1971

1971

1. 1. 1971. А. Ф. очень много занимается с аспирантами, особенно с Ниной; к нему часто приходят люди; бывает на кафедрах; не знаю, продолжает ли читать лекции; занимается Аристотелем с секретаршей [30], на воскресенья вызывает меня. Несколько недель подряд я приходил только по воскресеньям, да и то он часто занимался с аспиранткой или отдыхал, и я кое-что читал и переводил сам. На Новый год А. Ф. занимается, я был вчера и сегодня. «Очень много дела у меня и у Азы. Да и как-то некому прийти… Были двое молодых людей, да развелись в этом году, потонули в своих проблемах. Так, немножко посидим, и всё».

У А. Ф. сейчас лучше здоровье. Его памятливость и соображение снова и снова меня поражают. Это явно редкостная природа. Я захлопнул входя к А. Ф. дверь кабинета; через некоторое время в гостиной зазвонил телефон; подойдя к двери, чтобы выйти к нему в гостиную, я на секунду задержался. «Вправо!» сказал А. Ф. — действительно, в этот самый момент я уже нашел барашек английского замка, и слово подошло в самый момент, чтобы я повернул вправо. Так он во всем, поразительно точен и практичен. А. А. искала книги. — Ведь они же были около совы! — Да нет же, я их все убрала, им там не место, и т. д. — Значит, я не успел… — Да, вы не успели… Закончив главную порцию дела, А. Ф. захватывает для задела на будущее еще какие-нибудь мелочи: глянуть в энциклопедию, проверить что. Держит в голове огромное количество хвостов

разных дел, никогда не забывая добить их. Аза Алибековна следит, чтобы он не разрешал секретарям оставаться у себя в кабинете, чтобы занимался, а не разговаривал без дела, чтобы писал больше; спрашивает, сколько уже написано, и т. д.

Сегодня занимались Ксенократом, после моих выписок А. Ф. делал так называемые «эстетические выводы». Мне это не нравится: слишком искусственно, явно для «порядка», для «эстетики», для редакции. Главные мысли у него идут помимо того, что он пишет. Говорил о вековом споре вокруг платоновского сотворения мира в «Тимее». Ведь вся греческая традиция считает, что мир вечен, весь же ислам, христианство и иудейство верят в сотворение Богом, и вот вроде Платон в «Тимее» тоже говорит о сотворении. На самом деле нет; у Платона идеи существуют впереди мира; возможно, был когда-то не мир, а хаос, но идея мира была. То же самое и в любом монотеизме. Вообще без идей — никуда. Даже идея пальца — если бы ее не было, не было бы и пальца. Это общее достижение политеизма, монотеизма, да даже и материализма. Без идей невозможно, просто невозможно ничего мыслить. Одну точку поставил в этой тьме — и уже знаешь, что такое эта точка. Будь ты монотеист, будь ты Ленин — никуда не денешься. Если я сказал что-нибудь, так значит, я отличил это от прочего. Я должен сказать тогда, в чем особенность вещи? чем она отличается? какими свойствами? Таким образом, я определяю ее идею. Если движения к определенности нет, то вещь непознаваема и в конечном счете мир непознаваем.

У греков мир в своем идеальном начале вечен, а в иудействе сотворен по воле Бога. Бог сотворил мир по своему глубочайшему усмотрению. Он знал, что от Него потом могут отпасть, что будет зло, что мир будет в грехе и Он будет его спасать, знал все это, но все равно создал мир…

Относительно четного и нечетного, малых чисел в математике: греки не могли представить себе бесконечно малого. Не хватало ума. Вернее, не ума не хватало, а материализм мешал. Греки всё щупают, разглядывают и представить бесконечную делимость не могут. Потому ими и восхищаются и говорят, что они стихийные материалисты. Но этот материализм им мешал понять бесконечно малые.

Давая мне задание перевести с греческого, А. Ф. сказал, что я иногда это

делаю слишком по-своему. Например,???????? у меня соображение. Надо размышление. Так принято, а то смеяться будут. Хорошо, сказал я, но зато и у вас видно, например, что вы выводите диалектику от ???????????, разговаривать, тогда как ??????????? это просто то же, что разбор, разграничение. — Не может быть… А даже если бы и так, не могу идти против всех… Так принято. И без того я слишком много говорю необычного. Многие даже удивляются, что так мне много удается говорить против всех. Но в конце концов я должен придерживаться общепринятого, а то никак не будут печатать… У немцев, у французов многое прямо беру, когда они мне нравятся. Столько, сколько можно нового, я ввожу. Но многое невозможно. Мировой дух сейчас такой, что я для него не гожусь. Вот когда он, может быть, повернет, тогда я пригожусь больше, тогда, может быть… Но еще Гегель сказал (произносит очень торжественно): «Человек, чтобы действовать, должен себя ограничить». Поэтому и Лосев должен себя ограничить, чтобы печатать свои книги. Сейчас не место мне сказать всё что я должен бы сказать. Всю жизнь я, казалось бы, пишу, писал много, и всё не главное, а главное так и не написал. Но нового у меня много. Вот, например, все говорят, что Аристотель критикует Платона, а я говорю, что Аристотель платоник. Или как я разделал «Поэтику» Аристотеля. Оказалось, ничего существенного в ней на самом деле нет. Определение трагедии пустое, общие места. «Трагедия есть представление действием»… А вестники? Сотни строк отводятся вестникам, очень многое падает на их долю, где же тут представление. Аристотель этого не учел. Или — «трагедия есть серьезное действие»… Это очень плоско.

