Край мой родной

Край мой родной

Я родился, провел свое детство и юность в г. Середа быв. Костромской губернии,[1] расположенном между Костромой и Ивановом. Мой отец Игнатий Арсентьевич Премилов родился в крестьянской семье в д. Реньково, его мать, моя бабка Ефросинья, родилась еще при крепостном праве. В 19 лет отец женился и, переехав из деревни в Середу, начал работать на прядильной фабрике чесальщиком. В 1903—1904 годах он начал участвовать в революционной деятельности, и в 1907 году его арестовали. После тюрьмы и ссылки отец стал работать смазчиком на железной дороге, а затем стал машинистом дизеля электростанции, где и работал до конца своей жизни. Мама же была из д. Белькашево. У них с отцом было 8 детей (пятеро умерли младенцами, а мой брат Николай, родившийся 31 декабря 1905 года, погиб в тайге в 1948 году). Прожив многие годы в нужде, она заболела туберкулезом и умерла осенью 1917 года.

Весной 1918 года отец связался с партией эсеров. Я помню, что у него был билет этой партии с лозунгом «В борьбе обретешь ты право свое». Вечерами отец уходил на собрания эсеров. Это дорого ему обошлось: в дни мятежа эсеров в 1919 году к отцу пришли четыре сотрудника ЧК и сделали обыск — искали оружие. Не нашли, но отца забрали и выпустили к утру. Немного погодя на митинге публично отец и еще кто-то отреклись от своей принадлежности к партии эсеров. Только незадолго до своей смерти отец вступил в партию большевиков, как выходец из другой партии он имел кандидатскую карточку белого цвета.

Время было тяжелое, и отец пошел на темное дело: вместе с еще одним человеком он ходил в отдаленные от города поля и приносил в корзине несколько килограммов зерна, выбитого из снопов сжатой ржи. Однажды крестьяне-мужики поймали его на месте преступления и избили. Отец попал в милицию; при обыске у нас нашли спрятанную рожь, отца судили и дали ему около девяти месяцев тюрьмы. Потом он долго не мог найти работу... Вообще все те годы — это были годы тяжелейшей нужды. Только зимой 1921/22 года стали оживать фабрики: после долгой разрухи жизнь начала налаживаться. Тогда же, в 1922 году вернулся из Сибири мой брат Коля (он уехал работать по фальшивому свидетельству о рождении). Отец был восстановлен на прежнем месте работы — в дизеле, подрабатывал сапожным и переплетным делом. Теперь мы жили вчетвером: с отцом, сестрой Марусей и братом Колей. К этому времени я уже начал учиться в школе вместе со старшей сестрой, причем учился плохо. Окончить успешно четвертый класс я не смог и был оставлен на второй год. Впрочем, особенно меня не ругали: большинство нас, мальчишек, в пятый класс не перешло.

Как дань революционному духу того времени на комсомольских собраниях в торжественной обстановке проводились «комсомольские крестины». Под гром аплодисментов взамен настоящих своих имен комсомольцам давались новые, революционные: Революция, Октябрина, Ким (первые буквы от Коммунистического интернационала молодежи) и др. На комсомольских значках до самой Отечественной войны были три буквы: КИМ. Вот и Коле, как руководящему комсомольскому работнику, определили новое революционное имя «Ким», и знакомые начали звать его Тимкой. Женился он в 19 лет и сначала жил с женой у ее матери, а потом они получили в поселке для рабочих хорошую двухкомнатную квартиру.

Весной 1924 года я окончил школу 1-й ступени и продолжать обучение осенью должен был уже в школе 2-й ступени, где были классы с 5-го по 9-й включительно. Она была одна на весь город, и ее часто называли «гимназией», так как раньше в городе дающих среднее образование школ не было — только две начальные. Мое хулиганство привело к тому, что учиться мне было трудно: из двоек я не вылезал и был вновь оставлен на второй год. Отец никогда не интересовался моей учебой, в школу не ходил, да и родительских собраний тогда не проводили — трудно, даже невозможно было собрать родителей, работающих в разных сменах.

