7. Родезия. Продолжение

7. Родезия. Продолжение

Солсбери — Матопо — Родсы

20 марта. Перемены, произошедшие в городе, значительней, чем кажется на первый взгляд. Улицы, о чем мне часто напоминают его жители, специально задуманы такими широкими, чтобы на них могла развернуться упряжка быков. В прошлом году «транспортной проблемы» не существовало. В этом повсюду появились счетчики стоянки, а главный городской торговец бакалеей построил парковку на крыше своего магазина, окружив его спиралью пандуса, отчего здание стало похоже на музей Гугенхейма в Нью-Йорке. Посетители спускаются в магазин на лифте, делают покупки и получают их у ворот, когда съезжают вниз. Есть кинотеатры для автомобилистов. О первых колонистах уже почти ничто не напоминает. Само слово, «колонист» считается теперь оскорбительным и политически тенденциозным.

Я уже высказывался по поводу трудностей, с которыми сталкивается путешественник при такой калейдоскопической быстроте смены смыслов эвфемизмов. В прежние времена колонисты гордились тем, что отличались от своих соплеменников — госслужащих. Теперь они хотят, чтобы их называли просто родезийцами, боясь, что их прежнее название вызывает ассоциации с недавней и сегодняшней оккупацией страны. Благодаря старой манипуляции словами белого американца относят к категории европейцев, а чернокожего — к категории «чуждых туземцев». Туземец, безусловно, наиболее почетное название для белого или чернокожего, никогда не употребляется по отношению к белым, оскорбляет оно и некоторых чернокожих. Слова «ниггер» (кроме употребления в дружеском обращении чернокожего к чернокожему) и «кафр» долго считались оскорбительными. Название «банту» антропологи считают неточным. «Африканец» — слишком неопределенно. Мне говорили, что в США можно сказать «негр», но «негритянка» — нельзя. Им нравится, когда их называют «цветными». Но на большей части территории Африки так называют мулатов. В своей жизни я видел «англо-индийца»[240], и до сих пор, описывая семью матери, я пользуюсь этим словом, которое стало означать «евразиец». Жители Гоа по какой-то таинственной причине обижаются, когда их называют гоанцами. Нет конца потоку жантильности, размывающему язык. Что ж, не думаю, что арапы, ниггеры, кафры, туземцы, банту или африканцы прочтут этот дневник. Кто-то из белых — возможно, так что приношу извинения за то, что называю некоторых из них «колонистами», но ума не приложу, как еще, не прибегая к парафразу, назвать тех славных розоволицых людей, которые прибыли в эти края, чтобы колонизировать их.

Собственно говоря, тех, кто первым захватил эту землю семьдесят лет назад, или их потомков осталось очень мало. Они чрезвычайно горды этим и, как родовой герб, вывешивают у себя в домах свидетельства, удостоверяющие сей факт. Не все «пионеры» были шпаной. Миссионерское семя дало немало выдающихся личностей среди современных граждан. Но иммигранты, которые после 1945 года хлынули в страну, изменили ее характер. Проходящая сейчас выставка иллюстрирует это изменение.

В Солсбери есть прекрасное новое здание — Национальная художественная галерея Родса, дар одного из таких недавних иммигрантов. Она еще не имеет постоянной экспозиции, и руководству галереи придется проявить изобретательность, чтобы заполнить ее экспонатами. Когда я побывал в ней в прошлом году, там красовалась только коллекция увеличенных фотографий, которые некое американское агентство культуры рассылает по всему миру. Объединяли все те снимки, кажется, тема продвижения человечества к прогрессу и тема братства людей. Замечена эта выставка была только популярным журналом, написавшим о ней на своих страницах. В этом году там выставлено нечто более существенное, а именно: мебель и objets d’art из частных собраний коллекционеров Федерации. В каталоге особо подчеркивается, что экспонаты имеют общегосударственную ценность, но все они (как я полагаю) южнородезийского происхождения и привезены сюда после 1945 года.

