XII Русские врачи в зарубежных странах

XII

Русские врачи в зарубежных странах

С момента моего появления на родной земле после 27-летнего отсутствия и до настоящего момента, когда пишутся эти строки, мне приходилось бессчетное число раз отвечать моим собеседникам на вопросы, касающиеся положения русских врачей за границей.

Тут для советского человека много неясного и непонятного. Человек этот родился, вырос и живёт в том мире, в котором медицина во всех её разделах и проявлениях есть медицина бесплатная. В его голове с трудом умещается мысль, что где-то может существовать и существует другое положение вещей. А между тем это именно так.

Во всех без исключения странах капиталистического мира основным сектором практической медицины является медицина платная. Касается это не только частнопрактикующих врачей, но и государственных, коммунальных и общественных больниц, амбулаторий, санаториев и т.д. Платными (и в большинстве стран дорогостоящими) являются абсолютно все виды практической медицины: амбулаторный приём, вызов врача на дом, операции, манипуляции, пребывание в больнице и в санаториях, курортное лечение, выдача медицинских документов и справок, лабораторные анализы, перевозка больных и т.д. В некоторых государствах исключение из этой всеобщей платежной медицинской повинности допускается только для больных, существование которых вне лечебного учреждения представляет значительную опасность для окружающих (заразные болезни).

Далее, основную массу врачей подавляющего большинства стран капиталистического мира составляют врачи частнопрактикующие, а основным сектором платной медицины является сектор частный.

Приём студентов на медицинские факультеты и выпуск молодых врачей во всех странах этого мира не регулируются никаким планом. Отсюда перепроизводство врачей, превышение предложения платной медицинской помощи над спросом и как следствие — врачебная конкуренция и врачебная безработица. Это уродливое явление в свою очередь порождает ещё более уродливое — коммерциализацию врачебной профессии и гешефтмахерство. А отсюда рукой подать до шарлатанства и полного падения нравов морально неустойчивых элементов, имеющих звание врача.

Врач любой страны капиталистического мира есть прежде всего коммерсант. Весь вопрос лишь в том, какой он коммерсант: так называемый «честный», «не вполне честный» или отъявленный мошенник и спекулянт от медицины. Общность материальных интересов этих «честных», «не вполне честных» и совсем нечестных торговцев от здравоохранения заставляет их объединяться в мощные врачебные синдикаты, регламентирующие всю практическую деятельность врачей путём издания в интересах синдикатов законов и постановлений, проводимых через законодательные учреждения той или иной страны. Отсюда существующие почти во всех странах мира законы, запрещающие врачам-иностранцам не только занимать врачебные должности или заниматься частной практикой, но даже именоваться врачом.

В этот чуждый для русского понимания мир попали полторы или две тысячи русских врачей, по тем или иным причинам очутившиеся за рубежом в первые послереволюционные годы.

Двери врачебной профессии во всех европейских странах были тогда, как и теперь, наглухо закрыты для всех иностранцев, не имевших врачебного диплома данной страны. Некоторую «отдушину» для русских врачей, очутившихся за рубежом, составили три славянских страны: Болгария, Югославия и Чехословакия. Об этом — несколько ниже.

Среди прочих стран в описываемые годы только Марокко, Египет и Маньчжурия и два города — Константинополь (ныне — Стамбул), а также иностранная концессия Шанхая — давали право врачебной практики всем иностранцам, независимо от места получения ими диплома. Константинополь, как и вся Турция, отнял у них это право уже в 1923 году, Египет — в середине 30-х годов, Марокко — в 30-х годах. Но кто это право уже получил, тот сохранял его пожизненно.

Некоторые южноамериканские республики, в частности Аргентина, давали это право с большими ограничениями, а именно: иностранным врачам разрешалось селиться и практиковать в самых глухих деревенских районах, где нет врача-аргентинца в окружности радиусом 15 километров. Но если врач-аргентинец в этой окружности появлялся и оседал на постоянное жительство, то право практики у пришельца автоматически отнималось.

Незнание арабского языка препятствовало проникновению русских врачей в Египет и Марокко, где, как было сказано выше, они могли бы в течение известного времени продолжать свою врачебную деятельность. Кроме того, в первые годы после революции у беспаспортных и полунищих русских эмигрантов свободного выбора страны не было и не могло быть.

Вихрем событий, а частично по роковой собственной ошибке вместе с эвакуированными больными и ранеными офицерами и солдатами разбитой деникинской армии в начале 1920 года занесло из Новороссийска в Александрию и Каир около 40 русских врачей. Вместе с шанхайскими и харбинскими врачами дальневосточной эмиграции эти «египтяне» являлись единственной группой зарубежных русских врачей, не знавшей мытарств в поисках врачебной работы и заработка. В смысле материальном эта группа жила очень хорошо. Некоторые из них достигли большой славы и популярности. Громадную известность на всём Арабском Востоке приобрёл в те годы осевший в Каире один из моих бывших учителей (в годы студенчества) профессор кафедры врачебной диагностики и пропедевтической клиники медицинского факультета Московского университета К.Э. Вагнер.

В далёкое Марокко при тех же обстоятельствах занесло только очень немногих врачей.

В 1920 году после разгрома врангелевской армии около сотни русских врачей пытались «зацепиться» за Константинополь. Только двадцати или тридцати из них это удалось. А через три года турецкие власти выслали и их вместе с остальной эмигрантской массой.