На всю жизнь я запомнил наш с отцом и еще одним человеком, его знакомым, поход в Иваново. Отец был великолепный ходок: он мог целый день и ночь идти без отдыха. Поездом было ехать неудобно, а отец не располагал лишним временем, и мы пошли пешком. Мне было интересно увидеть новые места, посмотреть город, в котором я еще не бывал. Вышли мы до восхода солнца и уже около восьми утра были в Иванове на базаре. Там у отца из нагрудного кармана вытащили часы, которые он носил на короткой золоченой цепочке с брелоком, выпущенным из кармана (такая цепочка называлась «шантель»). Отец купил ситцу в подарок нашей мачехе (после смерти матери отец еще раз женился, и в нашем доме жила умершая потом девочка Галя, которую мы все любили). Мы сходили в чайную, отец показал мне город, и после обеда в нарпите (первой в СССР фабрике-кухне) мы направились домой. В пути я сильно устал, ноги распухли в лодыжках — а отец идет и идет, размеренным шагом без отдыха. Я же иду и плачу от сильной боли в ногах: отдохнуть нельзя, потом не разойдешься. Все же я дошел до дома, где сразу повалился спать. Наш путь с учетом хождений по Иванову составил более 70 километров: это мне была закалка на всю жизнь. Потом, в войну, мне приходилось по бездорожью проходить по 30—40 километров, но такой усталости я больше никогда не испытывал. Я думал, что мои ноги будут долго болеть, но к утру боль прошла, опухоль пропала, и днем я играл в футбол, не чувствуя усталости...

Осенью 1924 года я записался на биржу труда, но пошел снова в шестой класс. Так не хотелось учить то же самое! В ФЗУ меня взять не могли: к 1 сентября мне не было 15 лет. Но в школу я проходил чуть больше месяца. Как-то пришел Коля и сказал мне: «Вот тебе записка, иди к директору школы ФЗУ Богачеву, он примет тебя». Я был очень рад, сразу пришел к директору, и он меня направил в группу, в которой готовили ткачей. Так я стал учиться на ткача. Школа фабрично-заводского обучения была нашим идеалом! Мне так хотелось поступить в нее, — и вот я ученик этой школы. Радость, что я становлюсь рабочим человеком, окрыляла меня, и я приложил все старание к учебе и работе. Четыре часа в день (с 9 до часу дня) мы учились и четыре работали: неделю в первой смене с 5 часов утра до 9, а потом в сменах с часу дня и до пяти; из нас готовили ткачей высокой квалификации с семилетней общеобразовательной подготовкой. Интересно, что в нашей группе была всего одна девочка.

На первом году обучения нам платили 10 рублей 50 копеек ежемесячно, а на втором году — 16 рублей 50 копеек. Всю свою зарплату я отдавал отцу, а он давал мне понемногу на кино и другие расходы. Отец тогда строил дом, который был закончен к лету 1927 года. Мой брат Коля с осени 1926 года служил в армии, в райвоенкомате делопроизводителем, — я помню, что часто ходил к нему в военкомат. По воскресеньям брат приносил с собой учебный револьвер «Наган» и учил меня стрелять дробинкой по мишени. Стреляли мы дробинкой и в ФЗУ, где по вечерам действовал стрелковый кружок: мишенью служил спичечный коробок, в который мало кому удавалось попасть. Отец, кстати, в армии не служил (от солдатской службы он был освобожден как опекун одинокой старенькой бабушки), оружие не любил и не поощрял, чтобы кто из сыновей купил ружье! А вот мой друг Коля Скворцов купил ружье системы «Бердан», вступил в Союз охотников и некоторое время ходил с ружьем на охоту. Брат же еще в 1927 году выписал из Москвы из магазина фирмы «Мюр-Мерилиз» пистолет системы Монте-Кристо под мелкокалиберный патрон бокового огня. Патроны свободно продавались в охотничьем магазине. Потом мы сами выписывали из Москвы такие пистолеты (они стоили 6 рублей 50 копеек), делали мишени и стреляли, соревнуясь, кто больше выбьет очков. На приобретение такого оружия разрешения не требовалось.