Выставку организовал и представил публике не старый еще холостяк, владелец антикварного магазина, восторженно рассказывающий о своем знакомстве с мистером Бетжеменом[241] и мистером Осбертом Ланкастером[242] и настолько жаждущий поделиться с вами этими знаниями, что просто спасу нет, — он сейчас увлекся периодом Вильгельма IV[243], как «изысканнейшим», и сам является ярчайшим примером отличия современных родезийцев от первых колонистов. Он отобрал и разместил экспонаты так, чтобы, насколько возможно, воспроизвести «облик жилища в соответствующую эпоху», последнее из которых представляет собой озорную издевку над вкусом его скромных соседей — комната обставлена мебелью местного изготовления, страшней которой не увидеть даже в витринах мебельных магазинов в Англии.

В Родезии есть четверо богатых коллекционеров; они-то и предоставили наиболее замечательные образцы. Но есть и одиночные экспонаты из самых разных мест. Джон, к примеру, предоставил роскошный расшитый трен, который был на его прапрабабке на крестинах короля Рима.

Не все здесь вызвало бы интерес или даже попало на аукцион Сотбис. Больше того, у своих сомерсетских соседей в радиусе пяти миль я мог бы собрать более разнообразные и ценные экспонаты на целую выставку, чем может предоставить вся Федерация. Но значение выставки в Солсбери в том, что она вообще демонстрирует все, что стоит демонстрировать; что теперь возможно на каких-то приемлемых экспонатах проиллюстрировать стили почти всех европейских эпох. Поселенцы недавнего времени приезжали со всем домашним скарбом. Главным образом благодаря этому, а не небоскребам у туриста возникает ощущение основательности здешней европейской колонии. А также ее человеколюбия; ибо новым поселенцам не свойственна узость взглядов их предшественников.

Рост значения Солсбери как центра торговли, высокие башни его банков и страховых компаний, его опрятно одетый деловой люд — все это заставляет забывать, что тут находится еще и правительство — собственно, даже два правительства, два парламента, два премьер-министра, генерал-губернатор и губернатор. Джон, Дафни и я оказались на банкете, устроенном в резиденции губернатора по случаю приезда британского министра. Занятно было видеть, как дамы в длинных платьях и белых перчатках до локтей покинули стол, чтобы встретить министра в сопровождении генерал-губернатора, и столпились у входа в зал, приседая в реверансе, как мальчишки, прислуживающие в алтаре. Когда все расселись по местам, моим соседом за столом оказался местный босс из цивилизованных. Я сказал что-то вежливое, мол, побывать в его стране — одно удовольствие. Он в духе политиков пустился в разглагольствования об огромных прогрессе и перспективах страны.

Я сказал:

— Полагаю, вы холостяк. Я бы не хотел, чтобы мои дети росли здесь.

— Почему? — пахнуло на меня политикой, и довольно сильно.

— Из-за акцента, который бы они приобрели.

Мне показалось, что он посмотрел на меня с симпатией. И принялся рассуждать не о преимуществах местного образования, не о здоровом климате или возможностях разбогатеть. Вместо этого он заговорил о своем детстве, проведенном в Англии.

Когда генерал-губернатор решает, что обед несколько затянулся, он велит одному из присутствующих районных комиссаров поставить пластинку с «Песней смерти» из «Кинг-Конга».

21 марта. В это утро на Миранделлас проходили скачки. Еще была жива память о том, как на том месте, где сейчас построен ипподром, охотились на львов. Лошадь Джона участвовала в забеге. Оставив его со священником на ипподроме, я и Дафни поехали в туземную резервацию на поиски миссионера иезуита, о котором я слышал в Англии. Тогда он не знал о том, что его брата послали в Ньясаленд главой комиссии, которая должна была расследовать произошедшие там беспорядки.

В Солсбери видишь мало африканцев; здесь их, похоже, меньше, чем в Лондоне. В крупных магазинах чернокожие работают швейцарами, и белые продавщицы отвратительно грубы с ними. Они грубы и с белыми покупателями, поскольку изо всех сил стараются показать, что Бог создал всех белых равными. Получающий немалые деньги водопроводчик, придя по вызову в частный дом, рассчитывает, что его пригласят за семейный стол вместе со всеми. У него есть чернокожий помощник, получающий гроши, который ждет его, сидя на корточках во дворе. Здесь так же, как в Англии, сторонники расовой дискриминации — это те, чью работу многие негры могут сделать лучше.