Иначе обстояло дело в Болгарии, Югославии и Чехословакии. Мне уже приходилось говорить, что в этих государствах при решении вопроса о расселении русских эмигрантов принимались во внимание не только политические соображения правящих кругов и руководящих партий, но и идеи славянофильства, хотя и превратно понимаемого.

Среди многих десятков тысяч эмигрантов на территории Болгарии оказалось около 200 врачей, в Югославии — около 350.

Согласно проведённому через Народное собрание закону, осевшим в Болгарии русским врачам предоставлялось право занятия врачебных должностей на государственной, общественной и коммунальной службе и право частной практики — в последнем случае только до тех пор, пока тот или иной русский врач какую-либо должность занимал.

Для последней оговорки были свои причины, а именно: до первой мировой войны Болгария не имела собственного медицинского факультета. Болгарские врачи получали образование в университетах Германии, Австрии, Франции, Бельгии, Швейцарии, Италии, России.

Во время войны, принёсшей Болгарии поражение, и в первые годы после неё врачебного пополнения не было. К моменту прибытия в Болгарию эмигрантских масс в 1920–1924 годах во всём государстве с 7-миллионным населением имелось в общей сложности только 800 врачей. Большинство врачебных участков в сёлах были вакантными. В сельский сектор учреждений болгарского здравоохранения и были направлены русские врачи. Общность славянского происхождения, родственная близость языка, некоторые черты сходства условий жизни болгарского и русского дореволюционного крестьянства — всё это облегчило решение задачи. Болгарское государство в те годы было заинтересовано в государственной службе врачей-эмигрантов на селе не менее самих этих врачей. Так на болгарскую службу было принято свыше 100 врачей. В эти же годы в Софии был открыт первый в Болгарии медицинский факультет. Подготовленных кадров собственной профессуры, особенно по разделу теоретических дисциплин, в Болгарии не было. Около десятка кафедр занимали русские профессора: патологической анатомии — Д.Д. Крылов, физиологии — Завьялов, бактериологии — С.С. Абрамов, акушерства — Г.Е. Рейн, нейрологии — Янишевский, психиатрии — Попов.

Начиная с середины 20-х годов Софийский университет стал выпускать болгарских врачей. С каждым годом острота нужды во врачах на болгарском селе сглаживалась. Профессиональный союз болгарских врачей вёл открытую борьбу за лишение русских врачей права заниматься своей профессией. Они были для этого союза самыми опасными конкурентами. Но авторитет, приобретённый русскими врачами среди всех слоёв населения за семи-, восьмилетнее пребывание их в стране, был настолько велик, что по инициативе и под натиском болгарского общественного мнения Народное собрание провело в 1928 году закон, даровавший персонально поименованным в нём 144 русским врачам пожизненное право врачебной службы и врачебной практики.

Условия, весьма близкие к описанным, создались и в Югославии. Иначе обстояло дело в Чехословакии. Чешские врачебные синдикаты крепко держались за запрещение врачебной работы врачам-иностранцам. Русским они исключения не делали. И только в областях Прикарпатской Руси (ныне — Западной Украины), которую чешские правящие круги никогда всерьёз не считали чешской землёй, русским врачам было разрешено занимать должности сельских участковых врачей.

К середине 20-х годов, когда «русский Париж» окончательно сформировался, в него устремилось большое число врачей-эмигрантов. По данным эмигрантского Общества русских врачей имени Мечникова во Франции, за первые 20 послереволюционных лет через Париж прошло в общей сложности свыше 400 врачей, состоявших членами этого общества.

Но ситуация во Франции была совершенно непохожей на ту, что имела место в Болгарии и Югославии.

Французские законы запрещают заниматься врачебной профессией всем врачам, не имеющим французского диплома. За выполнением этого закона зорко следят французские врачебные синдикаты, объединённые во всефранцузский союз врачей.

Но появление на французской земле сотни тысяч русских эмигрантов, среди которых оказались 400 врачей, было фактом, от которого нельзя было отмахнуться. К тому же бесправный, полунищий и часто безработный русский эмигрант — это, с точки зрения французского врача, вообще не пациент. Из него ничего существенного не выжмешь. Далее, в силу всё той же психологической стены взаимоотчуждения, о которой я неоднократно упоминал выше, пациент этот в кабинет французского врача не шёл. Любой ценой он искал врача, говорящего на родном языке и живущего одной с ним жизнью. А болеть общественно опасными болезнями — туберкулёзом, сифилисом, трахомой, гонореей и другими — он болел. Значит, надо было искать какой-то выход из положения.

Выход был найден. Путём долголетних переговоров между правлением союза французских врачей и Обществом русских врачей имени Мечникова было заключено устное соглашение, в силу которого французский синдикат обязался не чинить препятствий русским врачам-эмигрантам лечить население «русского Парижа». Но боже упаси, если хоть один из них посмеет выдать рецепт пациенту французскому! Пощады ему не будет, и вся административно-судебная машина Французской Республики немедленно будет пущена в ход, чтобы покарать нарушителя законов.

Так, примерно с 1926–1927 годов в жизни врачей «русского Парижа» установилось состояние некоторого равновесия, правда весьма неустойчивого.

«Русский Париж» получил негласное и молчаливое разрешение лечиться у русских врачей в русских поликлиниках и зубоврачебных кабинетах, сдавать анализы в русские лаборатории, ложиться на операции в русские частные стационары. Последняя страница парижских эмигрантских газет стала после этого заполняться индивидуальными врачебными объявлениями и общим списком практикующих русских врачей, адресами русских стационаров, поликлиник, зубоврачебных кабинетов и лабораторий.

