Начальник ДПШ

Начальник ДПШ

По штату в Школах партийно-комсомольского актива в соединениях был только начальник; все преподаватели (как гражданские, так и военные) были привлеченные. Там, где части дивизии были далеко от политотдела, руководство филиалами ДПШ возлагалось на инструкторов пропаганды. Мне пришлось опять осваивать новую работу, не имея никакого опыта. Да его и негде было взять: это была совершенно новая для армии должность. Я потратил много сил, чтобы обеспечить бесперебойную работу школы. Занятия проводились по субботам днем и для комсомольцев — в послеобеденное время: на дневном по 6 часов, а на вечернем отделении — по 4 часа. Мне иногда приходилось заниматься с людьми все десять часов. Изучались история партии, история СССР, международные отношения. Срок обучения для партийного актива составлял два года. Вне плана производилось изучение важнейших решений партии и правительства.

Школу я принял, когда было проведено два или три занятия. Расписания не было, что будет на следующем занятии — неизвестно. Надо было установить и обеспечить занятия по расписанию на длительный период. Историю партии читали секретарь партбюро батальона связи, инструктор Дома Красной Армии и я, а историю СССР — преподаватели Государственного карельского университета. Я установил хороший контакт с преподавателями университета, с лекторами обкома партии и знал всех, кого можно было привлекать к проведению занятий в школе.

Весной 1937 года мне присвоили воинское звание «старший политрук». Я терпеливо ждал этого звания с 1933 года: в дивизии уже все политработники имели звание, но мне его почему-то не присваивали. Бывая в Ленинграде на сборах, я заходил в отдел кадров, и мне говорили, что материал в Москве. Так я и ждал, а потом написал письмо на имя начальника ГлавПУРа и скоро получил телеграмму серии «К»[7] за подписью Мехлиса: «ВАМ ПРИСВОЕНО ЗВАНИЕ СТАРШЕГО ПОЛИТРУКА ЖЕЛАЮ УСПЕХОВ МЕХЛИС». Это придало мне энергии. Старших политруков в дивизии тогда было менее десяти, в том числе четверо в политотделе.

В те дни то и дело появлялись сообщения об арестах видных партийных и советских работников, как врагов народа. Пост командующего ЛВО занимал прославленный герой Октябрьской революции — бывший моряк Балтийского флота, непосредственный участник боев в Испании. Помню, как он приезжал к нам в Петрозаводск, ездил по частям дивизии в открытой легковой машине и на ходу из машины метко стрелял дичь. Но вот он был арестован, и на его место был назначен командир нашей дивизии Хозин. Был арестован начальник политотдела Коробов, его сменил батальонный комиссар Щукин, призванный из запаса. Работать с ним оказалось легко, это был очень внимательный к людям человек. А Хозина заменил комбриг Болдин, тоже участник Гражданской войны, очень тактичный и внимательный к людям человек.

10 мая в армии был снова введен институт комиссаров. Начальником Главного Политического управления (ГлавПУРа) был назначен Мехлис, а занимавший этот пост Гамарник был арестован как враг народа. В «Красной звезде» появилась статья «Против беззубого помполита, за комиссара — воинствующего большевика». В ней были изложены требования к работе комиссаров частей. До этого в Москве было проведено совещание назначенных на должности комиссаров корпусов и дивизий. Прибыв к местам назначения, комиссары начали «наводить порядок», учили бдительности, ополчились с крутыми мерами против недостатков...

В конце мая я проводил очередное занятие в ДПШ, когда резким толчком отворилась дверь в лекционный зал ДКА и вошел черноволосый человек со знаками различия полкового комиссара. После моего доклада вошедший сказал, что назначен в дивизию комиссаром и спросил: сколько должно быть слушателей на занятиях? Я доложил по каждой части гарнизона, сколько должно быть слушателей и сколько присутствует. Он приказал мне вызвать сюда всех комиссаров частей, а пока они собираются — беседовал со слушателями, среди которых были командиры рот и взводов. Комиссары частей собрались быстро. Комиссар дивизии Шустин не предложил им сесть, а отчитал их стоя: «Если не будет полной явки на занятия в ДПШ, то прикажу вам лично водить их сюда строем — идите и обеспечьте полную явку слушателей на занятия». Я продолжал занятия, а Шустин сидел и слушал. Ко мне он никаких претензий не предъявил, — но в моей дальнейшей службе этот политработник сыграл особую роль.

