонии как корреспондент журнала „К новой жизни“, — продолжает Светлана Михайловна. — Одна из первых поездок была — на Пуксу-озеро в Архангельскую область, в 42-й лагпункт. Зима, мороз. На станции узнаю, что придется здесь ночевать, поскольку ближайшая подвода до лагпункта будет на другой день. В доме для приезжих — только мужчины, все комнаты заняты. Администраторша заявляет: „Спите хоть на улице, не могу вас разместить, все места заняты“. Я позвонила в приемную министерства. Место для меня тут же нашлось…

Была ли опасность? Долгое время я ее не чувствовала. Переписывалась и встречалась с людьми, осужденными по тяжелейшим статьям. Например, одному своему постоянному корреспонденту, отбывавшему 15 лет в колонии строгого режима, послала томик Ницше, переплетенный в обложку книги Островского „Как закалялась сталь“. Потом случилась большая неприятность: я получила камнем по голове.

— У кого же поднялась на вас рука?

— Метили не в меня, а в начальника лагеря. Я разговаривала в его кабинете с заключенным. Зима, стекло заморожено. И вдруг в окно влетает камень, разбивает мне голову. Покушавшегося зэки чуть не убили. Я, вся в крови, выбегаю на улицу, чтобы не допустить расправы. Потом дома, в Москве, лежу с перебинтованной головой. Вижу краем глаза: в мою комнату входит группа милиционеров в папахах. Это Щёлоков приехал меня проведать! Говорит: „Я вас предупреждал. Ну, что, не будете больше ездить?“ Отвечаю: „Обязательно буду“.

…Из зоны освободился Серый Волк — эстонец Липпу Леви Ахтович, отсидевший в лагере более 14 лет, совершивший несколько побегов. Стал жить у нас дома. Однако характер у него непростой, и вскоре он перебрался к моим родителям. Спал на кухне. Я прочитала записки, которые он вел в зоне. Прочитала и ахнула. Передала их редактору „Юности“ Борису Полевому. Он тоже ахнул. В результате „Записки Серого Волка“ увидели свет в журнале „Москва“, а их автор стал известным писателем Ахто Леви. Свела его с Николаем Анисимовичем, попросила найти возможность прописать его в Москве. Через некоторое время Щёлоков мне звонит: „Есть возможность дать Леви жилье. Но нужно, чтобы он был прописан. Вы можете его прописать у себя?“ Я отвечаю, что могу, но по секрету от мужа, потому что нам наш кооператив слишком дорого дался. „Некрасиво обманывать, но это ваше дело“. Николай Анисимович устроил мне эту прописку, а через несколько месяцев Леви получил квартиру. К. тому времени бывший зэк с министром уже были хорошо знакомы, часто встречались, Щёлоков подарил Леви дубленку.

Похожим образом помог Николай Анисимович и Вольту Митрейкину. Вольт — сын поэта, „увековеченного“ Маяковским („кудреватые Митрейки“) — при Сталине пытался организовать группу старшеклассников, чтобы выйти на улицу с плакатами в защиту конституции. Ребят посадили на 25 лет. В оттепель Вольта не реабилитировали, поскольку его обвинили также в краже государственного имущества — пишущей машинки, на которой они составляли воззвания. Я добилась его освобождения. К маме в Москву его не прописывали, к невесте в Малаховку — тоже. Рассказала об этом случае Леви. Вскоре встречаю Митрейкина, и он мне сообщает: прописан. Как?! Сам плохо понимает. Оказывается, приезжают к его невесте милиционеры на мотоциклах, вынимают его из шкафа, где он прятался (поскольку имел уже два предупреждения за нарушение паспортного режима, а за третье полагался срок до двух лет), везут в паспортный отдел и прописывают! По распоряжению министра, а того попросил Леви.

Николай Анисимович был очень добрым человеком. Он считал, что осужденных, отбывших наказания, следует прописывать в их семьи. По его просьбе Леви написал статью об этом для „Литературной газеты“. Статья не вышла. У Щёлокова в связи с этим потом были какие-то неприятности. Он сам мне рассказывал, но подробностей я не помню.

…Однажды мы с мужем случайно встретились с Щёлоковым в театре „Современник“. Он говорит: „После спектакля не уходите, разговор есть“. Представление окончилось, встречаемся. Спрашивает: „Машину можете оставить? Мы выпьем“. — „Где?“ — „У меня дома“. Отправляемся на его машине к нему домой на Кутузовский проспект. Помню его невероятно красивую жену, она нас очень тепло принимала. Хорошо посидели. С Леней они обсуждали театральные темы — Николай Анисимович безумно любил театр. Мы спешили к больной дочери. Его шофер нас отвез, а потом еще перегнал нашу машину от театра.