Я возразил о недоговоренности аристотелевского стиля, о главном вопросе — отношении морали и эстетики, о «худшем» как разбавленном бытии, «лучшем» — как сгущенном бытии. А. Ф. как будто бы об этом задумался.

А. Ф. пытался выяснить значение ??? ??? в неожиданном конце «Поэтики». Мы заглядывали в Илса, Бучера, Люкаса, но, кажется, ни к чему не пришли.

Мир вечен, потому что Бог хочет блага.

«Я иерархичен», говорит А. Ф о пьянстве, к которому он непримирим.

Представь себе существо, которое так же отличается от человека, как человек от протоплазмы. Так это будет почище олимпийских богов.

7. 3. 1971. После вечера у С. С. Хоружего я пришел по вызову к Л. Ф. Он был в хорошем состоянии здоровья (это было видно по тому, как долго он занимался) и как всегда в таких случаях красив. Ровный здоровый цвет лица, бодрые черты. Ну, как живешь, что нового?

— А что вас интересует из нового?

Только хорошее, только хорошее.

— Ну вот: в Москве появилось много талантливых молодых людей.

Это что же, иностранцы какие-нибудь приехали?

— Нет, свои образовались.

А-а… Ну, знаешь ли, у всех этих твоих молодых людей нет ни одной своей идеи. Да и ничего они не знают.

— Насчет идей еще неизвестно, а если ничего не знают, так их никто не учил.

Ну, это конечно…

Как-то раз после недельного перерыва в наших занятиях А. Ф. сказал мне: у нас там были четыре места из «Никомаховой этики», которые нужно было посмотреть. Я удивился. Как вы можете все это помнить? — Так ведь надо помнить. Я же этим сейчас занимаюсь. Дело заставляет помнить…

Одно мое утверждение, как я знал, было немного лихое. Но ему оно с первого прочтения понравилось. В дальнейшем шел материал, немножко противоречивший тому первому утверждению (о двух типах текстов о музыке у Аристотеля). — Подожди, значит у него были не только случайные замечания о музыке… Это же существенно… Так общее утверждение А. Ф. отверг не другим общим, а дождался, когда выявится его противоречие фактам. Так всегда. Новый вариант возникает у него, не сламывая старый, а просто незаметно вырастая рядом с ним, и потом либо вытесняет совсем старый, либо сосуществует с ним. Так было в вопросе о катарсисе. Фактически получилось, что в своей книге Лосев говорит о катарсисе сперва в одном, потом в противоположном смысле. А. Ф. это знал еще до того, как я указал ему. «Ну что ж…» Такие противоречия его не смущают.

Вероника пришла, и А. Ф. долго просил у нее прощения: «Ты меня извини, что я твоего мужа отнимаю…»

Когда Аза Алибековна давала мне лишнюю чистую бумагу для переписки, А. Ф. долго уговаривал ее так не делать. Это его характерная экономия. Ничего

сверх необходимого, никаких хвостов. То же самое в сущности происходит, когда я говорю ему, например, одна страница в рубрике не проставлена. Он говорит тогда: «Надо сейчас же проставить. А то придется запоминать», т. е. неэкономно загружать лишним память. Новый год, когда мы с А. Ф. занимались четыре дня подряд, потому что все его секретарши гуляли, он советовал мне проводить «по-лосевски». То же сказал и о восьмом марта: «Мы работаем… Потому что филология такая наука, она не терпит перерывов».

12. 3. 1971. Античная мифология — это вечное небо, боги, смертные и т. д. У Шеллинга мифология только иллюстрация, символ. О Гегеле и говорить нечего.

Эйдос в том смысле, который мы обычно приписываем Платону, только иногда у него встречается. Вечный свет? недробимое и неделимое? К земным делам всё это относится как схема. Даёт общую рамку. Является, конечно, законом для земных дел, но таким законом, которому не все дела подчиняются. Созвездия — воплощения вечных идей. Становление — земное дело, оно подчиняется надмирной модели менее точно.

Небо над нами, великие люди на земле — воплощения чистой идеи. Разные хулиганы, устраивающие на земле разбой, — у них тоже идея, но плохая, неполная. Души и тела таких людей не могут вечно оставаться на земле, они терпят наказание в подземном мире. Потом, исправившись, они поднимаются на небо, и пока не сорвутся оттуда, пребывают в вечном круговращении. Что-то из метеорологии.

Гераклитовское становление представляет собой вечный круговорот. Не поймешь, вечное у него движение или не вечное? Что произойдет через десять тысяч лет? За десять тысяч лет душа три раза испытает наказание, потом идет на небо. Души движутся вместе со светилами.

Но есть боги выше неба. Это мир идей. Там и богов в привычном смысле божественных фигур нету, а вместо всяческих образов там чистое море красоты. Там — невидимые боги. Что идеи управляют небом и всем миром, это уже не Платон, а Аристотель. Но Аристотель не идет против Платона. Он только больше идеалист чем Платон. Ему мало далекого мира идей. Для Аристотеля идея неподвижная и отдаленная не нужна никому. Да кроме того

ведь и не Платон, а мегарцы учили, что существуют два мира, земли и неба. Причем Платон критикует мегарцев. Ну, Аристотель, быв с ним в антагонизме, подмечал у Платона всякое выражение, отождествлявшее его с мегарцами. Например у Платона в «Тимее» всё исходит от идеального неба. Аристотель как более профессор, и аристотелики тоже с ним, откидывают всякое выражение дуализма вечной идеи и становящейся вещи.