Летом Шустин дал мне ответственное поручение — прочитать несколько лекций для руководителей компартии Финляндии о воспитательной работе в финской армии. Я заявил комиссару, что это очень трудное дело, материалов по этому вопросу мало, старался отказаться. Но комиссар заявил, что больше кандидатур для этих лекций у него нет, доверить это другому он не может. Пришлось бросить все дела и заняться подготовкой. По рекомендации Шустина я отправился в Кар-ЦИК, в секретный отдел, начальник отдела дал мне материалы по этому вопросу, но предупредил, что записывать ничего нельзя, читать тут в его присутствии.

Мой рассказ велся в лесу за городом, на полянке, через переводчика. Слушателей было 4 или 5 человек, все уже в годах, слушали они внимательно, записей не вели. Я излагал материал не спеша, а переводчик долго разъяснял сказанное мной. Я спросил его: «Может, что лишнее говорите?» Он ответил, что лишнего не говорит, а растолковывает им. Таких занятий я провел два или три.

Наша семейная жизнь, преодолевая возникающие трудности, налаживалась: постепенно мы с Клавдей приобрели самое необходимое для жизни. Раньше мы спали на маленькой солдатской койке, но последовал приказ сдать ее немедленно в полк. Я подчинился, но мы купили «отоманку» (или «атаманку») — диван, который потом почти 40 лет возили с собой при переездах. За проведение занятий в ДПШ я, как и все преподаватели, получал за каждый час по 10 рублей, и часто бывали дни, когда я зарабатывал по 100 рублей в день. Обзаводиться хозяйством было необходимо: Клавдя ждала ребенка. Отпуск мы провели вместе, но она осталась жить у родителей, а я провел август на месячных сборах заочников академии. Нам целыми днями по 8–10 часов читали лекции, по истории партии и истории СССР (экзамен был только по истории партии). Трех наших преподавателей арестовали прямо на лекциях: постучат в дверь, вызовут лектора, и нет его. На второй день является новый, солидный по званию преподаватель, а через два-три дня происходит то же, что и с первым, а потом за вторым уводят и третьего. Тревожное было время, многих тогда арестовали.

2 сентября я получил от тестя телеграмму: «У вас родился сын». С женой мы не были расписаны в ЗАГСе, и, чтобы усыновить ребенка, записать его на свою фамилию, потребовалось предоставить документ, заверенный юристом. Я написал заявление в ЗАГС г. Середы с просьбой зарегистрировать ребенка, рожденного гражданкой Борисовой Клавдией Павловной на мою фамилию, как его отца. Это заявление заверил нотариус и послал его Клавде. Так сын стал Премиловым Евгением Анатольевичем, а мать осталась Борисовой. Брак мы оформили только после войны, в 1945 году, в Одессе: мы жили, уважая друг друга, и не испытывали необходимости обставлять это документами от государства. Мой сын родился 1 сентября, в те довоенные годы этот день был Международным юношеским днем. После сдачи экзамена я забрал жену с сыном, и мы приехали в Петрозаводск. Наш дом подвергался ремонту, но в окнах нашей комнаты были разбиты стекла. Я обратился за помощью к знакомому мне комиссару строительного военного управления, и все окна были полностью застеклены в тот же день.

Был уже октябрь, в Карелии начинались заморозки, и ночами стало холодно. Заканчивался 1937 год — очень трудный год для нашей страны. Было репрессировано много невинных людей, погибло немало видных, партийных и советских работников, значительный урон был нанесен и кадрам армии. Репрессиям подвергались все звенья партии — от членов ЦК до секретарей партбюро и рядовых коммунистов. Погибли трое из пяти Маршалов Советского Союза (Егоров, Тухачевский и Блюхер), часть командующих военными округами, членов Военных советов округов, даже некоторые из наших преподавателей в Военно-политической академии. После войны часть из них реабилитировали и вернули на прежние должности. Но надо отметить, что мы были свидетелями того, что разоблачались и подлинные враги народа. В нашей дивизии было разоблачено несколько настоящих врагов: начальник химслужбы 53-го СП, выкравший мобплан полка; начальник штаба 52-й СП, пытавшийся переправить в Финляндию паспорта призванных из запаса красноармейцев. Он был еще молодым человеком и имитировал старательное несение службы, но уполномоченный особого отдела оказался зорким человеком: он проследил, куда и кому сдавались паспорта запасников и по свежим следам сумел задержать вражеского агента. Задержанный в момент бегства из полка, тот сам признался во всем... Самыми настоящими врагами были и политрук Вебер, сотрудник ДКА в Петрозаводске (он всю ночь до самого ареста жег бумаги), начальник шифровального отделения в штабе дивизии и другие. Комиссар дивизии постоянно информировал об этом нас, работников политотдела. Он много сделал для искоренения вражеской агентуры в дивизии, вскрыл факты вредительства по линии мобилизационных резервов. При мне он заставил вскрыть ящики НЗ (неприкосновенного запаса) с медикаментами, и мы увидели, что таилось в этих ящиках: вместо полного комплекта хирургических инструментов — набор из одних только ножниц или шприцев, в бутылях вместо спирта — дистиллированная вода. А НЗ продсклада? В гречневой крупе оказалось много толченого стекла! Все пришлось пересмотреть и заново укомплектовать, — а ведь эти материалы были получены с государственных складов из центра.

