Глава 35 Моя дорогая, они совсем не изменились!

Глава 35

Моя дорогая, они совсем не изменились!

В середине сентября 1995 года Светлана решила переехать в Корнуолл, где они вместе с дочерью Ольгой несколько раз отдыхали в начале восьмидесятых. Светлана стала понимать, что средств, которые она получала от общества «Карр-Гомм», перестало хватать на достойную жизнь в Лондоне, в то время как подчиненная благотворительная организация под названием «Эббифилд» владела несколькими резиденциями в Корнуолле. Светлана представляла себе, как будет наслаждаться тишиной и прекрасными пейзажами (и никаких толп народа!) в маленькой деревне Маллион на восточном берегу залива Маунт. Резиденция называлась Мелвин Хаус, и, кроме домовладельца, там обитали восемь пожилых женщин. Это стоящее на скалистом обрыве здание больше напоминало пансионат в семейном стиле, чем дом престарелых, и в нем даже была гостиная для прибывающих с визитами друзей его обитателей. Вместе со своими десятью горшками герани Светлана поселилась в маленькой комнате в этом доме и написала Мэри Баркетт, что почувствовала себя «старой, очень старой внутри. Иногда все, что я ношу внутри меня, давит так сильно». Она удивлялась, как Мэри могла жить вместе со всеми призраками, населявшими Айсл Холл. Ее собственные призраки вечно преследовали ее по пятам.

Но тогда, в начале 1996 года, ей представился неожиданный шанс изгнать хотя бы некоторых из них. В 1995 году Владимир Аллилуев написал книгу мемуаров под названием «Хроники Семьи» и прислал рукопись Светлане с просьбой перевести ее на английский. Владимир был сыном Надиной сестры Анны и Станислава Реденса. Когда Светлана прочитала этот текст, ее охватил ужас. Владимир прославлял былую мощь сталинизма и ностальгировал по возвращению советской власти под видом «семейного альбомчика родственников Сталина! Какой это был кошмар!» Светлана достала свою русскую пишущую машинку и напечатала на ней пространный отзыв на эти мемуары, который затем отправила Ольге Ривкиной, сделавшей так, чтобы он прозвучал по радио в России.

То, что ее двоюродный брат пытался обелить прошлое, было для нее непостижимым. Свой отзыв она ярко и эмоционально написала по-русски, а потом быстро перевела на английский и послала своим британским и американским друзьям в надежде, что он будет опубликован также и на Западе (чего не случилось). В каждом слове ее статьи сквозило потрясение. Да мог ли Володя написать такое?

Володя, чей отец был арестован и замучен в тюрьме, удостоившись лишь посмертной реабилитации? Володя, чья совершенно далекая от политики мать оказалась обречена на шесть лет заключения в одиночке, несмотря на свое слабое здоровье (туберкулез)? Тот ли это самый Володя, за которым не переставало по пятам следовать НКВД, ГПУ, МГБ – организация, которая, как ни меняла свое имя, не переставала висеть оковами на нашей семье? Разве не он был так остроумен, когда был моложе… и не боялся высмеивать весь тот мир угнетения, лжи и смертельной опасности?..

Она с нарочитым отвращением подводит итог Володиным заявлениям: «Ну давайте еще простим Сталина за его презрение к нормам демократии и законности», поскольку, дескать, он был «строгим, но справедливым, как в свое время Иван Грозный», да еще и «великим патриотом нашей Родины и гениальным главнокомандующим». Сама мысль о том, что культ личности ее отца может возродиться, вгоняла ее в дрожь.

Неприемлемым для Светланы стали попытки Володи отмыть добела память ее брата Василия – того самого Василия, который сгноил в тюрьме генерала ВВС Новикова лишь за то, что тот посмел ставить под сомнения его действия; которому было плевать на закон, когда он грубо обращался со своей первой женой и детьми; который только и делал, что пил и кутил. Теперь его надо было за все простить, потому что, мол, «он наш».