На самом деле Аристотель тоже сводит всё к идее. Неоплатонизм понимал это. Неоплатонизм это попытка объединить Платона и Аристотеля. Ну, конечно, Платон поэт, он говорит с точки зрения профессорской философии несуразное, тогда как Аристотель голова отвлеченная… Хотя я так, собственно, не думаю. У Аристотеля тоже много поэтического, смелого, образного. Ну, конечно, в целом это профессор европейского типа. Точен, строг, не гоняется за такими вещами, как небо, образы…

Отделены ли от земли идеи Платона? Нет, сейчас я идеи понимаю у него как нечто единое с вещами. Платон монист, а не дуалист. Разумеется, у него есть отдельно небо и земля. Но тут не просто дуализм, такой, что между небом и землей нет общения. Мне всегда претил этот дуализм. И в юности тоже я его не принимал. Теперь мне стало всё совершенно ясно. У Платона не дуализм. Противоположность неба и земли — это просто его манера выражения. Посмотри например его «Парменид», первая часть. Там же просто критика дуализма. Конечно, вторая часть «Парменида» очень отвлеченная, очень тонкая. Здесь, казалось бы, развертывается диалектика чистой идеи. Но глупо думать, будто ни о земле, ни о человеке ничего уже не говорится, когда речь заходит об идеях. Идеи это же чистая логика! А логика приложима ко всему! Таких мест, где Платон занят чистой логикой, много. Здесь ничего не говорится о земных вещах. Но считать это дуализмом никак нельзя.

В учении об идеях, если читать подряд тексты Платона, большей частью полная неразбериха. Поэт и писатель и не обязан всё расчленять, разбирать как профессор. В «Филебе», например, ???? ум, берется в таких разных смыслах! Он и полноценное бытие, и сам Зевс, и что угодно. Платон не хочет ничего, ни даже свою логику, логически представлять. Даже «Тимей», поздно написанный, где

всё казалось бы должно упорядочиваться, содержит возвращения к прежней манере. Стиль платоновский до сих пор еще не изучен.

Гениальная натура. Ей претило входить во всякие подробности.?????? ?? ????, прекрасное трудно, — так иной раз кончается у него диалог. Никакого результата не получено. Значит, Платона интересует самый процесс искания. Он погружен в споры, у него такая драматическая мысль. Иной раз трудно формулировать, что он хочет сказать.

У Аристотеля мысль отчетлива, но изложение скверное. Как у Гегеля. Часто мы его не понимаем. Это у обоих профессорская трудность.

Поэтому прошу тебя, первое, посмотри, что ты нашел в этой [31] статье. Второе, присоедини сюда того англичанина и других, кого ты найдешь. Едва ли они будут говорить что-то совершенно противо¬положное. Я думаю, что мою точку зрения трудно опровергнуть. Но излагать мысли можно и частично, неточно, с искажениями [32], можно и что-то добавить от себя. Только то, что есть в науке как окончатель¬но установленное, излагай точно[33]. Если автор излагает интересную мысль кратко, изложи подробнее. Сделай это. А третий том — всё лично мною сделано. Все книги смотрели.

Сейчас у меня в издательстве новый редактор. Рукопись разрослась до огромного труда, его очень легко превратить в кашу. Ну, чтобы не было путаницы, я ставлю номера, буквы и т. д.

Платон — это бесконечность, безбрежное море. Самый стиль его, я говорю, не изучен еще. Эти его речи даже в «Пире», изъезженном вдоль и поперек, не изучены. Состав, структура диалога — ничего не изучено. У него есть разные декадентские украшения, проследить их трудно. Разве есть какая-то определенная структура речи рассказа Эра в X книге «Государства»? А ведь явно у Платона тут был какой-то план, только он не раскрыт. Я предполагаю заняться структурой его книги.

Платона нельзя рассматривать как чистого философа. У него важно изучить стиль. Стиль важно учитывать у всех. И у Гегеля есть места, примеры, от себя данные рассуждения, где через стиль виден он сам, его личность. Взять учение о мировом духе — так там, если разобраться, такой тип выявится! А у нас — мы приукрашиваем, приглаживаем себе Гегеля, как крестьянин Бога. У Гегеля мировой дух безобразничает, такие дела устраивает! Руки не доходят только разобраться во всем этом. Теоретически и логически рассуждая, мы знаем, что мировой дух — это категории, логика. Казенное учение, которое надо знать, чтобы на экзамене ответить. Но мы ведь хотим суть знать! Конечно, профессор, но Гегель ведь и сын своего времени, хотя романтиков ругает. Если это все подробно изучить, Гегель предстал бы в другом виде.

… Работа Мейера доказывает, что основной прасимвол Аристотеля — художественный метод. Эта идея мне давно понравилась. Противоречит представлению об Аристотеле как о схоластике. Пишет Аристотель скверно и непонятно. Да и вид оригинального текста был ужасный. Столетия рукописи провалялись в сырых погребах. Никто о них не знал, черви проели. Аристотель возвысился ведь уже только в Средние века. В Новое время перед публикатором была уже строка, проеденная червяками. Публикатор от себя за свой риск и страх вставлял, что считал правильным. Так пострадала «Поэтика» Аристотеля. Ученые пытались реконструировать ее и не достигли цельности. Я ее критикую насквозь. Гениальность автора видна, но очень много путаницы. Забористость большая, но обрывы… «Метафизика» тоже набор… такой сумбурный набор лекций или записей. Интересно, глубоко — но несвязно. В «Метафизике» собственно двенадцать книг. Вторая книга ???? ???????, альфа малая, вставная, и пятая книга вставная, словарь терминов. Это дело, текстология Аристотеля, — очень такое скверное дело. Ну, конечно, после пятисот лет многое исправлено, приведено к единству…

Так вот, значит: я сам так всегда думал, но Мейер меня поддержал, Мейера я излагаю: у Аристотеля художественная интуиция очень сильная. И теория у него разная, и отдельные термины колеблются. Но Аристотель излагает всё так, что действительно видно единство стиля. У Аристотеля художественные глаза. Это, конечно, у всех греков так. У Аристотеля отвлеченный предмет. У него

профессорский подход бросается в глаза. Но Аристотель ко всему подходит очень художественно!