История Южной Родезии складывалась иначе, чем, скажем, история Уганды или Ньясаленда. Здесь белые появились как завоеватели; там — по просьбе туземцев, искавших покровительства английской короны. Завоеватели не стяжали славы на поле брани, о которой могли бы вспоминать с гордостью, но все же проявили себя благородными рыцарями по сравнению с теми, кто захватывал Австралию и регулярно давал аборигенам отравленную пищу. Завоеванные племена во многих случаях сами недавно были завоевателями. В Африке сила оружия всегда была убедительным аргументом в споре за первородное право собственности.

Турист в Родезии так же редко видит туземцев, как в Америке — настоящих бедняков. (Но в Родезии число туземцев в пропорции ко всему населению больше, чем нуждающихся — в Америке.) У них нет явных племенных отличий. Они не красивы, как масаи, не жизнерадостны, как вачагга, не живописно доисторичны, как вагого. Все одеты в уныло одинаковые рубашки и шорты. На лицах приниженное выражение неудачников, каковы они и есть на самом деле.

Полковник Дэвид Стерлинг, с которым я служил в войну, приехал сюда, чтобы заниматься коммерцией, и был столь подавлен, увидев, в каком положении находятся туземцы, что посвятил последние десять лет попыткам убедить белых поселенцев, что «многонациональное общество» — это не просто клише политиков. Но его «Общество Козерога» повлияло на ситуацию меньше, чем он надеялся.

Едва свернув с главного шоссе, мы с Дафни оказались в таких же пыльных, безотрадных местах, какие окружают Сериму — дорога в колдобинах, низкий кустарник по сторонам, редкие клочки маисовых полей да скопления хижин, — и заблудились; расспросы, где миссия, привели нас к англиканской школе, возле которой играли в футбол дети; учитель дал нам провожатого до миссии. Там тоже играли в футбол, и еще несколько мальчишек плескались в резервуаре с водой. В миссии были четверо или пятеро священников, на всех — рабочая одежда, состоявшая из рубашки и шорт; по крайней мере двое из них были людьми высокоэрудированными. Мы потеряли так много времени, добираясь сюда, что едва успели поздороваться с нашим другом, как уже нужно было возвращаться. Он не скучал ни по Фарм-стрит, ни вообще по Солсбери. Хотя до города рукой подать (если знать дорогу) от Миранделлас, он и его товарищи редко видят других белых, кроме уполномоченного по делам туземцев. Они целиком отдают себя людям племени машона, уча детей в центральной школе и объезжая деревни. Я видел и более одинокие миссии во многих частях света — в Британской Гвиане, например, где в горах остановился у одинокого священника, который приветствовал меня такими словами: «Как я рад! Добро пожаловать! Я жил надеждой, что кто-нибудь появится и удалит мне два больных зуба», — но эта миссия поразила меня своим пронзительно тоскливым видом.

История машона, насколько известно, — это история унижения народа; до появления белых в стране они были жертвой матабеле. Подобно обитателям трущоб в индустриальной Англии прошлого столетия они часто напивались до бессознательного состояния. Безусловно, они обожают играть в футбол и плескаться в воде. Миссионеры говорят, что они проявляют некоторый интерес к религиозным обрядам. Но на человека, походя увидевшего их — по крайней мере на меня, — они производят тяжелое впечатление, от которого нелегко избавиться. Оно давило на меня, когда мы, подпрыгивая на ухабах, неслись обратно к ипподрому, до которого мы добрались как раз к последнему заезду, и потом, когда мчались по шоссе домой.