В новом доме с нами жила сестра, жених которой служил тогда в армии в Крыму, в артиллерийских частях. Она посылала ему письма, а писать адрес всегда просила меня. Мария работала ленточницей на прядильной Верхней фабрике. Весной 1928 года я сдал выпускные экзамены в школе (на экзамене по ткачеству мне выпало изобразить на доске механизм от автоматического ткацкого станка «Нортроп»; такой станок на фабрике был всего один), получил квалификацию ткача и удостоверение об окончании школы ФЗУ, подписанное членами комиссии. После выпуска из школы нам никакого отпуска не дали, а распределили по фабрикам. Нам еще не было и 16 лет, и по закону мы работали по 6 часов в день. Вместе с Колей Скворцовым я был направлен на Нижнюю ткацкую фабрику, где начал работать на паре «разбежных» станков, ткавших миткаль.

Времена для страны были тревожные: в 1929 году начался конфликт на КВЖД, и мы по тревоге собирали комсомольцев города в летний сад. Дело было ночью, и мы с Колей ходили по домам и поднимали спящих комсомольцев по тревоге на срочное комсомольское собрание. В те годы уголовники и хулиганы мешали людям нормально жить, и нам нередко приходилось участвовать в серьезных драках. Мы с Колей и другими друзьями были сильны, высоки ростом, крепки физически и драк не боялись — опасались ножа в спину. Нас с Колей приглашали в военкомат и предлагали поступить в военное училище, но мы оба отказались, думая об учебе по гражданской линии, через рабфак. Осенью 1929 года у меня было уже три, а у Коли четыре года производственного стажа, и мы имели право подавать заявления на поступление на рабфак в Иванове. Но Коля неожиданно для всех нас сказал, что уже послезавтра уезжает в пехотную школу в Орел. Это известие меня здорово опечалило: я был уверен, что мы вместе поступим на рабфак. Теперь все надежды рухнули: я остался без самого верного своего друга...

С товарищами мы не просто занимались спортом, но непрерывно искали себе приключений, устраивая занимательные путешествия по окрестным местам. В частности, мы много бродили по лесам и непроходимым болотам, которых было много в нашей местности (эти болота позже осушили). Среди моих приятелей были брат и сестра Борисовы: Клавдя и Витя; много лет спустя Клавдя стала моей женой. Такие походы очень помогли мне во время войны, когда мне, раненному, пришлось вести из окружения группу солдат и офицеров, безошибочно оценивая возможность совершения перехода. Как много теряют современные юноши, вырастая в большинстве «в тепличных условиях», не зная походов пешком без приготовленных мест ночлега, купания в речках до самых холодов, собирания ягод и грибов, долгого пути на своих ногах! Нам повезло, мы сполна получили такую возможность.

После отъезда Коли в военное училище я сменил на фабрике несколько видов работ: был запасным ткачом и подменял тех, кто не вышел на смену, возил сработанный товар от станков к браковщикам, работал обметальщиком станков в ночную смену и под конец попал в молодежную комсомольскую бригаду, работая на четырех станках. У меня в душе было желание уехать куда-то — но комсомольских строек в то время еще не существовало. Только в конце зимы 1929 года меня сагитировали уехать на работу по заготовке дров в Вязниковский район нашей же области, но это путешествие окончилось неудачей: мы ничего не заработали и сумели вернуться назад, только продав часть одежды.