У него все внутреннее, достигшее внешнего выражения, поскольку выражено, уже прекрасно. Если субъективное адекватно выражено, оно прекрасно. Прекрасно то живое, что вырастает из внутреннего. Мы смотрим на богиню, это мраморное изваяние, но мрамор настолько отделан на плече у богини (мрамор, между прочим, самый трудноподдающийся материал для обработки), что это плечо, совершенно живое, дышит внутренней теплотой. Это вот и есть искусство. Аристотель именно этим занят. Он рассматривает художественные вещи отвлеченно, понятийно, но вдруг такое тяпнет… будто сам видит, своими глазами. Все эти его разные значения ?????, бытия, если изложить их, как у него продумано, — это же ведь художественный подход. Мейер тут меня подтвердил, укрепил…

Я только не согласен, что бог или аристотелевский верховный ум никак не проявляется. Я с этим бы спорил. Я думаю, у Аристотеля тут тоже какой-то художественный смысл. В самом деле, ведь у него небо есть высшая красота; здесь несомненно интуитивный подход. Да и животных он излагает очень живо. Мне нужно или сказать, что вся философия Аристотеля построена на художественных интуициях (конечно, это нужно рассмотреть под лупой, без лупы оболтус не поймет), или показать, что у него всё художество философично. Когда он описывает животных, он любуется лапками, или мордочкой, грудью, животом и т. д. В твоей работе это художественное не выражено…

Организм у Аристотеля есть орудие души. Излагая, скажи: автор книги движется к этой идее… эта идея популярна в науке… Выводы после изложения можешь сделать какие угодно. Гегель гениально пишет, но все равно можешь сделать выводы: многого не хватает, многое не высказано. Там-то, в прошлом разделе, мы ясно говорили, что художественное произведение, произведение природы у Аристотеля на первом плане. Мейер кое-что тут даст. Как и Ленин. Очень много живого; но надо пойти дальше.

Свежее, новое у Аристотеля заключается в отождествлении художественного произведения и организма. Пусть организм что-то более мелкое, более легкое. Ведь художественное произведение по-настоящему выражает внутреннюю жизнь, жизнь сознания и т. д., а организм — это внешнее.

Ну, ловкость, красота тела… «Дискобол»… Но «Антигона», «Царь Эдип» — это духовная жизнь в полноте художественного выражения.

Конечно, в организме есть и ловкость, и здоровье, и меткость. Организм может их проявить вовне в наглядной, интуитивной форме. Художественное произведение тоже проявляет вовне жизнь сознания. Поэтому художественное произведение и организм либо тождественны, либо близки. Я склонен думать, что они у Аристотеля в каком-то смысле одно и то же.

Статуи, известные, классические пятого века на меня производят малое впечатление, они слишком материальные. Но вот Скопас[34], это не скажи… Тут не безмятежное, тут страстное! Тут выражение лица, тут художник уже не просто бросает жизнь в выражение, душевная жизнь тут видна глубоко… Это уже не простой организм, это именно искусство.

Хотя и у Мейера сказано не полно. Я смотрю глубже. Там формалистическое, искусствоведческое. Но если есть у него такая материя, покажи. У тебя не заострено. А мне нужно, чтобы эта статья была подтверждением художественного подхода у Аристотеля. Действительно, организм, даже животное — это же для Аристотеля красота, он любуется на это… Мне нужны этому подтверждения. «Поэзия философичнее чем история», говорится в «Поэтике». Обычно наши у него философию ищут, голую отвлеченность. Этого мало! У Платона в основе всего чувство поэтическое. Перед нами ведь античный гений, им руководит всегда художественная интуиция. То же надо сказать и об Аристотеле. Чтобы Аристотель не вылезал фигурой неантичной. Средние века сделали его главным философом, с тех пор в нем ищут философию. Важно показать, что вся философия Аристотеля пронизана художественным чутьем и всё художественное чувство философично. «Поэзия философичнее истории» — это же очень важная мысль! Или в конце ты бы сделал внушительный абзац, чтобы присоединить этого автора (Мейера) к художественной модели, хотя он часто сам не сознавал, до какой степени она жива у Аристотеля.

Платон беллетрист, Аристотель профессор. Платон всё подряд сыпет. Из большой диалектики Платона ничего вывести нельзя. Его увлекает самый процесс искания. Буйная искательская мысль. Аристотель профессор, и у него ум очень конкретный. Медь как материя получает форму, возникает статуя, и т. д.

19 век действительно слишком много времени и труда положил на осознание Аристотеля. Тогда было сделано огромное дело, созданы словари, подготовлены издания текстов, комментарии. Еще сейчас не все использовано: Бониц, Аст… Почему? Да потому что такой ма¬териал создан — 70 лет работали над словарями и изданиями! Прусское издание Аристотеля появилось в 1870 году[35], парижское в 1874[36]. Они тут оказались конкуренты. Неизвестно, какое издание лучше. Я думаю, немцы более детальные. Хотя парижское издание у Дидо ведь тоже немцы приглашенные осуществляли.