22 марта. Последняя поездка — на Матопо. Эти знаменитые горы уступают по красоте только Восточному Нагорью, но они намного старше. Пейзажи у Леопардова утеса можно сравнить с прекраснейшими видами в других частях света. Я не знаю ничего подобного Матопо. Это примерно тридцать или пятьдесят миль голых гранитных скал и зеленых долин. Эти места настолько поразили воображение Сесила Родса, что он завещал похоронить себя здесь на пятачке, который назвал «Панорама мира» и определил быть Валгаллой, то есть пантеоном героев страны. Вот почему эти места стали священными для родезийских патриотов. А также для матабеле, которые первыми решили похоронить здесь своего короля, Мзиликази, который вывел их сюда из страны зулусов в 1838 году. Когда белые первопроходцы разграбили королевскую могилу, Родс обнес ее стеной и по всем правилам повинился за совершивших святотатство, принеся в жертву черных быков. Но есть свидетельства жизни здесь людей и до матабеле. Поверхность скал в ущельях покрыта рисунками людей, животных и неопознанных фигур, которые археологи относят к переходной эпохе от, возможно, начала эры христианства и примерно до появления здесь народности матабеле. Существует также предсказание, которому по меньшей мере пятьсот лет и по которому это место находится под охраной знатных семей племени каланга по повелению таинственного божества Млимо, которого американец Бернхем, по его собственным утверждениям, якобы убил. Млимо главным образом посылал дождь и исцелял скот, но сфера его деятельности была шире. Это он в 1895 году подвигнул на мятеж матабеле, которые распространили по стране его культ, обещав им, что пули белых не поразят их, а превратятся в воду — заблуждение, которое за последние сто лет принесло немало горя африканцам в разных, не связанных между собой районах: в Судане, например, и в южной провинции Танганьики. Говорят, жрецы Млимо раскинули свою разведывательную сеть среди всего народа банту аж до самого юга, где он граничит с басуто. Оттуда, из Свазиленда и Бечуаналенда, шли и продолжают идти к нему паломники. Некоторым белым известно точное местоположение пещеры Нджелеле, этих африканских Дельф, но они предпочитают поменьше об этом говорить. Официальный путеводитель сообщает: «Очень многие африканцы считают Млимо могущественным и добрым божеством и серьезно относятся к своей вере в него. По этой причине мы не пишем о точном местоположении пещеры и просим туристов уважать его покой и не искать пещеру самостоятельно. Разумеется, совершенно иное дело посещение Нджелеле по приглашению одного из Abantwana bo Mlimo, и обычно нетрудно завоевать доверие местного каланго, чтобы получить такое приглашение».

Сомневаюсь, чтобы многим туристам это было очень интересно. Они приезжают сюда порыбачить, устроить пикник, половить бабочек и пофотографировать красоты заповедника. Мне кажется, что большинство современных родезийцев позорно равнодушны к обычаям и верованиям туземцев. Их предшественники воевали с туземцами, крали их скот, обманом добивались всяческих уступок, но им волей-неволей приходилось как-то считаться с ними, жить вместе, заключать смешанные браки. Доктор Джеймсон, будучи членом личной охраны Лобенгулы, присягал ему на верность и в нарушение присяги возглавил нападение на него. Селус, самый знаменитый охотник и исследователь Родезии, имел чернокожую жену; его дочь-мулатка живет ныне в пригороде Солсбери. Южноафриканская концепция «апартеида» была чужда большинству авантюристов первопроходцев и (думаю) вызывала у них возмущение.

Мой племянник служит (или, скорее, служил, поскольку его последняя инспекционная поездка завершилась вскоре после моего отъезда) районным комиссаром при губернаторе Южной Родезии — важной фигуре, которую, однако, не следует путать с генерал-губернатором Федерации. Сей почтительный молодой человек устроил мне поездку на Матопо, проявив практичность и расторопность, — встретил меня и устроил так, что я провел ночь с большим комфортом в Гавернмент-Лодж, официальной резиденции губернатора в Солсбери.