— После этого вы, наверное, стали ногой открывать дверь в его кабинет?

— Такого никогда не было. Я звонила в приемную, и мне заказывали пропуск. Вернувшись из поездки в колонию, обычно просила о встрече и рассказывала о том, что заслуживало внимания. Наиболее существенное излагала в письменном виде. Мелочами не загружала, не забывала, что он министр. Однажды получила письмо из Узбекистана. Зэк писал, что начальник колонии спит с женами осужденных, приезжающими на свидания. Отправилась в колонию. Ничего толком не разузнала, но обратила внимание, что рядом с этой зоной, на возвышении, содержат туберкулезников, и нечистоты от них стекают вниз, к „соседям“. Сообщила об этом Щёлокову. Через некоторое время он сказал мне, что принял меры. С севера зэки написали, что голодают. Попросила разобраться. Николай Анисимович — мне: „Вашим именем, Светлана, прибавили норму в северных колониях“. Я уточняла: действительно прибавили. Так мы сотрудничали практически все время, пока он занимал свою должность. Я никому не говорила, что знакома с министром внутренних дел. Конечно, и он наши контакты не афишировал. Когда в министерстве появился Чурбанов, мне кажется, он стал осторожнее.

Встречались мы всегда в его служебном кабинете. Иногда — два дня подряд, а бывало, месяцами не виделись. Часто я ему рассказывала о заключенных, которых удалось поставить на ноги. Один из моих подопечных окончил институт и поступил в аспирантуру. Я его спрашивала: „Зачем тебе стипендия в сто рублей, ты же хорошо зарабатываешь своей профессией?“ Он ответил: „Хочу стать кандидатом наук, чтобы вас переплюнуть“. Я испытала счастье. Услышав эту историю, Щёлоков так растрогался, что даже подошел и погладил меня по голове. „Да, — говорит, — я это понимаю. Трижды судимый решил утереть вам нос“. Николай Анисимович был человеком тонким и по-настоящему умным. Он, мне кажется, так и не стал в полной мере милиционером. Я ему рассказывала о сотрудниках МВД, которые избивали подозреваемых, заставляя взять на себя чужую вину. Он говорил: „Светлана, многих надо выгнать. А где взять других? Без милиции все друг друга перережут“. Он всё ясно видел.

Иногда Николай Анисимович сам звонил и говорил: „Завтра свободны? Жду вас в такое-то время, поговорим“. Я приходила, и мы пили кофе, иногда молча. Мне кофе противопоказан. Но я его пила — неудобно было отказываться.

— Может быть, Светлана Михайловна, вы ему просто нравились?

— Нет. Абсолютно. Женщина всегда чувствует, когда она нравится. Он мне говорил: „Вы, Светлана, мне нравитесь тем, что свою жизнь отдаете другим. Вы бы могли прекрасно, без забот, жить. Много зарабатываете как адвокат. Муж зарабатывает. Тем не менее, взвалили на себя эту ношу“. Николай Анисимович ценил равноправные отношения. Иногда подшучивал надо мной. Он хорошо рисовал, а я не могу провести прямую линию. Когда рисовала схемы ему, он очень смеялся.

— Вы замечали в нем склонность к накопительству, вещизму, в чем его впоследствии обвинили?

— Никогда не замечала в нем никакого „вещизма“. Была удивлена, когда пошли такие разговоры.

— Еще говорили, что он „заигрывал с интеллигенцией“. В том числе, выходит, и с вами.

— „Заигрывал“? Глупости. У нас дома часто бывал Булат Окуджава и пел. Щёлоков об этом знал. Однажды сказал: „Как я вам завидую, что вы дружите с Окуджавой…“ Он не „заигрывал с интеллигенцией“, а сам был интеллигентным человеком. Образованным. В разговоре с ним я часто чувствовала недостаток знаний…»

Свою многолетнюю помощь адвокату Буниной Щёлоков не только не афишировал, он ее скрывал, в первую очередь от товарищей из ЦК.

Однако министр позволял себе и гораздо более рискованные поступки, нежели допуск правозащитницы в места лишения свободы.

В 1966 году супруги Щёлоковы познакомились, а вскоре и подружились со знаменитой семейной парой — певицей, солисткой Большого театра Галиной Вишневской и виолончелистом, дирижером Мстиславом Ростроповичем. В ту пору это — обласканные властью, вниманием советской и зарубежной публики артисты, дружба с ними, конечно, льстит вчерашним провинциалам. Пройдут года три-четыре. Провинциалы — уже не провинциалы, а люди влиятельные, принадлежащие к высшей советской «знати». А знаменитые артисты, напротив, вошли в острейший конфликт с властью, старые друзья и коллеги от них шарахаются, их дальнейшая судьба неизвестна и тревожна. И тут Щёлоковы повели себя, прямо скажем, нетипично для людей их круга. Они продолжали дружески общаться с Вишневской и Ростроповичем, не скрывая этих отношений[24].