В тебе видится человек образованный, который не лыком шитый. Но изложено у тебя чисто философски. Середина, ?? ?????— это же у Аристотеля одно из центральных понятий! Середину можно понимать механически, да не в этом же смысл середины в античности. Середина там живое, трепещущее, алчущее, стремящееся; оно рвется во все стороны, ища выражения, и туда, и сюда, и отсюда возникает художественное произведение! Пульс бьется! Так получается художественное произведение. Дурак за гармоничной формой этого не замечает. Так во всем художественном. Взять кресло стиля ампир. В нем же бьется пульс! Это середина ищет себе выход. Внутри всякого искусства есть середина, ?? ?????, которая бьется как живая и так создает художественное произведение.

Подчеркни художественную сторону. Она гармонична, но не забудем — в начале всего середина, та внутренняя трепещущая душа произведения, которая тут внешне выражена. Что и делает эту вещь произведением искусства. И — заключение: итак… Это вещь легкая. Я продумал, мы решили…

Когда-то я комментировал античных авторов и заметил, что Бониц в своих комментариях к Аристотелю часто пишет haec supra meas vires est, это выше моих сил. Раз уж такие тузы отказываются понять… Для Боница ведь латинский,

греческий язык был как родной. Более античного человека найти нельзя. От себя добавь, что найдешь нужным. Но не увлекайся. Говори: это напоминает то-то, это относится к тому-то. А в других местах изложи подробно, особенно когда говорится об аристотелевских сравнениях с физическим или биологическим явлением.

Сейчас филология строгая стала, и все же более свободная чем в прошлом веке. Невозможно же брать в чистом виде то, что до нас дошло. Это что же, взять пустые развалины? Когда ведутся раскопки, то видно только, что какие-то глыбы стоят. Бруни издал альбом зарисовок того, что осталось от античности. Каким видели Акрополь — грубые куски… А теперь мы догадываемся, что это было такое на самом деле в свое время, подходя свободнее, чем как брал 19 век. И для того есть эстетические основания. Архитекторы, историки искусства тут много поработали. Существуют, например, реконструкции Акрополя, даже несколько. Например Торвальдсена; у него там и ступени, и разные планы. Ступени вели к главному храму, в котором было изображение Афины. Парфенон стоит на возвышении, его на 25 километров видно. Есть реконструкции и другого важного храма, Эрехтейона. Так и нам, как архитекторам, приходится реконструировать. Аристотель дошел до нас не весь. Хоть он и мало сказал в том, что дошло, об эстетике, все же мы имеем право додумывать. Вставлять от себя.

Всякое художественное произведение есть связь единичного и общего. Статуя изображает какое-нибудь частное явление. А тем не менее там выражено что-то настолько общее… Или на картине изображено болото, еще что-нибудь такое. Как у наших пейзажистов, у этого, как его… которого все ругают[37]. Прекрасные же картины! Только их натуралистически понимают. Видят мелочь. А в них же есть настроение! Если всматриваешься, начинаешь видеть произведение искусства. Иначе — только проектный эскиз, который делается в наших мастерских.

Словом, для тебя первое: отпечатать. Второе: терминология Платона. Третье: «организм», как его понимать. Четвертое: «середина», движущее начало.

Диалектика есть учение о вероятном. Вероятное может быть энтимемой. Энтимема не силлогизм. «Вы из Одессы? — Что?! Сами вы жулик!» Тут энтимема. Подразумевается, что все из Одессы жулики. Это и выражено, но умозаключение недостоверно. Или еще пример недостоверного умозаключения: «Все смелые люди обладают большими конечностями; Сократ смел, следовательно, он обладает большими конечностями».

Топика занимается диалектикой. Тут не доказательство, а только вероятность. Сегодня хорошая погода — тогда и завтра тоже будет хорошая погода. Это энтимема, не силлогизм. Ну хорошо, известный период времени наступил, когда можно ожидать хорошей погоды. Всё равно тут соображение не аподиктическое, а вероятное! Или: смотри, не попади под машину, а то вот Иван Иваныч попал под машину. Если он попал, следовательно, и ты можешь. Вероятное суждение.

????? как раз и есть привлечение обстоятельства, которое может служить для доказательства. Сегодня жарко — ну тогда и завтра, возможно, тоже будет жарко. Здесь топом служит факт «сегодня жаркая погода». Он содержит вероятность продолжения такой же погоды. Операции с такими вероятностями называются топикой. Аристотель, я пришел к выводу, очень любит топику. В его «Риторике» риторическая силлогистика составляет полную аналогию аподиктической. Все речи держатся на вероятном. Все наши опоры в риторике стоят на этом. Это риторическая логика.

Эпидейктические речи не доказательные, а декламационные, для услаждения слуха. Риторика есть учение об убеждении людей. Силлогистика не служит для убеждения, в истинности силлогизма никого не хотят убедить. Там абсолютная истина. Кто возразит — дурак. А в энтимеме человек как бы сидит в театре, смотрит возможные случаи из жизни, в которых нет обязательности. Поэтика и риторика пользуются логикой диалектической, а не силлогистической. Предмет поэтики — изображение возможного и вероятного. Тут работает логика, которая не говорит ни да, ни нет, а говорит среднее. Ни да, ни нет. Так мы смотрим «Ревизора», то ли правду, то ли вымысел.

Об этом у Аристотеля «Поэтика» и «Риторика». Сюжет, который скрывается за сценой и объясняет события, — вероятный. Так может случиться. Потентное и есть предмет искусства. И вот такой крупный философ как Аристотель в своей диалектической логике поставил на одну доску то, что неопровержимо, и то, что вероятно.