На другой день, это было 23 марта, мы рано утром вылетели в Булавайо. Когда мы приземлились, нас уже ждала машина, чтобы отвезти на завтрак в резиденцию губернатора провинции. Дом этот построил Родс для себя на месте крааля Лобенгулы, дом чудесный: низкий, прохладный, в голландском колониальном стиле. Территория вокруг и надворные постройки — образец реконструкции крааля, каким он был во времена Лобенгулы, то есть частью военный городок, частью ранчо. В ухоженном саду стоит сохранившееся дерево удивительно жалкого вида, под которым, как считается, он вершил правосудие. Ни в резиденции губернатора, ни где-либо еще в царстве Лобенгулы не осталось ничего, что напоминало бы о нем; где его могила — неизвестно, его сокровища украдены или утеряны, его потомство не признают. Но по-прежнему над этим местом витает его призрак — глубоко трагическая фигура скорей шекспировской, чем классической драмы; Лир, Макбет, Ричард II — в нем есть что-то от каждого из них. Какая роль для Поля Робсона, напиши кто-нибудь пьесу о его судьбе! Он был жертвой истории. Царство матабеле было военным образованием и соответствующим образом организовано, чтобы обеспечить свою безопасность и процветание во все века до Лобенгулы. Он унаследовал великолепную армию и свой авторитет поддерживал воюя. Молодые воины должны были поить свои копья кровью. Если белые не вторглись бы в Центральную Африку, его династия могла бы править на протяжении столетий. Сам он был человеком храбрым, величественным, умным и благородным. Странно, что он искренне любил белых, защищал их, когда в его силах было уничтожить их, держал слово, когда мог бы их обмануть. Белые, которых он узнал, по большей части были негодяи. По всеобщему предположению, его погубила только их алчность. В Машоналенде искателей сокровищ ждало разочарование. Гонимые надеждой отыскать еще один Рэнд или еще одно Кимберли, они настойчиво рвались в Матабелеленд. Стыдно читать современные описания последнего десятилетия правления Лобенгулы. Палатки белых искателей концессий окружили его дворец; они несли ему шампанское и ружья; д-р Джеймсон пичкал его морфием; эскадрон лейб-гвардии в полной форме проходил перед ним парадным строем; иезуиты изготовили ему герб на дверцу кареты. И все это время полки видели, как их огромный тучный монарх становится еще толще, а сознание его неуклонно помрачается. Он написал лично королеве Виктории, прося ее о помощи. Отправил послов в Кейптаун, которых то ли похитили, то ли убили. И молодые воины подняли мятеж.

Его падение приветствовали не только искатели удачи. Прежде чем нанести удар, Родс испросил согласие миссионеров и получил его. Сейчас трудно понять, что во времена «Бриллиантового юбилея»[244] многие порядочные и умные люди верили в реальное существование Pax Victoriana[245]. Незначительные, хотя и кровавые нападения матабеле казались им ужасным анахронизмом. Даже сейчас можно найти достаточно порядочных и умных людей, считающих, что европейцы «усмирили» Африку. До их появления ей были свойственны племенные войны и рабство; нет сомнения, что все это возобновится, стоит им только уйти оттуда. Меж тем за первые сорок лет этого столетия при правлении европейцев в Африке произошли три продолжительные войны, куда более масштабные, нежели предшествующие, которые совершали мародеры, вооруженные копьями, войны белых против белых, и поколению, видевшему нацистский режим в сердце Европы, лучше помалкивать, когда сравниваются цивилизованные и нецивилизованные народы. Но миссионеры искренне верили, что местные деспоты, их свирепая аристократия и их колдуньи — единственное серьезное препятствие к установлению здесь царства братской любви. Отец С. Дж. Престейдж, который всю свою жизнь посвятил туземцам Родезии, писал: «Если когда и существовала справедливая война, то это война, которую вели матабеле».

Бегство Лобенгулы после поражения, старого и одурманенного морфием, его жалкие попытки купить мир, дав мешок с соверенами двум кавалеристам (кто украл его?); его фургон с сокровищами — что было в нем? пустячные дары его придворных-европейцев? слоновая кость? золото? — спрятанный в какой-то расщелине в горах, может, разворованный, может, все еще находящийся там, его исчезновение на другом берегу реки и смерть, как говорят, от оспы неведомо где — все это материал для драмы в стихах.

После завтрака мы поехали обратно в Булавайо. Жизнь в городе текла по старинке неторопливо, что не особо нравилось его обитателям. Не так давно он был торговой столицей Родезии. Теперь его место занял Солсбери. Тут нет небоскребов. На магазинах лежит печать унылой провинциальной респектабельности, как где-нибудь на юге Шотландии. Витрина у аптекаря разрисованная, в ней стоят традиционные стеклянные бутыли с подкрашенной водой; внутри, в шкафчиках, — склянки с латинскими надписями, бывало, восхищавшие нас в детстве. В Солсбери аптеки сверкают рекламой патентованных снадобий, косметики и детского питания. Сигары в табачной лавке лучше, чем в Солсбери. Тут есть приличные музеи, где в нижних этажах выставлены образцы местной фауны, а верхние заняты оружием и туземной одеждой. До последнего времени туземцев не пускали в музеи, посмотреть на эти реликвии их собственного прошлого; теперь все открыто, и их приходит очень много. (Запрет не носил политического характера. Просто администрация музея, которая располагалась на том же этаже, не хотела, чтобы их беспокоила болтовня посетителей.) Мы посмотрели на фигурки птиц из мыльного камня, найденные в Зимбабве, заглянули к минералогу, чьей обязанностью было исследовать образцы руды и самоцветов, которые несли ему, — тем утром он обнаружил среди них что-то особо интересное; уж не изумруд ли? — потом зашли к археологу, побывавшему прошлым летом в Зимбабве, который высказал предположение, что все наиболее впечатляющие части руин — недавнего происхождения и построены банту, после чего поехали на Матопо.

