2

2

Среди новых знакомств было одно, которое — он знал — не изгладится из сердца никогда. В его рабочем кабинете (из окна расстилался оттуда чудесный вид на Прагу) его посетил однажды молодой человек с быстрыми движениями и такою же речью, кипящей и клокочущей, словно альпийский ручей. Его звали Паулем Эренфестом. Они были ровесниками, и Эйнштейн слыхал о венском госте как о любимом ученике и ассистенте Больцманна, погруженном в вопросы статистической физики. Теперь Больцманн ушел из жизни, и Эренфест покинул Вену. Что делал он все эти последние годы и где находился? В России, в Петербурге, ответил Эренфест. И, заметив удивление Эйнштейна, принялся долго и горячо говорить о России, об исторических судьбах ее народа, «величия которых мы с вами, коллега, даже и не подозреваем!» — «Вы следите за событиями в России?» — внезапно спросил он Эйнштейна. Тот ответил, что пока еще не может составить себе ясного представления, куда развиваются эти события. «Они развиваются в направлении необычайном, они затронут все страны, всех людей на земле, и нас с вами!» — воскликнул Эренфест, и Эйнштейн внимательно посмотрел на собеседника. Тот добавил, что физики из Петербурга, с которыми он сдружился несколько лет тому назад в Вене и в Геттингене, уговорили его работать в России, и он с энтузиазмом принял тогда это предложение…

— Я вижу, вы стали настоящим русским, — улыбаясь, сказал Эйнштейн.

— Да, да, — ответил Эренфест. Он стал было уже совсем русским, и даже привык к тому, что зовут его больше не Паулем, а Павлом Сигизмундовичем. И жена его, русская, носит самое русское из всех существующих на свете женских имен — Татьяна! Татьяна Алексеевна Афанасьева-Эренфест, математик и физик, помогает ему в работе и не только помогает, но и является соавтором его последнего труда по логическим основам статистики… Условия, в которых развивается сейчас русская физика? Тяжелые, исключительно тяжелые. Московская школа во главе с замечательным Лебедевым разгромлена, рассеяна мракобесом — министром Кассо. Общественная реакция торжествует, но надолго ли? Борьба идет всюду: в науке и в искусстве, на заводах и в деревне… В победе уверены все. И есть молодые силы, замечательная молодежь, которой принадлежит будущее. Вот и в Политехническом институте в Петербурге подобралась крепкая стайка молодых, — чудесные парни, некоторых из них знают в Европе: Абрама Иоффе, например, — того, что работал у Рентгена. Есть еще Щегляев, Тудоровский… А в Москве — знает ли об этом коллега? — профессор Александр Эйхенвальд поставил опыт с движущимися телами и электромагнитными полями, опыт, который работает на теорию относительности, пожалуй, не в меньшей степени, чем эксперимент Майкельсона — Морлея…

Коллега сказал, что читал работы Эйхенвальда и высоко их ценит.

— Хотелось бы узнать поподробнее о том отклике, которнй встретила теория относительности в России, — добавил Эйнштейн.

— Надо отдать должное русским — они быстро почувствовали революционное значение ваших работ! И это касается не только теории относительности, но и световых квант. Абрам Федорович Иоффе, тот самый молодой физик из петербургского политехникума, о котором я вам только что рассказывал, находится под сильным впечатлением от ваших идей о квантовой структуре света. Он написал работу на эту тему. Минувшим летом Иоффе ездил в Химзее к Планку, чтобы обсудить с ним идею статьи. Она базируется на вашей работе 1905 года. Речь идет о «новом выводе формулы черного излучения. Планк одобрил статью, и она напечатана в прошлом году в «Анналах»…

— Я знаю статью Иоффе. В ней есть важные соображения.

— Не меньше интерес и к вашей теории относительности! Николай Алексеевич Умов, московский профессор, напечатал две работы по этому вопросу — в одной дается оригинальный вывод преобразований Лоренца. Другая — под заглавием «Условия инвариантности уравнения волны» — стремится с самой общей точки зрения осмыслить закон постоянства скорости света… А совсем недавно, «а втором менделеевском съезде русских естествоиспытателей, Умов посвятил целую речь перевороту, внесенному в физическую картину мира вашими работами. Кроме Умова, над проблемами теории относительности серьезно работает профессор Лебединский. Задумал написать о ней популярную книжку и знаменитый в Петербургском университете профессор Орест Хвольсон…

Эйнштейн спросил Эренфеста, собирается ли он. обратно в Россию.