Летом следующего года по пути в 52-й СП комиссар дивизии Шустин поручил мне проверить находящийся в том районе склад готового обмундирования и нижнего белья. Многие тысячи гимнастерок и брюк пришли в полную негодность. Возьмешь гимнастерку, чуть потянешь, и она расползается. Помещение было сырое, вентиляция плохая. Я проверил состояние нескольких упаковок, и все они оказались уже испорченными. Спрашиваю старшину завсклада: «Давно ли хранится обмундирование?» — «Давно». Об этом я доложил комиссару дивизии. Эти полуистлевшие гимнастерки выдали бойцам, и на спинах гимнастерок скоро появились большие заплаты; за летний период бойцы износили по 3–4 комплекта обмундирования.

После посещения 52-го СП, находившегося в Нурмалице, мы поехали в Олонец в саперный батальон, потом лесом поехали в Петрозаводск. Нас предупредили, что иногда военные машины обстреливают, но мы все же поехали, — и в глухом безлюдном лесу по машине издалека было сделано два выстрела: пули пропели около машины и застучали по деревьям. Нас было человек десять, все с оружием, — но оставить машину и пойти ловить стрелявшего мы не рискнули.

Из близких мне работников в дивизии память сохранила имя политрука Тюрина. Он был выдвинут с батареи комиссаром батальона связи. В финскую войну, спасая знамя дивизии, он разорвал его на две части и навернул на ноги в валенки. Он был убит, а финские солдаты, снимая валенки с убитых, обнаружили боевое знамя. Потерявшая боевое знамя часть подлежала расформированию. В Приволжском военном округе была сформирована новая 18-я стрелковая дивизия, и уцелевшие на войне командиры и политработники влились в ее состав.

К осени в полк прибыл командир майор Овчинников, окончивший Военную академию имени М.В.Фрунзе. К тому времени во всех частях была введена новая нумерация и 53-й полк стал именоваться «войсковой частью 4600». Когда Овчинников явился в полк, дежурный подал команду «Смирно!» и поспешил навстречу новому командиру с рапортом: «Товарищ майор! Войсковая часть сорок шесть и два нуля...» Овчинников скомандовал «Отставить!» и отчитал дежурного чуть не матерно: «Пошел ты со своими нулями к чертовой матери! Я приехал командовать 53-м стрелковым полком, а не нулями, вот о нем и докладывай». Пришлось дежурному докладывать по-старому...

В ночь на 7 ноября комиссар дивизии выделил меня для проверки несения караульной службы в гарнизоне. Здесь же был и командир дивизии Болдин, который потребовал обратить внимание на состояние НЗ боеприпасов в караулах. У нас было специальное разрешение на всестороннюю проверку караульной службы, и за ночь мы объехали все шесть караулов гарнизона, побывали на постах, вскрыли НЗ боеприпасов «на случай боя» — и только в одном обнаружили патроны, покрытые зеленью. Мы заставили при нас вычистить патроны и закрыли их снова в ящик. Караульную службу бойцы несли бдительно. На одном посту на окраине города по постовому часто из леса вели прицельную стрельбу, и для защиты его была построена специальная бетонная защитная стенка. Закончив к утру проверку, мы доложили о ее результатах коменданту города.

Полковника Степанова сменил майор Нестерук, тоже окончивший академию, а Степанов стал начальником артиллерии дивизии[8]. Дивизия продолжала усиленно заниматься боевой подготовкой. Мне часто приходилось дежурить по штабу дивизии, и всегда в такие дни было что-то особенное. Не раз я был свидетелем завершения таких учений. Я по телефону получал сведения о движении частей дивизии, их направлении к своим местам. Обычно такие сведения передавал помощник начальника оперативного отдела майора Нечушкина капитан Бердников: «Хвостом прохожу Матросы» (был недалеко от города такой населенный пункт) или «Головой прохожу Сулаж-Гору». Полковник Степанов всегда был с колонной, сопровождая ее. Он ехал на «газике» впереди стрелкового полка, делал остановки, пропуская пехоту. Так было всегда. Но однажды это правило Степанов нарушил. Его шофер рассказал нам: «Подъехал к нему после окончания учений на машине, а он кричит мне «Прочь!», развернулся и уехал вперед и жду колонну, а Степанов увидал меня и кричит: «Катись домой и не возвращайся!» Километров сорок Степанов шагал во главе колонны к Петрозаводску. Потом он сам рассказал нам, что был у наркома Ворошилова, тот ткнул ему пальцем в живот и сказал: «Жиреешь, Карп Николаевич!» — «Вот и выполняю приказ наркома».