Осень 1971 года. В руководстве страны кипят «страсти по Солженицыну». К тому времени Александр Исаевич уже несколько лет как исключен из Союза писателей СССР, находится под плотной опекой органов госбезопасности. А тут еще — присуждение ему Нобелевской премии по литературе. У руководителей страны голова идет кругом, как с ним быть. Обвинить Нобелевский комитет в политиканстве? Но премию не так давно, в 1965 году, получил советский писатель Михаил Шолохов, кроме того, Солженицына наградили за произведения, опубликованные в легальной советской печати. Председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов и Генеральный прокурор СССР Р. А. Руденко отправляют в ЦК КПСС свои предложения о том, как следует поступить с Солженицыным. Их единодушное мнение — «выдворить» его, согласившись, как с меньшим из зол, с кратковременной антисоветской истерией на Западе. Еще более радикальный рецепт озвучивают члены Политбюро А. Н. Косыгин и Н. В. Подгорный: осудить и отправить в долголетнюю ссылку на Крайний Север, фактически лишив всякой связи с миром[25].

В этих условиях Николай Анисимович составляет объемистую записку, названную «К вопросу о Солженицыне», и передает ее Л. И. Брежневу. Что в ней предлагается?

Документ составлен с учетом психологии коллег по ЦК. Автор печется прежде всего об интересах Советского государства, партии. Как сделать так, чтобы талантливое перо Солженицына служило народу? Как не повторить ошибок, допущенных в прошлом по отношению к Солженицыну и другим деятелям культуры? Этих «других» Щёлоков перечисляет: Бунин, Куприн, Андреев, скульптор Коненков. «Мы требовали от них того, чего они не могли дать в силу своей классовой принадлежности и своего классового воспитания». Явным вторжением в компетенцию ведомств товарищей Суслова и Андропова выглядит такой пассаж: «В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак, безусловно, крупный русский писатель. Он более крупный даже, чем Солженицын, и то, что его роман „Доктор Живаго“ был удостоен Нобелевской премии вопреки нашему желанию, безусловно, наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во сто крат неправильной позицией после присуждения ему этой премии».

Главное в записке содержится в последнем пункте: что делать?

«Каким же образом решить „проблему Солженицына“ в настоящее время? Во-первых, не следует препятствовать ему выехать за границу для получения Нобелевской премии. Во-вторых, ни в коем случае не стоит ставить вопрос о лишении его гражданства… Солженицыну нужно срочно дать квартиру. Его нужно прописать. Проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить организованная против него травля. Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына».

Предложения Николая Анисимовича сегодня выглядят наивно. Писателя уже не приручить. Бомба под названием «Архипелаг ГУЛАГ» изготовлена, переправлена за границу и дожидается своего часа. Однако сам факт, что такие предложения высказывались, вызывает глубокое уважение к их автору. Серьезных попыток осмыслить поступок Щёлокова с тех пор не предпринималось. Словно это так просто было в 1971 году: назвать действия в отношении внутреннего эмигранта Солженицына «организованной травлей»! Такие выражения позволяет себе член ЦК КПСС. Записку Щёлокова Брежнев изучил, передал в секретариат ЦК, где ее обсудили под председательством Суслова и «приняли к сведению». Как минимум старшие товарищи с неудовольствием отметили про себя, что глава МВД лезет не в свое дело.

…Намерение обратиться к «вождям» в защиту Солженицына Николай Анисимович держал в тайне от самых близких ему людей, включая его родственников, за исключением Светланы Владимировны. Готовый текст, перед тем как отправить Брежневу, он прочитал Галине Павловне Вишневской. Однако как родилась у него эта идея? Один из бывших помощников Щёлокова высказал такое предположение. Министр, будучи лично знаком с Солженицыным, наверняка завел разговор о нем с Брежневым и Косыгиным. Кто-то из этих двоих — скорее всего, педант Косыгин, железно соблюдавший установившееся «в верхах» правило — предложил Щёлокову представить свои соображения в письменном виде. То есть разрешение обратиться с запиской в ЦК Николай Анисимович, вероятно, получил. Иначе трудно понять, почему автора «дерзкого» письма тогда же не сняли со всех постов. Сыграло, наверное, роль и то, что в Политбюро еще не определились, как быть с Солженицыным. Однако даром Щёлокову эта история не прошла. В конце 1971-го он попал в больницу с сердечным приступом. Наверное, аукнулась она ему и в дальнейшем.