Но самый тяжелый удар Светлана пережила, прочитав в Володиной рукописи, что самоубийство ее матери было результатом «болезни». «Довольно, Володя. Мне чудится, будто я нахожусь в мрачном и темном кремлевском закоулке, и ко мне подступают все, кто хотят бросить обвинение моей МАТЕРИ. И ведь это ОНА БЫЛА на самом деле ЖЕРТВОЙ системы». Володя взял и выкинул ее напрочь из истории, обозначив всего лишь как «одну больную женщину».

Светлана полагала, что Володя был не единственным лицом, приложившим руку к созданию этой хвалебной оды советской власти, и позднее некоторые члены семьи Аллилуевых признавали, что заметили в ней некоторые странные вставные фрагменты, появление которых, возможно, было ценой, заплаченной за публикацию книги. В ней присутствовало «Благодарственное письмо от крестьян к Реденсу», отцу Владимира. За что, интересовалась Светлана, они могли быть ему благодарны, если учесть, что чекисты вроде Реденса с большой жестокостью проводили насильственное раскулачивание на селе? В книге говорилось, что чистки тридцатых годов и во время войны, а также массовая насильственная депортация целых этнических групп были лишь «законными мерами по обороне тыла» воюющей страны. И тут же во всех этих «эксцессах» обвинялись Ежов и Ягода, и утверждалось, что они «получили справедливое воздаяние из рук Лаврентия Берии». «Как же мог Володя написать такие вещи?» – поражалась Светлана. Его собственные родители пали жертвами «нашего самого опасного родственника – дяди Иосифа».

Забивая последний гвоздь в крышку гроба этой книги, Светлана отмечала, что, судя этому тексту, Володя «бесповоротно скатился в антисемитизм».

Юлия Мельцер (жена Якова), Алексей Каплер и Морозов-старший (отец первого мужа Светланы)

…все были брошены в застенки волей одного и того же нашего всемогущего родственника [Сталина]. У Володи не нашлось ни одного слова для того, чтобы выразить им сочувствие. Неужели он совсем забыл про те события? А как насчет гадких антисемитских слов брата Василия, когда он называл моего сына жиденком? Ничего подобного наши дедушка и бабушка Аллилуевы не могли бы себе позволить. Все это явилось позднее, как следствие поощрения мещанских, фашистских инстинктов, в результате насилия, чинимого все тем же ОГПУ, ВЧК, МВД, КГБ…

Стремление убежать в прошлое – самый тяжкий недуг, который только может поразить нас. Вот оно, чудесное прошлое, от которого явственно вдруг повеяло могильным смрадом. Зачем оно потребовалось Володе?

Она написала Филиппе Хилл, что, прикрываясь именем ее двоюродного брата, коммунистические аппаратчики снова пытаются восстановить «отживший свое режим». Миллионы россиян ныне стенают по «славному прошлому, жизни под мудрым руководством несравненного вождя (моего отца)». «Какими мы были тогда могущественными!.. Трудно их винить. Их дурачили всю жизнь напролет».

Уже в следующем месяце ее разгромная статья появилась в «Лондон Таймс». Некий итальянский священник отозвался на нее в иллюстрированном еженедельнике «Ки», его слова приводит журналист Ричард Бистон, работающий в тот момент в Москве: «Теперь, в возрасте 70 лет, Светлана Аллилуева, очевидно, решила провести остаток жизни как Христова невеста, чтобы, по ее словам, искупить грехи своего отца». По всей видимости, одна католическая монахиня в Чикаго выдала прессе ее адрес в Корнуолле. Светлана писала Филиппе Хилл, что они выставили ее старой дурой. Как это могло случиться? Да еще одновременно с выходом ее статьи в «Лондон Таймс»? «Я уверена, что это контратака КГБ, в ответ на тот удар, который я им нанесла!» Хотя это можно посчитать за проявление паранойи, Светлану можно простить, и, несмотря на то, что Виктор Луис скончался, КГБ нашел еще кого-то, способного публиковать уничижительные пасквили о ней в международной прессе.

