III

III

— Когда меня вызывали на допросы на Малую Лубянку, я ждала в приемной по сорок минут, иногда по часу. И как раз в это время приходили восемнадцатилетние мальчики и девочки, очень чистенькие, очень аккуратненькие, — как правило, в белых рубашечках, при галстуках, — и приносили свои анкеты. Это же явные топтуны в будущем: кого еще можно сделать из восемнадцатилетних юнцов?.. Как правило, они все присланы по путевке комсомола. Выходил кадровик и разговаривал с ними в той же приемной, где я сидела. Первым делом он спрашивал путевку, потом — анкету… Даже лица у них были похожие. Видимо, тот, кто их отбирает, он делает это на свой вкус, и что их объединяло еще — у них почти не было особых примет, не было никаких запоминающихся лиц. Один раз только за все время я видела рыжего топтуна, которого легко было потом вспомнить. Остальные — на одно лицо…

— Эти мальчики современного, футбольно-кагебешного стиля. Они делают дело за счет ловкости, изворотливости, а не за счет мозгов. Они очень аккуратны. Они снимают свое пальто и кладут всегда одинаково. Они его складывают борт к борту — и левой стороной наверх. Видно, что это пальто сильно начинено и очень дорогое. Не пальто — инвентарь…

— У них даже есть почва для некоторого романтизма, у их молодежи. Сидели мы в отделении милиции, и вот этот здоровый, высокий парень встал, поломал кости, поиграл плечами и говорит, прищурясь:

— Эх! Кольт бы мне сейчас…

— Когда дело доходило до конфликтных ситуаций, одни из них говорили: «Дали бы мне оружие, всех бы убил!», а другие говорили: «Дали бы мне возможность, всех бы отсюда выкинул…» Желание у них есть, команды у них нет…

— С ними ведется большая работа. По тем отрывочным фразам, что они кидали порой, можно было понять, что мы считаемся предателями, шпионами, что мы получаем массу денег, что мы на содержании у разведок. То-есть, они были нашими врагами: их так воспитали и их так тренировали…

— Когда мы сидели под домашним арестом, принесли телеграмму, что мать моего мужа при смерти, и чтобы он срочно выехал к матери. Они его не выпустили из дома даже позвонить… Когда он пробился силой через восьмерых этих мальчиков с телеграммой в руках, они навалились гурьбой, отвезли в милицию и продержали там десять часов. Он просил позвонить, выяснить — они отказывали… Для такой молодежи это необычная жестокость. Это жестокость особых людей. Мне кажется, их и отбирают с учетом психологических и моральных качеств…

— Все эти полковники, с которыми я разговаривал, они точно такие же. Допрашивал меня как-то следователь Галкин, лет под шестьдесят. Пожилые люди, старший состав — они ведь не изменились со сталинских времен. Когда я ему что-то очень резко ответил, он сказал с сожалением: «В другие времена давно бы уж без зубов был…» И смену они себе готовят такую же.

— Нас отвезли в вытрезвитель № 8, и мы стали требовать, чтобы выпустили беременную женщину из Риги. Но они ее не выпустили. Они держали ее вместе с нами, и целый день не давали ни пить, ни есть — ни крошки… А среди нас была врач. И она очень разозлилась. Она подошла к сотруднику, — симпатичный такой мужик, — и сказала: «Я врач, Я смотрю на вас и думаю: и лицо у вас желтое, и нос у вас острый…» Он страшно озаботился и говорит: «Что такое? Что такое? Что вам не нравится?..» Она говорит: «Видимо, у вас какое-то тяжелое заболевание. Если с вами что-то случится, вы вспомните эту беременную, как вы ее мучали…» И еще она сказала ему: «Я хороший врач. Я никогда не ошибаюсь в диагнозах». Он ужасно перепугался. Он побледнел и говорит: «Вы же видите, я тоже целый день ничего не ел. А у меня язва…» Потом он ушел, и мы подумали, что он принесет ей поесть. Ничего он не принес… Нас держали там очень долго, выпустили в два часа ночи, а беременную отвезли на вокзал, посадили в жесткий вагон, привезли под конвоем в Ригу и сразу же, — не завезя домой, не позволив даже переодеться, — отправили на пятнадцать суток…

— Это уникальная организация, которая получила право, — в отличие от остальных, — представлять истинное лицо системы. Это организация, которая отдает другим все, что можно сделать легально. Милиция за них много делает. Суды за них много делают. Любое советское учреждение выполняет их поручения, если это надо сделать в соответствии с какой-то легальной процедурой. Или похожей на легальную…

— Они, например, очень презрительно относятся к вам, если вы начинаете говорить про законы. Это не значит, что они такие циники. Они над этим… Это вы, — с их точки зрения, — дурака валяете, вы жулик или циник, вы жонглируете законами… А на самом-то деле как? На самом деле так: виноват ты или не виноват — это они знают. Как они решат, так и будет… В соответствии с их «справедливостью»…

— Эта организация — порождение тех времен, и она осталась с тех времен, но сегодняшние условия немножко сковывают возможности, инициативу, и им это мешает… Вот это — «Мне бы кольт!» — это все тоска подкорки. То-есть, здоровенный босер должен носить какую-то балетную пелеринку. Он думает: на хрена это нужно? Врезал бы, да и все…

— Мы стояли там долго и не расходились, и тогда они начали нас потихоньку теснить с кладбища. Кто-то, забывшись, скомандовал: «Расходи-сь!» — но осекся, вероятно, вспомнив инструкцию. И вдруг из шеренги милиции раздался почти жалобный голос: «Ну, расходитесь же, граждане, имейте совесть! Вы только пришли, а мы здесь с четырех утра стоим!»