…С 1969 года Александр Солженицын живет и работает на даче Галины Вишневской и Мстислава Ростроповича в подмосковной Жуковке. У знаменитых музыкантов также портятся отношения с властью. Они лишаются поездок за рубеж, возможности работать на профессиональных сценах, их имена не упоминаются в печати. Глава МВД был последним из крупных советских чиновников, кто не боялся общаться с Вишневской и Ростроповичем, в то время вынужденными выступать в сельских домах культуры, в сопровождении самодеятельных оркестров. В книге И. И. Карпеца читаем: «…Когда Мстислав Ростропович переживал перед своей эмиграцией не лучшие времена, Щёлоков поддерживал его (морально, во всяком случае), а автомобиль М. Ростроповича, кажется, это был „мерседес“, стоял на стоянке около входа в министерство на ул. Огарева, 6. (Не в таких ли его поступках истоки, мягко говоря, недружественных отношений с Ю. В. Андроповым?)».

Юрий Владимирович еще не знал, что Николай Анисимович поучаствовал в создании «Красного колеса»! Как это получилось — рассказал сам Солженицын:

«Но никто не предположил бы и не поверил, что в 1970 году Николай Анисимович Щёлоков (парадоксально, но решаюсь и его имя набрать утолщенными буквами) — министр внутренних дел СССР и приятель Брежнева! — тоже тайно помог мне, и существенно! Как же это могло случиться? А жена Щёлокова Светлана была с детства дружественно связана с Ростроповичем: ее отец буквально с вокзальной площади взял и надолго приютил у себя бездомного Леопольда Ростроповича, привезшего в Москву пристроить талантливого сына…[26] И вот как-то теперь сказал Стива Щёлокову, что мне нужна подробная топографическая карта Восточной Пруссии (я собрал такую во время войны, но при аресте она погибла), — и министр прислал мне из штаба МВД — обширную, по всему району самсоновских действий, уже аккуратно склеенную. Она была у меня почти год (я уж думал — насовсем) и на добрую ступень подняла мою работу над „Августом“: совсем другое ощущение, когда по-военному прочитываешь и видишь каждые 100 метров местности — как будто своими ногами исходишь. (А места те — под Польшей теперь, и какая мне туда поездка?..) И, говорил Стива: Щёлоков сам просил, чтоб меня в Москве прописали, да — отказали ему выше. Когда ожидалась моя поездка в Стокгольм — он быстро прислал жену забрать карту, чтобы не было улики. Но рассказывал потом Стива: радовался, что я не поехал, мол, „правильно, назад бы не пустили!“ — и входил в ЦК с предложением начать меня печатать. За это — чуть поста не лишился»[27].

Подчеркнуто дружеские отношения с Вишневской и Ростроповичем и разнообразная помощь им накануне отъезда из СССР, попытка помешать «выдворению» за границу или осуждению Солженицына… Почему министр внутренних дел вел себя подобным рискованным образом, наживая влиятельных врагов? Объяснить это впоследствии не могли. Соображения личной выгоды в действиях Николая Анисимовича не просматривались. Бравада? Уверенность фаворита, что ему всё сойдет с рук? Тоже нет. Ведь был сердечный приступ с госпитализацией, был реальный риск лишиться доверия в Политбюро и министерского поста.

При этом Николай Анисимович не мог сочувствовать взглядам диссидентов. Он остается убежденным коммунистом и верит в преимущества социалистического образа жизни. В его дневниковых записях редко, но встречаются такие формулировки: «американские наемники антисоветизма и антикоммунизма в кино стремятся убедить зрителя…», «капитализм всё больше и больше становится ответственным перед человеком и перед человечеством за бесплодность своих исканий…». Иногда в авторе как будто просыпается участник комсомольских диспутов в Донбассе. Дань времени… А вот — от души (16.02.1977): «Вчера я смотрел и слушал по телевидению, как читал стихи Константин Симонов. Никакими словами невозможно передать этих счастливых, одухотворенных минут. Я видел, как светились глаза поэта, как он был счастлив и благодарен аудитории слушателей. Вот что такое соприкосновение с настоящим искусством — даром Божьим!» Перед музыкально одаренными людьми Николай Анисимович благоговел особенно. По словам его сына, «отец всегда сожалел, что не научился играть на музыкальном инструменте, и говорил, что музыкально образованный человек выше другого на голову».

…Щёлоков помогает знаменитым диссидентам, при этом исповедует политические взгляды, которые те уже не разделяют.

Несомненно, в случае с Вишневской и Ростроповичем важна история их человеческих отношений. Может быть даже — ощущение, что их свела судьба (и произошло это еще во время войны, в Чкаловске, куда в эвакуацию прибыли Ростроповичи…). Впрочем, что гадать, лучше с этими вопросами обратиться к самой Галине Павловне Вишневской. С ее мнением читатель книги имеет возможность познакомиться.