Я нашел поразительное место в «Первой аналитике» о силлогизме. Есть силлогизм аподиктический, где ничего нельзя возразить: да, всё так… Но силлогизм может быть и вероятный; и там тоже своя логика, свой особый силлогизм, свои способы доказательства. Так что Аристотель видится здесь с новой стороны. У него не только небеса, строгая логика и т. д., но и вероятная логика. Суждение тут всего лишь вероятное. И этой вероятностью мы, оказывается, все время пользуемся. Разве мы говорим силлогизмами?

Например: «Приезжай-ка завтра. — Хорошо.» Разве это силлогизм? а если ты заболел и не можешь приехать? Значит, я тебе сказал вероятное, и ты мне сказал вероятное. Только в науке бывают силлогистические доказательства. Да и там встречается такое, что трудно решить, с чем мы имеем дело.

Вот тебе задание: топика как реальная насущность вероятной значимости. Три типа мышления: первое аподиктическое, второе диалектическое, о вероятном (не врешь, а доказываешь то, что тебе кажется), и третье — эристическая, софистическая логика: мнимо истинные силлогизмы и выводы.

Аристотель второй тип от третьего отличает. Диалектическая логика честная. Но не обязан же я все время говорить математически и логически точно. Наоборот, если ты софист и эристик, то, заранее зная, что получается ложный вывод, ты стараешься убедить в нем собеседника. Аристотель риторику ставит высоко. Сюда же надо относить и диалектику, которая не говорит ни да ни нет. Выходит декламатор и читает стихотворение о любви. Это любовь? да или нет? Да — потому что стихотворение действительно о любви. Нет — потому что он же не о любви своей говорит и ни к кому со своей любовью не обращается. Ты видишь пьесу. Правда она? да или нет? Все в ней такое, что может быть или не быть на самом деле. И всё это совершенно нормально. Только в случае, если ты делаешь заведомо ложные выводы, ты будешь софист. Софисты брехуны.

В риторике тот, кто говорит вещи, о которых нельзя сказать, истинны они или ложны, остается честный человек. Выступающий на суде, например, не может говорить доказательными силлогизмами, нет для этого материала. Он догадывается, где правда. А присяжные заседатели? разве они строят

силлогизм? Да они ничего достоверно не знают. Они делают вероятный вывод! Он им кажется истинным.

У Аристотеля целые рассуждения есть о том, что логика может быть (1) аподиктическая, (2) вероятностная и (3) софистическая. Тут он показывает себя с новой стороны. Наши философы просто не знают ничего этого. Они излагают аристотелевскую метафизику. Ты дай страницы три-четыре фактического материала.

Но ты именно о Грубе говори… У него есть нечто весьма интересное…

Настоящая музыка, мы с тобой знаем, не подчиняется темперации. Аристоксену впервые втемяшилось в голову, что музыкальные звучания не подчиняются математическим пропорциям. Пророчество такое. Он боролся за такое понимание. Но потом всё надолго заглохло.

Я писака большой…

Радикулит. Ходить трудно… У, скажут, у меня радикулит. Почему у меня радикулит — не знаю. Голый лежал в горячий день.

Потолок обвалился, людей задавило… Это не трагедия.

14.3.1971 Две тысячи лет бьется мысль над этим вопросом: что такое ????????? ?????? [38]? Трагедия получается не с кем угодно, а только с ними. Переводят: «достойные люди». Что это значит?

Аристотель договаривается до случайности трагического: Эдип не виноват, так получилось. Он договаривается до этого! Только его ли это на самом деле взгляд? «Поэтика» дошла до нас в очень в плохом состоянии. «Риторика» в более приличном, и там больше единообразия. В «Поэтике» встречаются какие-то вполне лапидарные взгляды. Неувязки. Заговаривает об узнавании — потом забывает. В основе несомненно Аристотель, есть гениальные мысли. Но, наверное, много людей приложило к этому тексту руки. Исправщики, конечно, были менее гениальны. Правщики, перекупщики, купцы… Покупали сочинения философа, чтобы украшать свою комнату как мебелью. Купец приобретал и показывал потом наравне с мебелью: вот в комнате у меня Аристотель лежит. Но всё равно, Аристотеля нельзя уж совсем до конца унизить. Он весьма глубок.

Я высокого мнения об Аристотеле, хотя как филолог должен заметить, когда в его тексте путаница, нелепости. По-видимому, какие-то места не он сам писал. Самое большее — ученики записывали. А как ученики записывают, это известно нам по себе. Пишешь ведь для себя; дай другому свою запись — тот не поймет. Но Аристотель несомненно мировой гений, наверное единственный в своем роде. Это понимали все, даже если не читали.

Я всё куда-то спешу, оттого не сплю, болею. Но с тобой могу говорить, и, видимо, не мало…

— Но только не шесть часов (Аза Алибековна).

Эта ирония сюда не относится.

У них ведь окаянные, яркие, действительно желтые, особенные…

Если в Оксфорде колеблются, так уж дело дрянь.

Как можно говорить о льве, что он свободен, ????????? [39]? Потому что ведь это не свобода, это дикость!

Я люблю работу сыщика.

Случай полюбил трагедию.

Всё вскрывает подлинное самочувствие.

Я не любитель скуки академической. Поэтому я говорю: «танцевальный характер»; «охота»… Да ведь так оно и есть.

18.3.1971. У меня психопатическая идея — проследить у Аристотеля etfkx;, главный термин, в самых разнообразных вариациях. У Платона такой строгой терминологии конечно нет. У него течет речь; за речами он следил. Такие замечательные речи, как в «Пире», Аристотель написать не мог.