Но, как я только что сказал, это равновесие было неустойчивым. Реальная жизнь ежедневно ставила русского врача в условия, при которых он не мог отказать французскому пациенту в медицинской помощи, часто неотложной.

Достаточно было очутиться в руках любого французского врача какому-нибудь маловажному рецепту, выданному русским врачом французскому пациенту, как рецепт этот препровождался сначала в правление синдиката французских врачей, оттуда в префектуру полиции, затем к судебному следователю.

Дальше в подобных случаях на протяжении всех 20 лет, проведённых мною во Франции, происходило следующее: звонок у входной двери квартиры или комнаты, занимаемой русским врачом. Дверь открывается. Перед врачом — фигура в штатском, с каменным, ничего не выражающим лицом.

— Что вам угодно?

— Префектура полиции. И одновременно с этими словами фигура с каменным лицом отворачивает лацкан своего пиджака, в который с внутренней стороны вшито клеймо с номером чиновника парижской префектуры.

Полицейский чиновник входит в квартиру.

— Ваши документы?

Документы предъявлены. Личность хозяина квартиры установлена.

— Мы имеем сведения, — продолжает чиновник, не меняя выражения своего лица и не повышая и не понижая голоса, — что вы занимаетесь врачебной практикой…

— Совершенно верно.

— Вам известно, что законы Франции не разрешают этого лицам, не имеющим французского врачебного диплома?

— Известно.

— И тем не менее вы этим занимаетесь…

— И тем не менее занимаюсь…

Чиновник оглядывается по сторонам. Кругом обстановка такой бедности и такого убожества, какой он не встречает, когда ему приходится бывать в жилище французского врача.

В лице его вдруг появляется что-то человеческое, а в голосе начинают звучать какие-то мягкие нотки:

— Послушайте, господин доктор, мы ведь отлично понимаем ваше бедственное положение и мы, префектура полиции, говоря откровенно, ничего против вас не имеем и не стали бы сами беспокоиться и вас беспокоить. Но видите ли…

Тут чиновник вынимает из кармана лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке, и, не показывая этого текста своему собеседнику, продолжает:

— Видите ли, к нам поступило заявление от ваших же коллег в лице французского синдиката врачей с требованием принять меры к прекращению нарушения законов, воспрещающих иностранцам, не имеющим французского диплома, заниматься врачебной профессией. Как ни неприятно, но мы должны поставить вас в известность, что за нарушение законов вы понесёте ответственность. Оставаться бездеятельными перед лицом поступившего к нам заявления мы не можем…

Визит чиновника окончен. Он удаляется. Часом или двумя позже врач узнаёт по телефону, что подобный же визит был нанесён ещё нескольким его сотоварищам. Полицейско-судебные преследования русских врачей во Франции редко бывали одиночными. Они почти всегда были групповыми. В год моего приезда во Францию описанным выше путём возникло «дело 56 русских врачей». Потом было «дело 22-х», ещё позже — «дело 30-ти» и т.д. «Дела» эти заключались в том, что русских врачей преследовали за оказание медицинской помощи французским больным — такой помощи, которую не оказать при данных обстоятельствах в каждом отдельном случае было нельзя.

А преследовали потому, что с точки зрения неписаных законов, регулирующих практическую врачебную деятельность во всех странах капиталистического мира, больной человек есть прежде всего «клиент», а потом уже «больной». И если кто-то другой, а не данный французский confrere (собрат по профессии) остановил у него кровотечение, угрожавшее его жизни, или вывел его из состояния тяжелейшего приступа грудной жабы, то confrere, потерявший на этом 20 франков, готов перегрызть горло этому «другому» и, опираясь на закон, посадить его на скамью подсудимых.

Такова мораль врачебного мира капиталистических стран.

— Ну, а как же развёртывались события после вышеописанного полицейского визита? — спросит читатель.

События эти протекали двояко.

В одних случаях, к счастью для этих «56-ти» или «22-х», дело кончалось ничем. «56» или «22» без устали обивали пороги и ходили к лицам, имевшим какой-то доступ к «сильным мира сего», от которых зависело очень многое, в том числе и дальнейший ход «дела».

Кое-кто из этих просителей, ожидавших дальнейших полицейских и судебных ударов на свою голову, состоял в масонской организации. Это очень существенно. Они обращались к «досточтимому» своей ложи. «Досточтимый», приняв от потерпевших «братьев» масонский сигнал бедствия, устанавливал связь с «братьями» других лож и с другими «досточтимыми». Эти последние адресовались к ещё более высоким масонским инстанциям. На префектуру полиции за кулисами производился сильный нажим. В результате «дело» дальше полицейского расследования не шло и клалось под сукно.

Но бывало и по-другому: среди очередной группы врачей, преследуемых за выполнение своего врачебного долга, не было никого, кто имел бы «ход» или «руку» у «сильных мира сего». Не было среди них и ни одного масона. В этом случае вслед за описанным первым действием полицейско-судебной драмы следовало второе, гораздо более тяжёлое.

Снова звонок. Снова вы открываете дверь. На этот раз перед вами не молчаливый чиновник из префектуры с каменным лицом, а двое представителей так называемой «судебной полиции». В кармане у них — ордер судебного следователя на производство обыска. Лацканов они не отворачивают, своего звания вам не сообщают, а, оттолкнув вас, врываются в вашу квартиру и орут на вас и на всех, кто в этот момент в комнате находится.

