9

9

14 марта 1954 года мир отметил 75-летие Альберта Эйнштейна. В ответ на поздравление Американского комитета в защиту демократических прав он направил письмо со словами благодарности. К письму была сделана приписка:

«Те, кто ведет Америку к реакционной диктатуре, стремятся запугать и заткнуть рот всем, кто противится этому».

«Будем же непреклонны!»

«Необходимо оказывать всяческую помощь тем, кто нуждается в защите от инквизиции, кто отказывается давать показания и кто материально пострадал от инквизиции…»

Еще в одном послании — к обществу американских юристов — он писал:

«Права человека начертаны не на небесах, и борьба за эти права ведется тоже не на небе, а здесь, на земле… Запугивание коммунизмом привело к действиям, выставляющим нашу страну в смешном и отталкивающем виде. Как долго еще будем мы терпеть это положение? Как долго будет дозволено политикам, алчно стремящимся к власти, извлекать выгоды из этого положения?..»

Тогда же, узнав о преследовании, рабочего-коммуниста, корреспондента нью-йоркской газеты «Дейли Уоркер» Левенфельса, Эйнштейн послал ему письмо с выражением благодарности за присылку книги стихов. «Спасибо Вам за стихи», — говорилось в письме. — Когда Вы их творили, вероятно, Вам было легче переносить все то злое, что нынешняя история в американской общественной жизни причинила Вам…» Реакция обрушила на Левенфельса и других коммунистов драконовский «закон Смита». Их бросили в тюрьму. Эйнштейн направил новое письмо жене поэта-коммуниста. «Дорогая миссис Левенфельс! Меня глубоко взволновала и огорчила судьба Вашего мужа… Я считаю, что никто не должен быть наказуем за свои убеждения и за высказывание их вслух. Примите мое сочувствие. Ваш Альберт Эйнштейн».

«Сенатор из Висконсина» не замедлил откликнуться на все эти заявления. Лица, искушенные в приемах и обычаях маккартистской шайки, были встревожены процедурой, разыгранной на одном из заседаний комиссии в марте 1954 года. Представший перед Маккарти «бывший коммунист» Питер А. Грегис «показал под присягой», что в 1945 году он послал 21 доллар Эйнштейну для передачи Американскому комитету сторонников испанской свободы.

Грегис заявил, что, «рассматривая события в ретроспективном плане, он приходит к выводу, что Эйнштейн связан с подрывными организациями в этой стране». Итог «показаниям» Грегиса подвел сам господин Маккарти, высказавшийся в том духе, что «всякий, кто ведет себя так, как д-р Эйнштейн, есть враг Америки… С ним надо поступать так, как с каждым коммунистическим советчиком, который когда-либо появлялся перед нашим комитетом!»

Журнал «Рипортер» обратился по этому поводу к Эйнштейну с просьбой выразить свое отношение к новому приступу маккартистской свистопляски и к последствиям, которые она может иметь лично для него. Эйнштейн ответил: «Вместо того чтобы пытаться проанализировать эту проблему, я хочу выразить мои чувства несколькими словами: если бы я вновь был молодым и должен был бы решить, как построить свою жизнь, я не пытался бы стать ученым. Я скорее избрал бы специальность водопроводчика в надежде обрести ту скромную степень независимости, которую можно найти при нынешних обстоятельствах». Физик Артур Тауб из Иллинойса, не удовлетворенный этим ответом, спросил Эйнштейна: не является ли подобная позиция капитуляцией перед трудностями, отказом от борьбы, отказом от научного прогресса? Эйнштейн тотчас направил Таубу ответное письмо: «Вы полностью не поняли смысла моего замечания. Я хотел лишь сказать, что действия тех невежд, которые используют свою силу для террора, направленного против интеллигенции, не должны остаться без отпора… Спиноза следовал этому правилу, когда он отказался от профессорской кафедры в Гейдельберге и (в отличие от Гегеля) решил зарабатывать свой хлеб, не изменяя свободе своего духа…»

Но, заглушая бессильную злобу врагов, звучали все громче голоса друзей, голоса идущего вперед человечества.

В один из погожих осенних дней — это был в год, когда бешенство «холодной войны» приближалось к апогею, — в доме на Мерсер-стрит, 112 зазвенел телефонный звонок: «Мистер Эйнштейн? Вас вызывает Вашингтон». Ответом было сначала растерянное молчание, потом телефонистка услышала фразу на незнакомом ей языке, фразу, произнесенную стариковским голосом, в котором слышались отчаяние и тревога: «Вашингтон? Herrgott, was ist da jetzt wieder los!» («Господи боже, что там еще опять стряслось!»). Но тревога на этот раз была напрасной. Телефонный звонок извещал, что премьер-министр молодого индийского государства Джавахарлал Неру, совершавший в эти дни поездку по Америке, хочет повидать Альберта Эйнштейна. Через немного часов они уже беседовали дружески в саду перед домом на Мерсер-стрит. Эйнштейн вспомнил свое посещение Индии в двадцать втором году, свою дружбу с Тагором и с индийскими физиками, среди которых так много замечательных имен.