Не прошло и недели, как ее место проживания в Корнуолле перестало быть тайной. Ее выследил Дэвид Джонс, журналист из «Дэйли Мэйл»:

Тихо прозвонил колокольчик на дверях чайной, и кряжистая, грузная женщина со слезящимися глазами и красной сеткой лопнувших венок на щеках подозрительно заглядывает вовнутрь. В это морозное утро в уединенной деревеньке, затерянной на берегу моря в юго-западных графствах, нет практически никого. Но, несмотря на это, она натягивает поглубже берет, поднимает воротник пальто из верблюжьей шерсти и требует столик в самом неприметном углу. Светлана Питерс (урожденная Сталина), чья речь была странной смесью салонного английского и восточноевропейских идиом, спрашивает меня: «Скажите, пожалуйста, как вы нашли меня здесь?»

Это было описание некрасивой старухи. Светлана утратила свою собственность, свою внешность, свою индивидуальность. Все, что у нее оставалось – это ее чувство собственного достоинства и сила воли. Когда Джонс уточнил у нее, не собирается ли она уйти в какой-нибудь итальянский монастырь, она отвергла такую возможность: «Мне не нужны священники. Я самодостаточна». Интервью она оборвала фразой: «Достаточно… Теперь так – когда мы выйдем отсюда, вы пойдете налево, а я пойду направо».

Она снова написала Филиппе Хилл: «Мы не должны забывать о том, что полицейское государство в России никогда не прекращало существовать и что все их нынешние лидеры легко прибегают к былым методам насилия, когда это последнее оставшееся у них средство. Я влезла в гущу кипящих ныне страстей и теперь нет никакой возможности, что сторонники старого доброго порядка в России будут рады мне, моя сторона – либеральное движение». Когда два года спустя, в 1998-м, защитница прав человека Галина Старовойтова была застрелена в своем подъезде в Санкт-Петербурге, это лишь подтвердило правоту слов Светланы. ФСБ (так теперь именовался КГБ) была параллельной структурой власти в ельцинской России и действовала с ощущением полной безнаказанности. Светлана писала тогда Филиппе об убийстве Старовойтовой: «Моя дорогая, они совсем не изменились! Как это ужасно!»

Очень скоро после того, как «Дэйли Мэйл» взяла у нее интервью, Светлана снова переехала. У «Эббифилд» нашлось свободное место в старом викторианском доме в окрестностях Редрута как раз тогда, когда это было ей нужно. Она сказала Мэри Баркетт, что сворачивает свою юрту и кочует на новое пастбище, – это был порыв кочевника, одно из качеств, которые Светлана унаследовала от своего дедушки Сергея. Ее новый дом был расположен в Редруте на Клинтон роуд, 52, и ей понравился этот маленький городок с узкими викторианскими улочками. До моря было всего лишь полчаса на автобусе.

Почти весь следующий год Светлана провела, переписываясь со своими корреспондентами, но иногда ее одиночество прерывалось визитами друзей. Наконец ей удалось выбраться на месяц в США, чтобы встретиться с Ольгой в Висконсине и рассказать Филиппе Хилл и Мэри Баркетт о том, какой любящей и даже чрезмерно заботливой стала ее дочь. Теперь Ольга часто звонила, присылала подарки и интересовалась в письмах, что нужно ее матери? Когда Светлане было не с кем поговорить, она прогуливалась по окрестным холмам и берегу моря, делая пейзажные снимки. В юности она вместе с братом Василием научилась проявлять пленки и печатать фотографии в затемненной комнате в Кремле. Филиппа прислала ей в подарок абонемент на бесплатное посещение галереи Тэйта в Сент-Айвсе. И еще она прислала деньги, чтобы Светлана смогла купить себе удобные туфли для прогулок, за что та была ей безмерно благодарна.