— Ни с места! Не двигаться! К дверям не подходить!

Затем из кармана вынимается ордер следователя и начинается обыск.

Вы, не совершивший никакого преступления и нигде, никогда и никем не осужденный, в их глазах уже преступник. Они и обращаются с вами как с таковым. Ваше «дело» находится у судебного следователя. Два явившихся к вам агента имеют задание добыть «вещественные доказательства» вашего «преступления». Если вы зубной врач, или окулист, или гинеколог, то в саквояж, который один из них держит в руках, летят в хаотическом беспорядке ваши шприцы, пинцеты, медицинские зеркала… Они будут фигурировать на суде в качестве corpus delicti (вещественное доказательство преступления).

Но иногда положение блюстителей правосудия становилось затруднительным: вы терапевт, или педиатр, или невропатолог. Никакого инструмента у себя не держите. Единственные инструменты — стетоскоп, молоточек и плессиметр — находятся в кармане вашего пиджака. Личного обыска сыщики не производят. Но вернуться к следователю с пустыми руками нельзя из-за карьерных соображений. Они ищут долго и упорно: перерывают все ящики стола, шкаф и буфет, идут в кухню, заглядывают в ванную и уборную, развязывают узел с грязным бельём, который вы завтра понесёте к прачке. Нигде и ничего! Как быть?

Выход найден: на столе — телефонный аппарат, а рядом с ним справочник с фамилиями и адресами всех абонентов. Вот и ваша фамилия, а рядом с ней только одно слово: «Врач». Вот он — corpus delicti: доказательство того, что вы преступник и занимаетесь профессией, которой не имеете права заниматься.

Не обходилось дело и без курьёзов, конечно не для того лица, которого курьёзы эти непосредственно касались. У русского врача О., в своё время широко известного среди населения Южного берега Крыма, телефона не имелось. Судебно-полицейских агентов после трёхчасового бесплодного обыска выручил «пустячок»: среди вороха бумаг, расшвырянных ими по всей комнате, им попалась на глаза маленькая бумажка прошлогодней давности.

Доктор О. в прошлом году выдавал замуж свою дочь. Следуя распространённому во Франции обычаю, он в своё время разослал с полсотни отпечатанных на меловой бумаге пригласительных билетов на французском языке с обычным в таких случаях содержанием: «Врач О. и мадам О. просят Вас пожаловать на бракосочетание их дочери с мсье таким-то, имеющее быть во столько-то часов такого-то числа там-то».

Одно из приглашений осталось у него на руках. Для следователя этого достаточно: иностранец О. называет себя врачом, значит, он занимается врачебной деятельностью.

Через три недели после этого О. занял место на скамье подсудимых парижского исправительного суда. Эту скамью до него занимали многие десятки русских врачей, профессоров.

Удивительную картину представляли собою некоторые заседания суда. Секретарь монотонным голосом читает изложение того или иного «дела», коих за день рассматриваются многие десятки: проститутка, учинившая на улице скандал; хулиган, устроивший пьяный дебош в ресторане; прохожий, перешедший улицу в неположенном месте и обругавший полицейского, сделавшего ему замечание; пассажир, не уплативший за проезд в автобусе и толкнувший в грудь кондуктора. И среди них в порядке очередности «некто В.Н. Сиротинин, незаконно занимавшийся врачебной деятельностью», или «некто Иванов, Петров, Сидоров», тоже занимавшиеся той же деятельностью…

Адвокат «некоего Сиротинина» пускает в ход всё своё красноречие в целях оправдания своего подзащитного. Он потрясает в воздухе переведённым на французский язык дипломом клиента; читает длинный список его научных работ; указывает на то, что имя профессора Военно-медицинской академии В.Н. Сиротинина известно врачам-терапевтам всего мира; напоминает, что его клиент имел звание лейб-медика его величества русского императора; что он пользовал президента Французской Республики Пуанкаре, когда тот приезжал в Петербург и когда у него заболел живот от обильного русского угощения и русской водки; наконец, что его подзащитный действовал из самых гуманных побуждений и никому не нанёс какого-либо ущерба.

Судьи с застывшей миной холодно выслушивают адвоката. Председатель суда, обращаясь к нему, говорит бесстрастным голосом:

— Всё это так, дорогой адвокат, но мы — рабы закона. Установлено, что ваш подзащитный занимался врачебной деятельностью незаконно. Это — всё. Остальное нас не интересует. Статья такая-то… Штраф полторы тысячи франков. Следующий!

В обстановке постоянного ожидания стука в дверь прошло 20 с лишним лет. О возвращении на родину думали лишь единицы из всей массы врачей, занесённых вихрем бури во Францию. Некоторые из них поставили целью упрочить своё положение во Франции. Лишь немногим это удалось. Я должен отметить, что французские законы запрещали заниматься врачебной деятельностью не иностранцам, как таковым, а врачам, не имеющим французского диплома. С получением его и выполнением некоторых финансовых формальностей иностранцы это право получали.

Как же врачу-иностранцу, имеющему врачебный диплом своей страны, получить французский диплом?

Для этого он должен, согласно французским законам, прежде всего сдать на протяжении двух лет на двух весенних сессиях bachot (экзамен на аттестат зрелости), чтобы получить степень бакалавра. После этого поступить на третий курс медицинского факультета одного из французских университетов и пройти полностью все три года студенческого обучения в клинике.