Хотя оба они глубже всякого Гегеля и Канта. И идеальное, и реальное, и бог, и человек — это всё у них продумано до конца. Но Платон занимается системой как любитель играет на рояли: так, поиграет иногда, а выступать — не интересуется. Я сам знал одного такого: блестящий скрипач, инженер путей сообщения. С аккомпанементом, в квартете он очень редко играл — ну так, иногда… Наоборот, Гегель — это исполнитель, это сценический актер, или музыкант, для которого вся жизнь в исполнительстве. Если он выступает с

категориями — так будьте добры, всё систематически проработано.

Так что Платон не исполнитель, а так, «гуляка праздный», как Пушкин о Моцарте сказал. А Аристотель? У него круто система поставлена. Но он тоже отвлекается, говорит разные посторонние вещи, то есть тоже исполнитель, хотя не совсем.

А вот неоплатоники — мистики, возвышенные, благородные, — казалось бы, зачем им система? Наряду со всем этим у них абсолютная техника плана и структуры. У Плотина можно план его триад писать. У Прокла тоже. Значит, наступил другой период. Люди другие стали. Классика кончилась. Наивное, естественное прекратилось, началось гегельянство. Сложное отношение к жизни.

Сделай Хейвлока. Дай побольше примеров. Ты знаешь, какие у меня приняты сокращения. — Приходится читать западных авторов. То, что делается у нас, философски и филологически безобразно. И полиграфически безобразно.

Европейцы с севера, очень умные люди. Просто удивляешься. Как они такого достигли! Всё-таки западная культура непревзойденная. Такая книга, чтобы пришлось потом сказать, «а, зря прочитал!» — такой нет. Вот англичане. Абсолютная жизненность и естественность, а с другой стороны проницательность очень большая. Просто и в то же время умно. Берет кусок жизни в самой растрепанной, хаотической форме, но видит такие разные вещи, сами идеи, помогает многое понять. Хотя систему англичане не любят. Этого у них и в жизни никогда не было.

Поэтому — Север этот очень умный, весь Север, — надо выудить из этой книги Хейвлока одну-две идейки, очень желательно.

Я за свой том думаю, что он должен немного освежить у нас мысль. Всё античное теперь представляют как затвердевшее, застывшее. А там ведь жизнь бурлила. Я хочу на терминологии, на теориях это показать. Казалось бы, теория, а стал читать — и неизвестно, теория это или роман.

«Риторика» у Аристотеля заигрывает с относительностью. Вероятностная логика у него относительная. Но ведь и вся наша жизнь относительна. И вот, оказывается, Аристотель большой знаток этой относительности.

Я на тебе буду ездить, как гоголевская ведьма на Хоме Бруте.

Мне мои издатели ставят сроки — не хуже, чем западные.

21.3.1971. Я целую жизнь очень эстетику любил. Но я понимаю ее через выражение, через символ. Рихард Вагнер здесь на меня повлиял… Давно хотел я понятие символа разобрать, взять английскую, немецкую литературу. Может быть, мы с тобой и долбанем что-нибудь в этом роде.

Хороший автор Николай Гартман. У него кантианский подход. Его философия не метафизика, но и не просто расхлябанность. Он неплохо определяет идею: идея как принцип, дающий определенному виду знания направление. Это близко к понятию символа как организующего начала. У Гартмана широкий взгляд. Он ведь между прочим из России, учился в петербургской гимназии. Атак — понятие 15 га у Платона в массе случаев ведь бытовое.

Style russe в научной работе. Нет общего указателя, а паршивенький есть в каждом томе. [40]

А вот это по-лосевски…

25.3.1971. Сдали недавно в издательство статью, «Мифологическая лексика у Аристофана». Пришла верстка, опечаток там — невероятное количество. Больше надо было приструнивать издательских работников, а не оставлять для автора исправление опечаток. Раньше за опечатками следили строже, потому что за кое-какие опечатки можно было и угодить куда подальше, например если вместо вскрыть недостатки — скрыть недостатки; вместо гармонизация настроения — германизация настроения, мировоззрения…

Ты мне прочел то место — я сразу схватился: у меня же этой мысли не было!..

Теперь я перехожу к самому главному. Опять же, делать мне это самому ничего не стоит, но по разным причинам я сейчас не могу. Поэтому должен просить других делать конспекты, выписки. Я проверял твою «Топику». Ты сделал ее не очень важнецки. О топах ничего не сказал, примеров топоса не привел. По эстетическим темам, по-моему, там можно было бы найти больше. Хотя я всё сам в свое время читал и теперь представляю, что это такое, но не могу сейчас заняться, времени нет. То, что у тебя получило характер

отвлеченный и далеко от эстетики, я ликвидировал. И итог всему подвел.

Я всю эту главу называю относительно-вероятностной логикой. Аподиктическая логика совсем другое чем диалектическая. В формальной логике я могу сказать: все быки летают, я бык, следовательно, я летаю. Здесь ничего нет правильного, но всё — логически верно. Наоборот, диалектическая логика претендует на материальность. Эта логика у Аристотеля развернута в «Топике». «Топику» как раз излагают очень мало. Не хотят разбираться в диалектической логике. Хотя Аристотель ставит ее на одну плоскость с абсолютной силлогистикой, разве что в топической логике допустима логическая неточность.

Всё дело в том, что топическая логика претендует на материальность, на фактическую значимость. Если есть претензия на материальность, то для всякой посылки нужно достоверно знать очень многое. Из-за невыполнимости этого требования привлекают вероятное. В софистике всё делается для того, чтобы убедить, заставить принять вероятное за достоверное. Там доказывают, например, почему все люди — быки. Допустим, мы привели, там, разные доводы. Показали, что козел есть человек, т. е. животное, как и бык; следовательно, человек есть бык. Это достигается путем приведения разных ?????. Нужны примеры в этом смысле, а ты мне ни одного примера топоса не привел.