Исконное поместье Родса, которое он передал в доверительное пользование колонии, занимает девяносто пять тысяч семьсот акров, выпасы и пахотные земли поделены между пятнадцатью фермами арендаторов, а оставшаяся скалистая часть отдана под зону отдыха. Это Матопо-парк, где находится могила Родса на «Панораме мира» и куда въезжаешь через ворота, дар кого-то из семейства Бейтов[246]. Ниже простираются почти четверть миллиона акров земли, присоединенной к поместью по декларации 1953 года.

Эта территория подконтрольна не родсовским доверительным собственникам, а Управлению Национальных парков, которое проложило там дороги, оградило дамбами горные реки и вообще старается сделать это место привлекательным для белых туристов. Когда в 1946 году проект по благоустройству территории был представлен на рассмотрение, там жило около семнадцати с половиной тысяч семей туземцев, имевших почти четырнадцать тысяч голов скота. Чиновники решили, что место есть только для четырехсот семей и четырех тысяч голов скота. Туземцы не имели никакого желания перебираться куда-то еще. Многие из них еще хорошо помнили похороны Родса и последующую речь его брата, полковника: «В доказательство своей уверенности в том, что белые люди и матабеле навечно останутся братьями и друзьями, я оставляю могилу моего брата на ваше попечение. Поручаю вам заповедать свой священный долг поколениям ваших сыновей, которые придут после вас, и знаю, если вы выполните его с честью, мой брат будет доволен».

Будет ли Великий Белый Вождь доволен, спросили они, когда увидит через пятьдесят лет, что они позволили приезжим из городов устраивать пикники на его могиле? В конце концов решение подкорректировали, разрешив остаться семистам семьям, которые могут иметь по десять голов скота на человека.

Так здесь появились небольшой отдельный остров — «туземный заповедник» — и большая свободная территория, примыкающая к нему с юга, подобным же образом изолированная. На этих территориях природа Парка сохраняется в первозданном виде, и для посетителей они закрыты. Это ли имели в виду Великий Белый Вождь и полковник Родс? Неужели именно это, позволю себе усомниться, обещала огромная толпа туземцев, собравшихся на похоронах 10 апреля 1902 года, когда кричала (цитирую по путеводителю): «Н’Кози»?

Сегодня можно подъехать к подножию горы, названной «Панорамой мира», и после нетрудного подъема оказаться на вершине. Картина и впрямь величественная и стоящая всех слов, которые написаны и сказаны о ней. Родс, давая месту такое название, подразумевал не то, что это прекраснейший вид в мире, но, скорее, то, что, когда стоишь на этой непримечательной вершине в этом прозрачном свете, глядя на ничем не прерываемую линию горизонта, испытываешь, цитирую путеводитель: «странное ощущение, что тебе открываются самые пределы земли». Любопытно, но полет на самолете ничего не добавляет к этому наслаждению высотой. Человеческий глаз по-прежнему получает самое сильное впечатление от увиденного, когда ноги упираются в землю или в крышу здания. Самолет уменьшает все, что открывает тебе внизу.

Наиболее заметное дело человеческих рук — это памятник тридцати четырем солдатам, павшим в бою на реке Шангани в 1893 году, передовому отряду войск, преследовавших Лобенгулу. Благодаря ясно выраженному желанию Родса и несмотря на сопротивление многих людей в Форт-Виктории и ее округе, их прах был перенесен сюда из Зимбабве, где они были похоронены первоначально. Они были, как гласит простая надпись на постаменте, «Отважные Люди», то есть сражались до последнего, поскольку невозможно было ни отступить, ни сдаться в плен. Монумент представляет собой массивную гранитную колонну высотой более тридцати футов, несущую горельеф работы Джона Твида, Р. А.[247], на котором изображены в полный рост их фигуры в бронзе. Памятник представляет собой разительный контраст с тремя другими могилами на вершине, простыми гранитными плитами с медными табличками, под которыми лежат Родс, Джеймсон и чуть в стороне, под плитой, отличающейся от соседних призывом о милосердии: «R. I. Р.»[248], сэр Чарлз Коглан, первый премьер-министр Южной Родезии.