— Наша республика только что родилась, — заметил гость. — В эпоху иноземного господства наука наша искусственно подавлялась и не могла идти вровень с европейской.

— И все же, — воскликнул Эйнштейн, — Индия имеет ученых, работы которых могли бы сделать честь любой стране!

Он назвал имена физиков Рамана и Кришнана, астрофизиков Мегнад Саха и Чандрасекара, теоретика — исследователя космических лучей Хоми Баба. Не далее как этим летом профессор Баба оказал ему честь, поместив статью в специальном номере американского физического журнала, посвященном его, эйнштейновскому, юбилею… Они заговорили о Ганди и о статьях, написанных о нем Эйнштейном в тридцатых годах.

— Но есть еще нечто, что связывает меня особенно тесно с вашей великой страной, — сказал Эйнштейн, всматриваясь в тонкий, напоминавший вырезанную из темного камня камею, профиль гостя.

— Что? — спросил Неру,

— Наша любовь к миру и ненависть к войне, — тихо ответил Эйнштейн. И после паузы, в течение которой Неру с тревогой омотрел на его мертвенно-бледное, вдруг покрывшееся слабой краской лицо, хрипло, с усилием сказал: — Да, если они посмеют развязать атомную войну, я соберу весь остаток моих сил и этой дряхлой грудью зарычу, взреву, чтобы остановить преступление… И пусть они делают со мною, что хотят…

Это было осенью 1949, семидесятого года его жизни. А через пять лет, в день его семидесятипятилетия, хор дружеских голосов гремел еще шире, еще мощнее, еще свободнее.

Член Центрального Комитета Коммунистической партии Франции Жорж Коньо, выступая перед людьми французской науки, собравшимися на семинар, посвященный философским трудам Ленина, сказал:

— Мы приветствуем от всего сердца нашего великого Товарища в борьбе против реакции и обскурантизма, профессора Альберта Эйнштейна!

Среди полученных им в тот день поздравительных телеграмм была одна — от человека, который называл себя «ученикам», а Эйнштейна — своим «учителем» и «наставником», хотя был он возрастом старше и умудренней жизненным опытом, чем сам Эйнштейн. Имя этого человека давно вощило в историю. Альберт Швейцер — так звали его — получил энциклопедическое образование, имел ученые степени врача и инженера. В пору молодости в его распоряжении были богатство, успех, почести — все, чем наделяет своих баловней буржуазный мир. Он отказался и от одного, и от другого, и от третьего. Он отдал свою жизнь людям, притом самым обездоленным и самым угнетенным людям на этой планете! Он поселился в джунглях Французской Экваториальной Африки, там, где миллионы черных людей умирают от непосильного труда, голода и тропических болезней. Он стал отцом и другом этих людей. Госпиталь доктора Швейцера в Ламбарене, в сердце черного материка, как понимал сам Швейцер, был лишь ничтожным островком света в чудовищной пучине колониального рабства и угнетения человека человеком. Но важно было то, что этот островок существовал и продолжал существовать, несмотря на все попытки колонизаторов стереть с лица земли это живое напоминание об их преступлениях!

Ганди и Неру, советские ученые-эпидемиологи и французские прогрессивные врачи оказывали Швейцеру посильную материальную и моральную помощь.

Теперь восьмидесятилетний «отшельник из Ламбарене» телеграфировал Эйнштейну о своей полной и безраздельной поддержке дела всемирной борьбы за запрещение и предотвращение ядерной войны, за мир и мирное сосуществование людей на планете.

* * *

Нет, он не был одиноким странником в этом беспокойном мире, этот старый человек с изможденным лицом и с совсем уже белыми кудрями, окружавшими ореолом просторный, изрезанный морщинами лоб. На пороге семьдесят шестого года жизни он не был заперт в башне из слоновой кости. Он сражался на баррикадах разделенного мира.

Он сражался — и это было самое величественное — так же беззаветно и непримиримо на переднем крае борьбы в науке, борьбы, начатой им в 1905 году, продолженной в 1915 и не законченной, нет, далеко не законченной в 1955… К этой последней главе нашего повествования мы и перейдем.