Короче говоря, с момента, когда вы решили легализовать ваше положение как полноправного врача, до момента, когда вы достигнете вашей цели, пройдёт пять лет. И это при условии, что у вас нет провала ни на одном экзамене. С провалами вам придётся ждать желанного момента гораздо дольше. Нужно было очень много для того, чтобы этого момента достичь. Этого «многого» у бедствующих врачей-эмигрантов как раз и не было. Имя этому «многому» — деньги.

Чтобы выдержать экзамен на аттестат зрелости, вы вынуждены пользоваться в частном порядке в течение двух лет уроками, советами и указаниями педагога из любого парижского лицея (средней школы). По некоторым соображениям, о которых будет сказано ниже, вы будете платить ему за эти уроки упятерённый или удесятерённый гонорар.

После получения степени бакалавра вы поступаете в университет на третий курс медицинского факультета (ваш русский диплом врача даёт право на зачёт первых двух курсов). В течение последующих трёх лет вы на положении студента должны посещать лекции и практические занятия, предусмотренные программами. На работу, связанную с добыванием хлеба насущного, времени не останется. Вы сможете просуществовать все эти пять лет только в том случае, если обладаете большими средствами.

Нужно ли говорить, что среди массы бедствующих русских парижских врачей этими средствами обладали лишь единицы?

Достаточно сказать, что из 400 с лишним врачей, состоявших членами Общества русских врачей имени Мечникова, на этот шаг отважилось только 14 или 16. Удивительную картину представляла подготовка к bachot и студенческие занятия 50- или 60-летних «студентов», имевших дипломы российских медицинских факультетов, 30 или 40 лет врачебного стажа и звание доктора медицины, профессора университета или Петербургской военно-медицинской академии.

«Провалов» у этих седовласых экзаменующихся при сдаче ими bachot никогда не бывало. На это имелась очень веская причина.

Все педагоги средних учебных заведений города Парижа объединены в профессиональный союз. Один из этих педагогов, приглашённый частным образом, является вашим «репетитором». Вы платите такой гонорар, какой в обычных условиях ему и не снится. За два года занятий с вами его кошелек пополнится несколькими тысячами франков. Против вашей фамилии в правлении союза в списке будущих бакалавров, пришедших на экзаменационную сессию «со стороны», делается отметка. Как же её не сделать, если вы облагодетельствовали одного из членов союза, а принцип союза — «один за всех, все за одного»?

Накануне экзамена фамилии ваших экзаменаторов уже известны правлению союза. Им даются соответствующие указания. Остальное ясно: «провала» у вас не будет…

Иначе дело обстоит со сдачей государственных экзаменов. Тут ваши экзаменаторы — профессора и крупные учёные с именами, подчас известными всему миру. Никого они не репетируют и никаких гонораров с экзаменующихся не получают. Они — люди влиятельные, независимые и богатые. В профсоюзах не состоят и поблажек делать вам не собираются.

Но… большинство из них принадлежит к масонской организации. Большинство экзаменующихся — тоже. Иначе они на старости лет и не взялись бы за учение. Экзаменующийся «брат-масон» адресуется накануне экзамена к «досточтимому» своей ложи. Рычаги масонской солидарности немедленно приводятся в движение. «Досточтимые» звонят друг другу по телефону, пишут письма, подписываясь своей фамилией, коей предшествуют расположенные треугольником три точки. «Брат-масон», у которого вы завтра будете экзаменоваться, делает в своей записной книжке отметку. Ослушаться «досточтимого» он не может: масонство строго карает «братьев», вышедших из повиновения. Этого достаточно. Если вы масон, то за исход экзамена можно не бояться — провала не будет.

Но не все профессора, как и не все экзаменующиеся, масоны. Поэтому иной раз дело проходит не столь гладко. Бывали и провалы… 60-летний бывший профессор медицинского факультета Ростовского-на-Дону университета и бывший ассистент знаменитого русского невропатолога и психиатра Бехтерева К.С. Агаджанян вытягивает на экзамене по неврологии билет «Поражения центральной нервной системы при сахарном диабете» — тема более чем хорошо ему известная: ведь именно она и была в своё время предметом его докторской диссертации.

Профессор-француз молча слушает бойкий ответ убелённого сединами «студента». Не дожидаясь окончания ответа, он обрывает его:

— Вы ничего не знаете.

Оценка — «единица». Сорван не только экзамен по неврологии, но и все остальные: таковы французские университетские правила. Следующая сессия будет через несколько месяцев.

Вторичное в течение жизни изучение в 50-летнем возрасте синусов и тангенсов, бинома Ньютона и таблицы логарифмов, пунических войн и состояния государственных финансов при Людовике XIV, экономической географии Бразилии или Японии и многого другого не могло не отразиться на здоровье великовозрастных «студентов»: время от времени члены Общества русских врачей имени Мечникова провожали в последний путь на кладбище одного за другим тех смельчаков, которые отважились на погоню за французским дипломом. Большинство из них, не выдержав перенапряжения нервной и сердечно-сосудистой системы, связанного со вторичной в их жизни сдачей школьных и университетских экзаменов, умерли через один-два года после достижения поставленной ими цели.

Некоторую «отдушину» для русских врачей представляла служба в колониях Западной и Экваториальной Африки.