На похоронах Родса епископ Машоналенда прочитал стихотворение из четырех строф, сочиненное по этому случаю Киплингом. Стихотворение было о Видении:

Объятый сном, он видит то,

Что знать нам не дано,

Дальше восхваление становится чуть ли не обожествлением:

И Силы этой прежний свет

Над нами вспыхнет вновь.

И:

Когда грядущего, что он

Прозрел, настанет час

И, прерывая его сон,

Взовет Империй глас,

Могучий Дух, тотчас воспряв,

Их поведет вперед.

Это было написано всего пятьдесят семь лет назад, но все эти предсказания уже показали свою ложность.

Еще при жизни он увидел, что буры и англичане в Южной Африке окончательно ожесточились, чему в большой степени способствовали его собственные неблагоразумие и бессовестность. Сегодня его грандиозный проект трассы Кейптаун — Каир, которая пролегала бы целиком по английским владениям, потерял всякий смысл; личная, вызывавшая уважение, власть Великого Белого Вождя выродилась в апартеид. Возникает искушение банально сопоставить достижения политика и художника; один говорит о еще не родившихся поколениях, другой поглощен практическим решением ближайшей задачи; одного скрывает завеса разочарований и споров, другой оставляет после себя что-то, имеющее непреходящую ценность, чего не было до него и не появилось бы без него. Но Родс не был политиком или, скорее, был, но мелким. Он был визионером, и почти все, что ему виделось, было галлюцинацией.

Он не был человеком действия в отличие от катастрофически деятельного Джеймсона. Не был он и солдатом или исследователем. В том, что он почти один отправился в горы Матопо, чтобы заключить мир с непокорными матабеле, во многом повинен случай. Это был мужественный поступок, и он великолепно себя показал, но, по правде сказать, то же самое сделал отец Престедж, четырьмя месяцами ранее встретившись с другой группой вождей матабеле. Матабеле находились тогда в безвыходном положении и не имели лидера. Обещанная неуязвимость от винтовочных пуль оказалась иллюзорной. Продолжая оставаться враждебным племенем, они могли бы стать серьезной помехой, скрываясь со своими копьями в неприступных горах, но были обречены на поражение. Для прославленных индаба важным оказалось впечатление, которое произвела на них личность Родса. Матабеле знали о нем только понаслышке. Нет сомнений, что после тех встреч они смотрели на него чуть ли не с тем же благоговейным страхом, что и на своих царей. Африканским политикам, из которых теперь делают кумиров, было бы полезно помнить, сколь, непостоянны эти чувства у их соплеменников.

Родс был финансистом. Очень молодым он нажил огромное состояние в те времена, когда и другие сколачивали не меньший капитал. Но таких, кто заработал миллионы нагрудниках Кимберли, было не много, и они были не удачливыми старателями, а рачительными бизнесменами. Главный талант Родса проявился на рынке, в комбинациях купли-продажи, в монополиях и займах, в обмане акционеров, в поддержании высокой стоимости Земельной компании, когда она не приносила никаких дивидендов, в использовании при продаже и покупке конфиденциальной информации, в создании, распространении и поддержании такой легенды о себе, которая успокаивала фондовую биржу. И деньги не были для него ни конечной целью, ни тем, что позволяет наслаждаться жизнью, или даже средством к достижению личной власти; они были сутью его мечта.

Есть связь между безбрачием и «видением», обоим состояниям, как в низшем его проявлении — Гитлер, — так и в высшем, присуща созерцательность. Родс жил где-то посередине между этими двумя мирами. Только бездетные планируют завести потомство. Родительские пары слишком сосредоточены на сиюминутном.