В январе 1997 года общество «Эббифилд» пало жертвой неожиданных финансовых трудностей, и перед Светланой замаячила перспектива переезда в другое пристанище, классом ниже. Но она отказалась это делать. Ольга удивлялась, почему теперь, перед лицом проблем, она не хочет вернуться домой? Ведь Светлана вполне могла жить с ней. Временным жилищем Светланы стал дом в Сент-Айвсе на улице Каррак стрит, принадлежащий «Карр-Гомму». Там она в нетерпении ждала, пока Ольга не приобретет дом в Сприн Грин. Они с Ольгой запланировали возвращение Светланы в Америку на ноябрь. Светлана писала Мэри Баркетт: «Ох, всего лишь восемь месяцев, и я стану жить вместе с Ольгой и готовить на своей собственной кухне! Во что превратилась моя жизнь, Мэри?.. Я чувствую, что на той стороне Атлантики все переменится. Мне даже неважно как, но пусть переменится».

Вскоре в доме Светланы раздался звонок, ей сообщили ужасное известие: сестра Нины Лобановой-Ростовской в Париже покончила с собой. Светлана, в которой это известие всколыхнуло болезненную память о гибели ее матери, понимала, что человек чувствует, когда с его родственником случается такое, и постаралась утешить Нину:

Линда Келли сообщила мне о трагической смерти вашей сестры в Париже – я знаю, какая пустота теперь образовалась в вашей жизни…

Всегда так печально и страшно, когда кто-нибудь выбирает для себя насильственный конец. Несомненно, причина – лишь временное помутнение рассудка, о котором кто угодно (я уверена!) пожалел бы в иной момент. Близкие люди этого человека остаются одни, остаются в ужасе и неверии. Но уже поздно что-то менять. Но, на самом деле, что бы они ни предпринимали до того, это не оказывает влияния на неотвратимую внутреннюю решимость того, кто идет на такой акт насилия над собой. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех пор, как моя мать пошла по этому пути – и я все еще не могу понять, принять и простить ее выбор.

До сих пор меня мучит то, что она была одним из самых дорогих для меня и любимых мною людей, и все равно, несмотря на это, даже сейчас я неспособна ее понять. И если бы только она знала, какой разрушительный эффект окажет ее уход на тех, кому она была дорога, она, вероятно, остановилась бы в последний момент. Это событие заставило меня долгие годы изучать работы Карла Юнга, я пыталась найти в них объяснение произошедшему, но нашла лишь тезис о том, что сознательное и бессознательное живут в разных мирах, между которыми пропасть. И как объяснить бессознательное в понятиях сознательного, он почти не объясняет. Но довольно! У вас и так много боли, а тут еще я.

Она сообщила Нине, что возвращается в США. В то время как многие «подвергали [ее] остракизму, унижениям, издевкам», Нина всегда была по отношению к Светлане добра: «Со мной вы всегда держали себя просто, относились ко мне без предубеждения, всегда были щедры ко мне и готовы меня понять. Чего еще может требовать человек? Пожалуйста, не надо вспоминать меня как кошмарную тварь и как неблагодарную женщину – ведь я была не такой». Можно себе представить, как Светлана подчеркивала все эти слова в своих письмах, чтобы они наверняка донесли полноту ее благодарности.

Мэри Баркетт последний раз приехала к ней в Корнуолл. «Мы сидели на острове, когда выглянуло солнце, и вокруг нас парили чайки. Это был момент подведения итогов. Она собиралась уезжать в Америку, снова в неизвестность, и ей не терпелось устремиться ей навстречу».

Третьего ноября Светлана уехала. Последние годы прошли для нее непросто. Это была жизнь, по ее словам, «на правах английской рухляди». Кажется, единственное, о чем она жалела в тот момент, что в их жилой общине так и не нашлось никого, кто захотел бы позаботиться о десяти ее геранях в горшках, которые расцветали.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.