В марте 1930 года по совету брата я подал заявление о приеме кандидатом в члены ВКП(б) и был принят по 1-й категории как рабочий от станка с шестимесячным кандидатским стажем. Мне была выдана кандидатская карточка — красная, длинная, больше партбилета. Секретарем нашей партячейки был демобилизованный из армии парень, он очень умело руководил нами, направлял, учил работать с народом, посылал на различные задания, поддерживал нас. Членом партии я стал с ноября 1930 года: пришел в райком партии и там делопроизводитель без всяких церемоний и поздравлений выдал мне партбилет, в котором было написано: «Премилов Анат. Игнат.» С таким партбилетом я прожил до обмена партдокументов в 1935 году. К этому времени я стал опытным ткачом: мои станки работали безупречно, план выработки я перевыполнял на 10—15% и не давал брака. Работали мы тогда на двух сортах суровья: делали миткаль на ситец и казенную бязь для нужд армии. Миткаль отправляли на узкие станки, и он получался шириной в 70 сантиметров, а казенная бязь вырабатывалась на широких станках и была более метра шириной. Бязь не всем доверяли ткать, но и платили за нее больше.

В конце лета, ожидая вызова на рабфак, я получил печатную открыточку: меня известили, что на рабфак я не зачислен — нет мест, наши места отдали кандидатам из национальных окраин страны. Потерян год! Я думал поступать в сельскохозяйственный техникум, но не решился, — не мое это было. Меня вызывали в дирекцию и вели беседу о том, чтобы я учился за счет дирекции на инженера-текстильщика, но и это направление мне не нравилось: текстильщиком я быть не хотел. Осенью пошел учиться в Совпартшколу, но скоро отказался от этой учебы — не нравились мне общественные науки. А вот когда примерно через месяц открылись курсы по подготовке в Ярославский пединститут, я с большой охотой пошел на них и учился с большим старанием. Срок обучения — 6 месяцев, за это время мы должны были пройти программу девятилетки по математике, русскому языку и обществоведению. Занимались ежедневно по четыре часа, а по воскресеньям — по шесть.

Осенью 1930 года на каникулы приезжал Коля Скворцов с товарищем, он теперь учился на танкиста и был очень этому рад. А зимой со мной произошел тяжелый случай, повлиявший на мою жизнь и особенно на жизнь моего зятя. Он с семьей жил тогда в нашем доме и предложил мне продать кому-нибудь револьвер «Наган» рублей за 30—35. Ему очень нужны были деньги: жили они с сестрой небогато, одежды не было, зарабатывали немного, помогать им никто не мог. Случайно я разговорился с обучающимся вместе со мной на курсах парнем по фамилии Зайко. Он сказал, что у него есть револьвер системы «Смит-Вессон», никелированный, дамский, в замшевом чехле, и к нему есть гильзы, которые можно приспособить под патрон малокалиберной винтовки. Мы договорились, что он отдаст мне свой револьвер, а я уступлю ему наган, и он доплатит еще 35 рублей. Это зятя устроило, и сделка состоялась. А спустя два месяца в нашем городе произошло ограбление инкассатора. Ударом болванки по голове его оглушили и забрали чемодан с деньгами в сумме до 10 тысяч. Преступление тогда не было раскрыто, но позднее выяснилось, что это сделал Зайко — оружие ему требовалось для бандитских дел. На суде он заявил, что наган ему продал я. Это было весной 1933 года, я уже был студентом. Меня вызвали в РКИ,[2] где я рассказал, как было дело. Зятя уволили из органов НКВД, у моего брата отобрали «Смит-Вессон», переданный мной, а мне сделали хорошее внушение. Так кончилось увлечение оружием, так что мне остались футбол, велосипед брата, а зимой — лыжи, да потом еще фотография.

В конце марта 1931 года мне пришел вызов явиться в институт к 1 апреля. За два дня я получил расчет и выехал в Ярославль с плетеной корзиной, в которую были уложены купленные по талону фабкома полуботинки, белье и тетради. Приехавших с наших курсов сразу распределили по желанию на факультеты, и большинство (включая меня) пошли на агрономический. Я хотел поступить на биологический факультет, но сюда приема не было: необходимость подготовки требуемых специалистов диктовалось обстановкой. Институт носил название индустриально-педагогического и готовил преподавателей для ФЗС (фабрично-заводских семилеток). На нашем агрономическом факультете были профили животноводов и растениеводов, и меня уговорили пойти в животноводческую группу: из наших ребят в нее записался я один. Мы изучали многие предметы — от педагогики и химии до полевого кормодобывания и немецкого языка. Метод обучения был особый — бригадный: если кто в бригаде не сдавал зачета, то и остальным сдавшим зачет не ставился. Тогда не было современной пятибалльной оценки знаний, каждый преподаватель по-своему определял оценки, и высшая у всех была различная: «вполне удовлетворительно», «хорошо», «очень хорошо», а вот «отлично» никто не ставил.