Материальное по существу — это же сама гуща жизни! Иванов заболел чахоткой. Ничего! Петров вот тоже заболел чахоткой, но выздоровел. И Иванов выздоровеет! Здесь энтимема: живое существо может выздороветь. Надо больше сказать об этой материальности. Потому что произведения искусства — как раз материальные последовательности. Например, если живописец талантливый, но дурак, может получиться красивая картина материально, но формально — дурость. Если у художника настроение плохое, может получиться тоже хорошая картина, а логически она никуда не годится.

В Третьяковской галерее есть картина Репина, изображающая Ивана Грозного, который сына убил, и вот он прижимает его к себе, жалеет, раскаивается. Логически это полный абсурд. Спрашивается, зачем же вы его убили? Это же ваш сын, что же вы его убили? А материально очень богато. Как в опере «Кармен». Там Хозе говорит в конце: я ее любил, поэтому я ее убью[41].

Аподиктическая силлогистика это покажет полным абсурдом, но материально здесь много содержательности.

Гениальность, небывалая гениальность Аристотеля в том, что рядом с железными законами силлогистической логики он дал «Топику». Как-то мало слышно о ней, а ведь в ней больше жизни чем в формальной логике. Да и сам Аристотель говорит, что всё искусство базируется на топике. Вся наша жизнь стоит не на силлогистике, а на топике. И наши отношения с тобой тоже. И говорим мы все энтимемами. Можно привести и без всякого Аристотеля примеры топики, один, два, три.

Теперь самое главное, о чем я хочу попросить. Я хочу привести три развернутых примера этой топики, этого эстетического силлогизма. Два мы уже сделали, один это физиогномическая эстетика, теперь нужно другое. Сам Аристотель понимал, что его физиогномика вся построена на топике. Второй пример — учение о цветах. В отношении цвета тоже ничего определенного, ничего такого, что можно было бы логически вывести. Скажем, мы подбираем цвет для какого-то ансамбля. Да, вот он, этот цвет. Подходит. Нет, не совсем подходит; тогда художник его разжижает. А другие выбрали бы цвет совершенно иначе. Третий пример я хотел бы поставить вперед, с него начать параграф первый, Введение. Там тоже в твоих материалах — бре-бре, чуть-чуть. Я там добавил. Там будут такие разделы: (1) онтологическая эстетика, (2) эстетика выражения, (3) эстетическая выразительность — она вся построена на вероятных суждениях. Но мне для этого нужна книга Прантля, Geschichte der Logik im Abendlande. He могу достать.

Надо посмотреть и ???? ???????, «О небе». Мне кажется, что там, если вглядеться, тоже построение происходит по законам диалектической логики. Небо, конечно, уже высшая ступень бытия. Но и там у Аристотеля не абсолютная логика, а именно топика. В небе ведь всё тоже устроено из материи, хотя материальное там настолько слилось с идеей, что материальность превратилась в ??? ?????|, в умопостигаемую материю. Материя в небе есть, только не та первичная, которая ничего не оформляет. Здесь внизу стол,

например, состоит из, во-первых, своей значимости и, во-вторых, из материального оформления. В небе материя доведена до крайнего предела оформленности и приближается поэтому к нулю. Она там превращается полностью в субстанцию. Она там ????, субстанциальное бытие.

Здесь, в этом мире, надо всегда учитывать недооформленность материи, и значит, формальная сторона здесь никогда не бывает одна. Материальное, materia prima есть то, из чего состоят собственно материальные вещи. Они, конечно, обязательно какую-то идею в себе содержат, иначе мы не знали бы, что такое вообще данная вещь. Материальное при всем том тоже присутствует, где более, где менее. Постепенно восходя, мы получаем в небе другой предел материи, где она равна нулю. Она тут чистая возможность.

Всё, вообще говоря, материально, начиная от богов и так далее вниз до первой материи. Но во всем разная степень материальности. На противоположных сторонах есть чистая материя и чистая идея. Одно абсолютно — и другое абсолютно. Чистая ??????? материи еще не вещь. Чистая идея тоже еще не вещь.

Так вот, значит: намечается иерархия бытия у Платона и Аристотеля. Мы слишком опираемся на идеальную сторону. А ведь точно так же можно было бы опираться и на материю. Там, в земном, ее больше, здесь, в идеальном, она превращается в чистую возможность. Искусство располагается посредине. Оно и не идеально, и не материально, а представляет собой нераздельную слитость того и другого. И поэтому оно подчинено не абсолютной, не аподиктической, а диалектической логике, топике. Искусство меньше содержит материи, но всегда обязательно содержит. Ведь даже если материи нуль, она всё же материя.

Мне кажется, мы делаем ошибку, понимая всю эту античную иерархию идеально. Можно с таким же успехом понять ее и материально. Особенно когда мы рассматриваем срединные вещи, между чистым ???? и чистой возможностью. Там, где ни копнешь, сам Господь знает, сколько ????? было заложено в каждом суждении. Например, человек пьяница, развратный. В нем материального больше, и значит, больше всевозможного рода топосов.

Так я хотел тебя просить вот о чем… В De coelo у Аристотеля небо и идеальное, и материальное; и всё остальное под небом такое же, двойное. Ты, сразу после нашего вступления, привел бы несколько примеров. Полистал бы ты

трактат, выписал, и мы бы сделали краткое резюме. Этот раздел будет называться «Эстетика неба». Тогда вся топика у нас имела бы три главы: (1) эстетика неба, (2) эстетика цвета, (3) физиогномическая эстетика. Это был бы пример античной эстетики, где принцип относительности имеет важное значение.