Законы метрополии распространяются и на колонии. И там врач, не имеющий французского диплома, не может заниматься врачебной деятельностью. Но врачи в колониях до зарезу нужны: французские врачи дальше столицы той или иной колонии или окружного центра не ехали. На плантациях, рудниках и разработках тропического леса не было ни одного врача. А тут свалились с неба несколько сот безработных врачей из далёкой России. Молва о них идёт хорошая. Надо их использовать. Надо найти выход из положения.

Выход быстро находят: провести их формально в качестве hygieniste adjoint[12], платить им пониженное жалованье, а фактически использовать как врачей на отдалённых участках, затерянных в глуши тропических лесов.

В 1925–1926 годах в этом направлении были сделаны первые шаги. Несколько русских врачей уехали под экватор и тропики. Опыт оказался удачным. Губернатор Французской Западной Африки письменно рапортовал министру колоний, что русские врачи зарекомендовали себя с самой лучшей стороны: они, по его словам, отличаются изумительной работоспособностью, добросовестностью, рвением и обладают широкими знаниями и большим опытом. Свой рапорт он закончил крылатой фразой, быстро облетевшей русские парижские медицинские круги: «За десять французских врачей на подведомственной мне территории я не отдам даже и одного русского врача».

После этого двери колониальной службы широко распахнулись для зарубежных врачей. По сведениям Общества русских врачей имени Мечникова, игравшего в поступлении на эту службу роль посредника между врачами-эмигрантами и министерством колоний, через Французскую Западную и Экваториальную Африку за 1925–1940 годы прошло около сотни русских врачей. Специфические и исключительно тяжёлые для европейца климатические условия службы под тропиками не позволили увеличить это число. Для многих из этих «африканцев» Африка оказалась могилой. Но большинство выжило и полюбило Черный континент самой нежной любовью.

Что привлекло очутившихся в Париже уроженцев Москвы, Поволжья, Урала, донских и кубанских степей к жизни в негритянской деревне среди окружавшего её непроходимого тропического леса? Одна ли только материальная сторона дела, кстати сказать не слишком завидная?

Нет! Покидая Европу для двухлетнего пребывания в дебрях Тропической Африки и чувствуя под ногами почву Чёрного континента, русский зарубежный врач прежде всего переставал быть «поганым иностранцем» и «славянской свиньёй». Французский полицейский администратор, португальский или греческий купец, польский топограф — все они жмутся друг к другу, коль скоро судьба свела их на земле Чёрного континента. Кличка «поганого иностранца» остаётся позади них в Бордо и Марселе при посадке на пароход, отвозящий их в Африку.

К этому надо прибавить внешние условия жизни русского эмигранта под тропиками. Вместо парижских трущоб — отдельный коттедж, выстроенный по последнему слову техники и жилищного комфорта; вместо скученности, дворов-колодцев, копоти, дыма и смрада городов — африканские просторы, приволье, пение тропических птиц, охота, рыбная ловля; вместо подбирания по дешёвке на базаре залежавшегося и непроданного торговками третьесортного продовольственного товара — льющееся через край обилие дичи, рыбы, диковинных овощей, фруктов.

Попавший из Парижа под тропики русский врач-эмигрант первое время находится в восторженном состоянии. Постепенно он начинает осматриваться, наблюдать, и постепенно его энтузиазм начинает тускнеть.

Ежедневно он слышит хвастливые речи своего прямого начальника — французского администратора, фактического царька того района, населённого десятками и сотнями тысяч чёрных людей, к которому он в качестве врача прикреплен. По словам администратора, колониализм, особенно французский, — истинное благодеяние для природных жителей страны. Прекрасная и благородная Франция строит в Африке шоссейные дороги, воздвигает амбулатории и школы; лечит и учит этих тёмных и невежественных людей, которые без её великодушной помощи давно вымерли бы; самоотверженные католические миссионеры сеют среди них семена духовного просвещения…

Русский врач слушает эту казённую словесную трескотню, но глаза его видят другое. Да, шоссейные дороги в Африке прекрасные. Без них ведь не вывезешь продукцию рудников и плантаций, приносящую предпринимателям миллионные доходы… По ним же в случае чего легко двинуть бронированные машины Иностранного легиона, если в них появится необходимость.

Да, в амбулаториях лечат и оперируют природных жителей Чёрного континента. А как же не строить амбулатории, если европейскому плантатору и промышленнику нужна рабочая сила, физически здоровая, способная выдержать 12–14 часов ежедневной каторжной работы? Малярия, оспа и трахома плантаторов не устраивают. Да, школы воздвигаются одна за другой. Без них тоже нельзя: нужно подготовить кадры чёрных пособников капитала, проникшего в самое сердце Тропической Африки. Это — будущие десятники и бригадиры на тех же плантациях и рудниках.

Любой европеец, оказавшийся в колониальной стране, быстро постигает господствующие там нравы. Он узнаёт, что каждый белый обязан иметь при себе огнестрельное оружие, а каждый чёрный, у которого будет обнаружено оружие, подлежит расстрелу. Он слышит, что в соседнем районе в какой-то негритянской деревне было восстание; что вся немногочисленная администрация была перебита восставшими; что через 24 часа после этого в деревню прибыл отряд бронированных машин и всё мужское население было поголовно расстреляно, а деревня сожжена целиком и без остатка.

Человек, которому не чужды демократические воззрения, не может остаться равнодушным; он продолжает любить африканские просторы, но в его уме пока ещё смутно и неоформленно растёт протест против дикой морали окружающего его колониального мира.