Изучали мы и военное дело, которое преподавали командиры из гарнизона и военрук. Изучали оружие (винтовку, наган), рода войск и их вооружение, сдавали зачеты по уставам, несли караульную службу. Военное дело изучали все студенты, даже негодные к строевой службе в армии. Я не любил этот предмет, но долг обязывал учить, и я учился, добросовестно нес караульную службу, сдавал зачеты. По четыре часа мы охраняли военный кабинет, в котором стоял станковый пулемет, хранились винтовки. В программу военной подготовки входили и военные игры. Нас строили по четыре в ряд и водили за город, где различными маневрами мы изображали сражающиеся стороны: походы проходили с песнями.

Начиная со второго курса я начал на полставки работать лаборантом на кафедре зоологии, но потом увлекся ботаникой и решил перейти в группу растениеводов. Декан дал согласие, обязав меня ликвидировать задолженность в пройденном этой группой материале, что не составило для меня труда: в свое время я догонял в ФЗУ. Напряженная учеба чередовалась с разнообразной практикой в колхозах. Отработав очередную практику, я получил стипендию и собирался домой на каникулы, когда получил от отца письмо с сообщением, что друг моей юности Коля Скворцов погиб под Минском, попав под машину. Я долго не мог в это поверить, и только в 1934 году в Москве на курсах политсостава встретил сослуживца Скворцова, который был свидетелем того, как Колю сбил грузовик. Не сомневаюсь, что из Николая получился бы отличный офицер-танкист. Он был храбрым человеком, и если бы он дожил до Отечественной войны, то стал бы или героем, или сложил бы свою отчаянную голову в первых боях...

Я продолжал учиться. Стипендии в институте установили большие: можно было получать и по 130 рублей в месяц, но так как наш факультет не считался основным в институте, то потолок для нас установили в 110 рублей. Эту высокую стипендию я сохранил до конца учебы. В группе я был академуполномоченным и вместе с парторгом и комсоргом входил в руководящий треугольник группы. На окраине Ярославля возводился огромный комплекс Резиноасбестового комбината — целая система самостоятельных заводов: сажевый, кордный, шинный, механический, синтетического каучука и другие заводы. Завод синтетического каучука (СК-1) был первенцем в СССР, и студенты всех вузов города часто работали на стройке. В июле 1932 года он вступил в строй. Синтетический каучук вырабатывали из картофельного спирта, и у причалов Волги стояли огромные баржи с картофелем. Мы ходили сюда на заработки по выгрузке мешков с картошкой: нам платили 25 копеек за каждый вынесенный из баржи и высыпанный мешок картошки. Пустые мешки сдавали учетчику и тут же получали деньги. Мешки были тяжелые, картошка мокрая, у Волги грязно, и воздух пропитан влагой. Спецовок у нас не было; мы надевали углом на голову наиболее сухой мешок и на него уже клали мешки с картошкой. Голова и шея были хорошо закрыты, но спина все же была мокрой. Работая всю ночь, мы зарабатывали по сто с лишним рублей и довольные шли в общежитие.

Но третий курс мне закончить не удалось: меня с другими коммунистами-студентами забрали на военные сборы. Мы выехали в Гороховецкие лагеря — стоящие среди сосновых лесов летние лагеря 18-й стрелковой дивизии, штаб которой находился в Ярославле. Из биологов-студентов туда попал я один, и мне было очень за это обидно, особенно потому, что недели за три до отъезда в лагеря судьба свела меня со студенткой-выпускницей нашего факультета Валей Кузнецовой, которая жила в нашем общежитии.