В начале января 1938 года меня с политруком Исаевым вызвали в Политуправление округа и в отделе кадров завели разговор о переводе на преподавательскую работу в 3-е Ленинградское артиллерийское училище. Я дал согласие, но заявил, что комиссар дивизии не отпустит. Мне выписали предписание о новом назначении и обязали сдать дела в ДПШ, передать комиссару привет и уехать. Получив такой документ я зашел в буфет при штабе округа и, к своему удивлению, увидел здесь комиссара дивизии Шустина. Он подозвал меня к себе и спросил, по какому делу я тут. Я ответил, что получил новое назначение в Ленинград, и сказал, что отдел кадров просил передать ему привет. Шустин начал часто моргать (как это было с ним всегда, когда он был возбужден или нервничал): «А ну-ка покажи предписание!» Я отдал его комиссару, который, прочитав его, подошел к находившемуся здесь члену Военного совета бригадному комиссару Лайоку и сказал: «Округ хочет забрать старшего политрука Премилова, а он очень нужен в дивизии. Прошу отменить это решение». Член Военного совета ответил: «Порвите предписание, и пусть он едет в дивизию». Шустин порвал мое предписание и сказал: «Без моего согласия из дивизии не уйдешь». Так пропала моя возможность стать преподавателем истории партии в военном училище. Я уехал в Петрозаводск и продолжал службу в должности начальника ДПШ.

В ознаменование XX лет РККА была учреждена медаль «XX лет РККА» которой награждались те, кто к 23 февраля 1938 года имел выслугу не менее 20 календарных лет. В нашей дивизии таких было довольно много, но наш комиссар не получил медаль, — ему не хватило всего нескольких дней. Я же к XX годовщине РККА был награжден КарЦИКом ценным подарком — мне вручили фотоаппарат «Фотокор». Я давно мечтал о таком аппарате, но купить его было невозможно, их в продаже не было. Такое внимание командования дивизии было мне очень дорого! На торжественном заседании в ДКА доклад о 20-летии РККА сделал комиссар дивизии Шустин. Он опять был нездоров и приказал мне сидеть в кабинете начальника ДКА и в случае необходимости подменить его как докладчика. Захожу в кабинет и вижу — стоит полковник Степанов без гимнастерки и что-то делает внутри ее (я думал — орден поправляет). Обращаюсь к нему: «Здравствуйте, товарищ полковник». Ответа нет, молчание. Снова обращаюсь — то же самое. Степанов даже внимания не обращает на меня! Тогда я приблизился к нему и увидел в одной петлице ромб — нарком присвоил ему звание комбрига. Я вытянулся и сказал: «Здравствуйте, товарищ комбриг!» Степанова словно подменили: он опустил руки по швам и ответил: «Вот это другое дело, пропаганда, здравствуй. А это тебе, пропаганда, за то, что ты первым назвал меня комбригом — мои шпалы, они счастливые, носи их». Я долго носил его шпалы в петлицах гимнастерки, носил я их и в самые тяжелые дни войны, до присвоения мне звания «майор». Степанов остался в памяти как честнейший командир, безукоризненный в службе, глубоко верящий в дело партии...

Весной из дивизии перевели сначала комиссара Шустина (на должность члена Военного совета Приволжского военного округа), а потом на Украину уехал и Болдин — командовать стрелковым корпусом. Как раз в это время в дивизии распространился слух, что ее переводят на Украину. Многие жены комсостава стали усиленно готовиться к переезду, даже упаковку для вещей готовили. Нас никто в политотделе об этом не информировал, и мы вели себя спокойно. Потом слухи утихли.