Горе ему, если кто-либо догадается об этих бродящих в его голове мыслях! Из всех смертных грехов самым тяжким в колониях считается хотя бы попытка высказать идеи братства и равенства народов.

Следующий случай, хотя и не с врачом, весьма типичен. Поляк-топограф, приглашённый к администратору района на торжественный банкет в день французского национального праздника 14 июля, после нескольких выпитых им бокалов шампанского неосторожно поделился обрывками своих мыслей с соседкой по банкетному столу. Через 48 часов после этого он был уволен по телеграфному распоряжению министра колоний, а по возвращении в метрополию получил приказание префектуры полиции в восьмидневный срок покинуть пределы Франции…

Нужда заставляла русских врачей, попавших в Тропическую Африку, дорожить предоставленной им возможностью безбедного существования. Скрепя сердце, они подписывали каждые два года, разделенные шестью месяцами отпуска в Европу, новый контракт на новый двухлетний sejour (срок пребывания) в дебрях Западной или Экваториальной Африки. Я встречал в Париже своих сотоварищей по профессии, которые проделали шесть или семь этих двухлетних sejour, тогда как обычно непривычный к африканскому климату европеец с трудом одолевал только один.

Как ни тяжело было юридическое и материальное положение русских врачей за рубежом, в них никогда не угасало стремление к научному совершенствованию и научно-литературной работе. В первые после революции годы в Берлине выходил русский научный журнал «Врачебное обозрение», в котором помещались статьи, обзоры и рефераты по всем отраслям практической медицины. Журнал этот просуществовал не более трёх-четырёх лет и умер естественной смертью от безденежья, как умирали от той же болезни и многие другие эмигрантские предприятия.

В 30-х годах в Париже выходил научно-медицинский журнал «Врачебный вестник», основанный бывшим профессором Московского университета патологоанатомом и бактериологом С.С. Абрамовым. Никаких средств на его издание не было. Но было среди его сотрудников непреодолимое желание иметь собственный журнал и пропагандировать за рубежом русскую медицинскую мысль. Все сотрудники его, начиная от редактора и кончая корректором, работали бесплатно. Но больше трёх лет существования он выдержать не мог. Подписчиками были только русские зарубежные врачи и несколько владеющих русским языком врачей славянских стран. Подписная плата не могла покрыть расходов даже на бумагу и печатание. К тому же в те времена в ряде стран было введено запрещение перевода валюты за границу. Это ещё более сузило круг подписчиков.

Наконец, было ещё одно обстоятельство, которое отшатнуло от журнала целый ряд его подписчиков: его редактор С.С. Абрамов, учёный с крупным именем, с первых лет своей зарубежной деятельности заразился болезнью политиканства. В научном журнале стали появляться в отделе хроники заметки, подписанные его именем, ничего общего с наукой не имевшие. Абрамов, в молодости занимавшийся кроме науки ещё газетным репортёрством, перешёл на политическую халтуру: он «специализировался» в издевательствах над советскими учёными, не щадя даже таких авторитетов, как учёный с мировым именем патологоанатом А.И. Абрикосов. Ему не нравилось решительно всё, что происходило из Советского Союза, будь то крупная научная работа, вновь выпущенный советской фармацевтической промышленностью препарат или реформа медицинского образования.

Хорошее начинание было в корне испорчено. Дух истинной научной мысли отлетел от страниц «Врачебного вестника». В 1933 году журнал прекратил своё существование.

Я не был бы объективным, говоря о жизни русских врачей за рубежом, если бы обошёл молчанием те возможности научного и практического усовершенствования, которые Франция предоставляла врачам-иностранцам.

Двери всех парижских клиник и больниц были всегда широко открыты для врачей всех стран. Все они встречали со стороны их руководителей самое предупредительное отношение. За 13 лет моих хождений по парижским клиникам и больницам я не запомню ни одного случая, чтобы врач-иностранец почувствовал в их стенах какое-либо недоброжелательство по отношению к себе. Кличка «поганого иностранца» оставалась позади — за дверями больниц и клиник. Экспансия французской научной медицинской мысли за пределами Франции давно уже стала традицией верхушки французского клинического мира. Посещавшие парижские медицинские учреждения иностранные врачи автоматически становились проводниками этой экспансии. Само собой разумеется, что ни один из них не мог получить никакого штатного места и никакой заработной платы по причинам, о которых я говорил выше. Наоборот, за некоторые виды клинического усовершенствования в виде курсов лекций и семинаров по какому-либо узкому вопросу он сам платил определённую сумму. Но ему беспрепятственно предоставлялось право участвовать во всей повседневной больничной и клинической работе, в профессорских обходах и разборе больных, следить за течением болезни госпитализированных, принимать активное участие в операциях и т.д. Для выполнения всего этого не требовалось никаких формальностей: достаточно было лично представиться профессору или заведующему отделением, назвать себя, свою национальность, место получения диплома и сообщить ему, какой раздел данной медицинской специальности вас интересует больше всего и в каком направлении вы хотели бы работать.

Читателю, возможно, будет немного непонятно, каким образом эту повышенную любезность и предупредительность верхушки французского медицинского мира можно сочетать с теми драконовскими мерами, которые синдикат французских врачей применял по отношению к иностранцам в их практической врачебной деятельности?

Причина этого явления заключается в следующем: врачи университетских клиник и крупных больниц Франции представляют собою научную аристократию медицинского мира. Их клиническая карьера многоступенчатая: каждая ступень достигается путём сдачи особых конкурсных экзаменов. Квалификация врачей, занимающих низшие ступени этой лестницы, — повышенная по сравнению со всей остальной врачебной массой; занимающих высшие — исключительно высокая.