— Мне не было его жалко. Мне было удивительно, что такой симпатичный человек занимается такими нелепыми делами. Он был среднего возраста, по виду — не очень здоровый. Ходил за мной и ходил… Как-то мне надоело это, и я помчался по лестнице вниз, через две ступени. Он бежит сзади, задыхается, хватается за сердце… Я подумал: жалко его по-человечески. Чего я от него бегаю?.. А потом не выдержал — опять побежал. И тогда они подошли ко мне вдвоем и тихо так, спокойно сказали: «Ты не хочешь, чтобы тебе ногу сломали?» «Не хочу», — говорю. «Так не бегай…»

— Когда я сидела под домашним арестом, этот Олег Николаевич, такой арийский красавец, позвонил часов в десять вечера и спросил, нет ли у меня чего-нибудь от головной боли. Ну, я им вынесла по таблетке, ему и милиционеру, а потом чаем поила на лестнице. Потом просвещать стала. Дала ему книжку про народников и про третье отделение. Вот, говорю, поучитесь, как они работали. Он прочел с большим интересом…

— Один паренек из всех, кого я видел, показался мне симпатичным. И он ехал рядом со мной, бок о бок: так ему по должности положено. И я решил с ним поговорить… Они очень натренированы и стараются не отвечать, но после нескольких его междометий стало ясно, что он ничего обо мне не знает, абсолютно! Кто я, что я, куда хочу уехать… И про других тоже не знает. И я стал ему рассказывать про евреев, про диссидентов, про Сахарова, — какой это святой человек… И он с интересом слушал. Потом я спросил: «Не будет нагоняя от начальства?» Он говорит тихо: «Не знаю…» На другой день его не было…

— Был еще один, неприятный такой. Белокурая бестия. Фашист. Один раз я шел быстро-быстро, — я умею быстро ходить, — так на другой день он подошел ко мне и говорит: «Вы сегодня не торопитесь, Вениамин Моисеевич?» Я говорю: «Нет, а что?» «Вот сердце у меня болит… Бежать за вами не могу». Ну, я пошел помедленнее… А мне было интересно увидеть номер машины, которая за мной ездила. А они почему-то скрывали это… Какие-то у них дурацкие правила игры… И я вижу, что машина стоит за другими машинами, резко разворачиваюсь и успеваю заметить номер. Я вынул ручку, чтобы записать, а он подошел ко мне и так это зло говорит: «Сейчас же положи ручку, а то будет тебе финиш…» Я положил ручку, зашел в подъезд и там все записал… А потом подумал: чего это он мне грозит? Пожалуюсь-ка я на него его же начальству… Оказалось, что в Москве дозвониться до КГБ проще простого. В два касания я это сделал. Позвонил в милицию, сказал, что мне нужно КГБ. Какой район? Сказал район. Минуточку, — и дал номер телефона… Звоню, рассказываю про слежку. Ходите, говорю, если вам положено, но ведите себя вежливо. Он все выслушал и сказал, что за мной никакой слежки нет. На другой день этого человека не было. И больше никогда не было…

— Мы сидели в милиции, в «ленинской комнате», и завели с ним разговор. За жизнь: о том, о сем… И как-то мы к нему расположились, и он, вроде, расположился к нам. Но тут кто-то сказал фразу на иврите… Как он подскочит! «Прекратите разговоры на иностранных языках!» И сразу стало видно, что вся его расслабленность — это сплошное притворство. Он работал. Он все время работал, И по его окрику стало понятно, что если будет сейчас команда стрелять — он расстреляет. Каждый из них — по своей должности — он будет в тебя стрелять. По должности он твой враг. И это надо всегда помнить: он — враг…

— С ними вообще нельзя разговаривать. Ни о чем. Ты можешь своими беседами — самыми безобидными — создать у них надежду, что уже наклевывается. Так ты для них никто. Ты для них враг народа. Им плевать вообще на тебя. Они с тобой поговорили и записали: «неконтактен»… Но если они запишут, что наклевывается, это войдет в план. Ты, конечно, в конце концов откажешься, но тогда ты станешь их личным врагом. А это другое дело… Я рассматриваю это и с чисто бюрократических позиций. Если перед тобой поставили галочку; то пока ее не снимут, — хрен ты от них вырвешься. У них есть, наверно, план по вербовке… Все. Ты попался. И поэтому я всем говорю: «Не надо. Ты же не дома. Чего ты с ними разговариваешь?..»

— Это дьявол — улавливатель душ. Дьявол, который витает над землей и видит червоточинку, через которую можно проникнуть в человека. Та же самая модель… Когда ты начинаешь с ними разговаривать, они тянут тебя на новые разговоры. Как паук: хоть одной паутинкой прилепиться к тебе, — пусть пока будет. А там, глядишь, вторая, третья… А там — куда ты от них денешься? Всякому видно, что ты прилип…

— Для меня это не люди. Мне их совершенно не жалко… Один раз мы с мужем поехали в лес, за грибами, и за нами увязалось восемь молодцов. Было очень холодно, проливной дождь, но у нас было много еды, термос с кофе… И вот они стояли вокруг нас, — мы сидели и ели на бревнышке, под зонтиком, — а восемь молодых ребят стояли вокруг и глядели, как мы едим, и нюхали запах горячего кофе. И я вижу, что у одного из них вообще рваные ботинки… Я сначала испугалась, — я испугалась своего чувства жалости, — но потом я вспомнила, как они не позволили моему мужу позвонить, когда его мать была при смерти, как они дали пятнадцать суток беременной женщине из Риги… Мне было много чего вспомнить, когда я их видела в лесу, под дождем, в рваных ботинках. И я спокойно ела, мне было их ни капли не жалко…