Есть и привлекательная сторона в характере Родса, стоит вспомнить его экспериментальные фермы, вкус, который он проявлял при выборе домов для житья, его уважение к верованиям туземцев. Система стипендий, которую он учредил в Оксфорде, выделив на это соответствующий фонд, стала образцом для подражания в других странах, которые столь убеждены в непогрешимости собственного «образа жизни», что верят: узнав их получше, их нельзя не полюбить. Примечательно, что его стипендии предназначались для американцев, выходцев из колоний и немцев. Романоязычные страны исключались. Поскольку он был одержим детской, по сути, мечтой. Его первое завещание, составленное, когда ему еще особо нечего было завещать, предусматривало создание тайного общества, призванного утверждать превосходство англосаксонской раеы. Он как недоразвитый школьник, испытывал презрение к даго[249], ко всей средиземноморско-романской культуре. Он совершенно сознательно намеревался спровоцировать войну с португальцами, и только лорд Солсбери остановил его. В своих фантастических мечтах он видел единое мировое государство англичан, немцев и североамериканцев. Но самые важные его компаньоны и в Южной Америке, и в Европе были почти исключительно евреи. Об этом, что так часто не замечается, собственно, и говорится в «Стихах Господу» Беллока. Не существовало объяснимой причины, почему евреям нельзя было наживать состояние на разработке залежей алмазов и золота так же, как не евреям, или почему они не имели права применять силу для защиты своего бизнеса. Но весь абсурд состоял в том, что, отстаивая их интересы, Родс, как идиот, вопил об англосаксонском расизме.

Джеймсон, который покоится рядом с ним, запомнился лишь тем, что вел себя, как слон в посудной лавке. Это был неумный, не отличавшийся особой порядочностью, хотя и довольно приятный авантюрист, пользовавшийся поначалу популярностью, как врач, поддерживавший рабочих алмазных рудников и отказавшийся распространить на них карантин во время эпидемии. Лобенгула особенно любил его и его морфий. Он был не мечтатель, а преданный пес Родса и, как Родс, холостяк.

В его обожании Родса было что-то благородное. Он рисковал и терпел лишения, каких Родс в жизни не знал. Состояния не сколотил. Насколько известно, Родс не был с ним связан, хотя и переживал за него все то время, пока он находился в тюрьме за участие в мятеже против Лобенгулы.

Мы покинули Панораму мира и поехали обратно по горным дорогам, проложенным так, чтобы туристы могли восхищаться видами; по пути мы останавливались, чтобы взглянуть на наскальные рисунки в горных расщелинах, изображавшие людей и животных, которые исчезли в этих местах, — жирафов, носорогов. Теперь здесь самые распространенные представители фауны — это бабуины. Они встречались нам во множестве, но ни разу — знаменитые черные лошадиные антилопы, кобры, свиномордые змеи, питоны. Племянник дал нам с собой в дорогу корзину с прекрасной едой. Для ланча мы выбрали местечко на берегу озера; вокруг не было ни души, только прошел в стороне гид-матабеле в опрятной униформе.

Днем самолет доставил нас обратно в Солсбери, и к чаю мы уже были в доме губернатора. Я бывал там раньше несколько раз, но при дневном свете — впервые. Наконец я смог увидеть восхитительный сад, обязанный своей красотой стараниям жены губернатора.

25 марта. Тем вечером мы с Джоном дали небольшой обед, соединив два события: мой отъезд и первый выход в свет его второй дочери. Преобладали за столом британцы; присутствовал один пруссак — Родс одобрил бы это; но были и французы, венгры, греки, то есть даго, которых он хотел изгнать из своего безумного англосаксонского мира и которые ныне составляют большую и активную часть здешнего населения. Ресторан был португальский, недавно открывшийся на верхушке одного из новых высоких зданий. Французская кухня еще не доехала до Родезии (в Лондоне она, как мне рассказали, быстро исчезает), но Солсбери достиг той степени утонченности, когда появляется мода то на одни, то на другие рестораны. Португальские блюда и вино были превосходны. Мы далеко ушли от бутылочных соусов и консервированных овощей, которые, бывало, загромождали столь многие столы в Британской Африке.

26 марта. Годовщина смерти Сесила Родса. Объявления приглашали граждан прийти по случаю этого события к памятнику ему на главной площади города. Присутствовали губернатор, какое-то количество полицейских и школьников, но особо впечатляющей толпы не собралось. Портреты Родса висят во всех общественных местах и на некоторых частных домах, но его культ, похоже, остался в прошлом. Новое поколение солсберийцев почитает его так же, как, скажем, Абела Янсзона Тасмана в Хобарте[250]. «Могучий Дух» больше никого не «ведет вперед».

Днем я вылетел в Кейптаун.