— Хотел бы остаться там, но судьба, видно, распорядилась иначе. Университет в Петербурге присвоил мне, правда, магистерскую степень — отличие не столь уже частое для ученого-иностранца! Но получить постоянную должность в университете или в Политехническом не удалось. В течение пяти лет я жил там на неофициальном положении, вокруг меня собирался кружок молодых, читал им лекции, делал доклады, занимался литературным трудом. Но больше, кажется, это продолжаться не может. Петербургские друзья пытаются сделать все, чтобы помочь нам. Но градоначальник столичного города Санкт-Петербурга придерживается иного мнения! Он прозрачно намекнул, что в его владениях господину Паулю Эренфесту будет в ближайшее время несколько тесновато…

— Как! И это после того, как вы напечатали в Петербурге свое «Статистическое понимание механики»? Да ведь за это одно они должны были сделать вас академиком!

— Вы забываете, что субъект, «не исповедующий никакой религии», — так написано в моих бумагах, — не может стать членом императорской академии. Вряд ли он может быть даже простым лаборантом! Положение таково — это я могу сообщить вам пока под секретом, — что Лоренц, узнав о моих делах, пытается устроить меня в своем университете. Отсюда еду в Лейден, и там решится все.

Они заговорили о Больцманне, и Эйнштейн расспрашивал своего нового друга о последних днях учителя. Эренфест сказал, что самоубийство не всегда говорит о слабости, но иногда свидетельствует о силе души и характера. «Те, кто знал Больцманна, никогда не обвинят его в интеллектуальной трусости. Он дрался как лев и пал в бою», — закончил Эренфест.

Эйнштейн пригласил гостя позавтракать, потом подвел его к окну, откуда как на ладони была видна Прага, и долго показывал то примечательное, что успел запомнить в прекрасном городе. В заключение они пошли осматривать помещения физического факультета, и тут Эренфест услышал еще раз из уст своего гида и собственными глазами увидел то, что лежало темным пятном на совести разодранной национализмом европейской науки…

Один из старейших университетов Европы, основанный Карлом, королем чешским, видел в своих стенах Яна Гуса и Иеронима Пражского. В 1888 году Карлов университет был разделен на две части: одна называлась немецким университетом имперской провинции Богемия, в другой — преподавание велось на чешском языке. Оба университета управлялись чиновниками из Вены.

Первым прибыл сюда наводить порядок сам надворный советник господин Эрнст Мах. От чешских студентов и профессоров был отнят еще ряд лабораторий. Мах затем отбыл обратно в Вену. Остались его креатуры — Лампа, Липпих, Краус.

Господин Антон Лампа, сын чеха по национальности, служившего в лакеях у богатого австрийского вельможи, составил себе положение, в академических кругах с помощью ренегатства и прислужничества перед угнетателями своего народа. Лампа исправлял должность декана физического факультета и читал курс теории газов, в коем ограничивался комплексами ощущений и не упоминал о такой мелочи, как движение молекул. Учение об электронах он отвергал, как проникнутое «не немецким духом». Это было в 1912 году — уже после того, как Резерфорд начал обстрел ядра атома, а электронные трубки проникли в электротехнику и медицину! Антон Лампа преследовал студентов-чехов, запрещая им работать в хорошо оборудованных лабораториях немецкого университета в Праге. Как выяснилось вскоре, единственным профессором этого университета, не обращавшим внимание на запрет, был Эйнштейн. Студенты-чехи гурьбой ходили слушать его лекции. Они участвовали в его семинарах. Им был приготовлен добрый прием.

Об этом узнали и донесли Антону Лампа. Ему сообщили также, что профессор Эйнштейн осуждает, не стесняясь, вслух шовинистические и расистские порядки, установленные в Пражском немецком университете. И что означенный Эйнштейн не верит в бога, а кроме того, — о ужас! — глумится над парадной формой одежды, введенной его величеством императором и королем для профессоров имперских университетов!

Парадная форма, о которой идет речь, представляла собой одеяние зеленого цвета с треугольной шляпой, увенчанной петушиными перьями, и шпагой, носимой на боку. В ответ на предложение надеть эту форму по случаю дня рождения императора Эйнштейн отвечал, что боится быть принятым наг улице за бразильского адмирала и вынужден поэтому остаться дома…

Услышав переданное ему об Эйнштейне, Лампа произнес неопределенное междометие и перевел разговор на другую тему.

Все осталось по-старому, и некоторым начало казаться, что в пребывании Эйнштейна в Праге есть какой-то скрытый, но ускользающий от их понимания смысл.

Сегодня многое прояснилось для историка «научных битв», о которых прозорливо писал в письме к Эйнштейну Макс Планк.