Клинические и больничные врачи Парижа и других крупных медицинских центров Франции, как правило, не состоят членами врачебных синдикатов. На всю основную массу французских врачей они смотрят свысока. Присутствие иностранцев в стенах государственных лечебных учреждений никакой опасности для их кошелька не представляет. Иностранцы эти работают в клиниках бесплатно и никаких штатных мест не занимают. А проработав месяцы и годы во французских клиниках, они, хотят того или не хотят, разносят по всем странам мира славу французской медицинской науки, а попутно пропагандируют продукцию французской фармацевтической и медико-инструментальной промышленности. Это ведь тоже немаловажно!

Но если объективность заставила меня отдать должное в моих воспоминаниях тем возможностям, которые корифеи французской медицинской мысли предоставляют врачам-иностранцам, совершенствующимся во французских клиниках, и которыми лично я пользовался долгие годы, то эта же объективность не позволяет мне умолчать о том горьком осадке, который остался у меня на душе после долголетних хождений по этим клиникам. Осадок этот остаётся у каждого русского врача, близко знакомого с жизнью государственных и общественных лечебных учреждений Франции.

Суть дела в том, что больной человек, лежащий на больничной койке государственной французской больницы, есть только отчасти человек. В значительной степени он морская свинка или кролик, над которым врачебная мораль капиталистического общества разрешает производить кое-какие эксперименты, испытывать действие вновь изобретённых и ещё не проверенных на практике лечебных препаратов и т.д. Поскольку больной не представляет для лечащего врача никакого материального интереса, он не пациент в обычном смысле слова и церемониться с ним нечего. Больничный врач не считает даже нужным давать ему какие-либо объяснения по части установленного диагноза его болезни, происшедших перемен в состоянии здоровья и дальнейшего лечения. Хочешь разговаривать с врачом и получать ответы на интересующие тебя вопросы — иди в частную лечебницу и ложись в частный стационар. Их во Франции — тысячи. Места всем хватит.

Тяжёлое впечатление на посетителя производит также материальная база парижских больниц. Это грандиозные учреждения с числом коек часто больше тысячи в каждом. Но размещены они в зданиях, построенных в XVIII и XVII веках. За 21 год моего пребывания в Париже там была построена только одна больница вполне современного типа — это так называемый «Новый Божон».

Я никогда не забуду того гнетущего впечатления, какое произвела на меня в 1926 году всемирно известная парижская больница святого Людовика, первое по счёту место моих парижских врачебных занятий: чёрные от вековой копоти здания, мрачные казематы вместо обычных палат, с полсотней коек в каждом, железные печки в палатах… В дальнейшем я убедился, что и остальные не лучше.

В одной из больниц, расположенной в 14-м городском округе, несколько зданий построены на сваях. В грандиозной больнице святого Антония стены некоторых корпусов были укреплены массивными деревянными подпорками, без которых они грозили рухнуть.

Совершенно другую картину представляют частные лечебницы с постоянными койками. Все, кто не принадлежит к числу людей совершенно обездоленных, в случае болезни ложатся именно сюда. Казённые больницы всегда были пугалом для французского населения.

Чтобы закончить мои воспоминаний о жизни и деятельности русских врачей во Франции, я остановлю внимание читателя на нескольких картинках, иллюстрирующих их беспросветную и безотрадную жизнь.

Общеизвестно, что самоубийства в странах капиталистического мира есть явление повседневное и вполне обычное. Не мудрено, что в длинном списке самоубийц города Парижа вы ежеминутно натыкались на русские фамилии. В одном из отчётов парижского префекта полиции в описываемые годы говорилось: «Среди всех проживающих в Париже иностранцев русские занимают последнее место в рубрике уголовных преступлений и первое — в рубрике самоубийств».

Возьмите на себя труд, читатель, перелистать этот длинный список. Я помогу вам в этом.

Врач Т-ва, 48 лет, психиатр с 25-летним стажем. Долгие годы была ежедневной посетительницей парижской психиатрической больницы святой Анны. Оказывала в ней существенную помощь персоналу больницы. Работала бесплатно в отделении известного французского психиатра М., который в виде вознаграждения за труд отвёл ей каморку на чердаке помещения, в котором были свалены архивы Общества невропатологов и психиатров. На кипах связанных протоколов заседаний Общества за предыдущую сотню лет она и спала. Была совершенно одинокой. Питалась хлебом и чаем без сахара. Однажды она не явилась в больницу. Прошёл другой, третий, четвёртый день… Никаких признаков жизни… Проходит ещё несколько дней… На десятый день консьержка — блюстительница порядка, имеющаяся в каждом парижском доме, — стучится в дверь. Ответа нет. Звонок в полицейский комиссариат квартала. Дверь взламывают. На кипах связанных бумаг — труп врача Т-ой с изъеденным крысами лицом. Рядом — порожний пузырек с этикеткой яда и записка карандашом: «Прошу в моей смерти никого не винить. Не могу больше выносить мук нищеты и безработицы».

Врач В., 50 лет, жена одного из моих учителей, бывшего профессора Московского университета по кафедре частной патологии и терапии внутренних болезней. Мать четверых детей. Найдена мёртвой в Булонском лесу при утреннем обходе парка сторожами. Рядом на скамейке — тюбики из-под яда и записка того же содержания.