Мне частенько приходилось дежурить по штабу дивизии. Это было очень ответственное дело. Дежурному подчинялась служба ПВО почти от самого Ленинграда до зоны Мурманска. Всякое нарушение самолетами режима полетов немедленно докладывалось дежурному постами ВНОС (внутреннее наблюдение, оповещение, связь), а он должен немедленно докладывать командующему ВВС в Ленинград, перед этим принимая решение о нарушителях полетов. Зимой служба ВНОС доложила, что над запретной зоной (над каналом) летит четырехмоторный самолет. Что делать? Спрашивают: «Сбить?» — «Какие опознавательные знаки?» — «Красные звезды на крыльях». Отвечаю: «Пусть летит» — и спешно запрашиваю по паролю прямой провод к командующему ВВС. У телефона командующий, я докладываю ему: «Товарищ майор!» А мне в ответ: «Не майор, а полковник». — «Виноват», — говорю и докладываю о самолете. Скоро посты ВНОС связались по радио с командиром самолета Журавлевым и доложили, что он решил сделать посадку на озеро, запросил, какова толщина льда. Журавлеву сообщили, что лед ниже нормы, доступной для посадки тяжелого самолета, в ответ получили: «Сяду, нет горючего». Снова связался с командующим ВВС, а капитан Журавлев уже вел самолет на посадку. Журавлев был Героем Советского Союза, опытным военным летчиком, с опытом боев в Испании[9]. Учитывая недостаточную прочность льда, он повел самолет на посадку к берегу и вытянул его на берег. Скоро Журавлев позвонил в штаб дивизии и попросил меня соединить его с командующим ВВС. Я отказал ему в этом, не имея на это права. А через некоторое время он сам пришел в штаб дивизии и сказал: «Вот вы не дали мне поговорить с командующим, а я позвонил ему из ДКА без пароля». Тогда заканчивался дрейф папанинцев на льдине, и мне во время дежурства по штабу дивизии пришлось следить по линии службы ВНОС за полетом дирижабля, который должен был снять папанинцев с дрейфующей льдины. Дирижабль улетел, дежурство я сдал, а утром узнали, что он разбился, налетев на гору в районе Кандалакши. Потом выяснилось, что капитан Журавлев летал на Север и именно после гибели дирижабля возвращался обратно. Папанинцев сняли со льдины с помощью ледокола.

В памяти осталось и дежурство по штабу дивизии, когда над нашей зоной пролетал тяжелый самолет Леваневского, направляясь через Северный полюс в Америку. Мне передавали сведения, пока он летел в нашей зоне. Утром мы узнали, что самолет Леваневского начал терять скорость, с ним прекратилась связь, и он пропал без вести. Долго его искали в полярном краю, но ничего не обнаружили, и его судьба до сих пор неизвестна.

В 1938 году в армии в связи с репрессиями и ростом численного состава проходило выдвижение командного и политического состава. В нашей дивизии были выдвинуты на более высокие должности многие политработники. В дивизию прибыли новый комиссар Серюков, но пробыл он у нас недолго — к осени его перевели, а комиссаром дивизии Мехлис назначил помощника начальника политотдела по комсомолу политрука Разумова, с которым мы встречались еще в 1933 году. Командиром дивизии назначили Черепанова, бывшего командира 54-го СП. Судьба его оборвалась трагически. В период войны с Финляндией его, с трудом справлявшегося с выполнением боевой задачи дивизией, назначили командиром корпуса. Отказывался от этой должности, заявив, что назначение ему не по плечу, но это не помогло. Получив назначение командиром корпуса, он вышел из дома командующего армией Кулика и застрелился...

В октябре меня вызвали в Ленинград в Политуправление округа и повели беседу о направлении меня на годичные курсы для подготовки преподавателей для военных академий. Я согласился и выехал в Москву в Военно-политическую академию имени В.И.Ленина (тогда она переехала из Ленинграда, на ее место переместили Военно-транспортную академию). Всех кандидатов на этих курсах подвергли серьезным экзаменам по истории партии, философии и истории СССР. Времени для подготовки было мало, но за исход экзаменов я совершенно не беспокоился.

Первый экзамен я сдавал по истории партии. К этому времени уже вышел учебник по истории ВКП(б) — «Краткий курс», как его назвали. С этим учебником я успел хорошо ознакомиться и на экзамене получил отличную оценку (в числе всего 2 человек из более 800 кандидатов). Несмотря на то что учебников не было и все приходилось повторять по памяти, остальные экзамены я сдал на «хорошо» и был зачислен в группу историков СССР.

Начало занятий на курсах намечалось на 1. ноября, но у меня 5-го кончалась выслуга трех лет в отдаленной местности, и мне причиталось получить тройной оклад. Я написал рапорт на имя начкурсов и просил дать мне отсрочку в явке на курсы до 10 ноября, заверяя, что отставания в учебе не допущу. Получив отсрочку, я вернулся в гарнизон, сдал ДПШ инструктору пропаганды из одного стрелкового полка, и вскоре настало время отъезда из Петрозаводска. Комбриг Степанов, узнав о моем отъезде, попрощался со мной и сказал: «Пропаганда, бери мою машину». Больше я его уже не видел.