III.

III.

«Главное, что происходит у нас в России, – это то, что ничего не происходит! – сказал мне в Москве друг, молодой историк. – Сто тридцать лет назад Пушкин кричал: «Черт меня дернул родиться в России с умом и талантом!» – и этот крик может повторить сегодня любой честный поэт». Полгода спустя, уже в Лондоне, я услышал от эмигранта (тоже, кстати, историка): «Россия находится в состоянии стагнации. И она может простагнировать так еще пятьдесят или сто лет».

Я понимаю и разделяю отчаяние обоих моих собеседников – и московского и лондонского, – но согласиться с ними полностью не могу. Медленность и трудноуловимость изменений не означает их отсутствия. Кроме того, все усилия властей направлены на удержание, сохранение, консервацию режима; власти не мечтают ни о каком развитии – только о статус кво; при таких условиях замечать изменения особенно трудно. И все-таки их можно не только заметить, но и объяснить и предсказать.

В послевоенные годы мир сделал, выражаясь по-китайски, большой скачок вперед в области техники и коммуникаций. Сама по себе техника, тем более сами по себе коммуникации, русским лидерам ни к чему – они цинично считают, что российский обыватель нуждается только в хлебе (легко объяснить их бешенство по поводу романа В.Дудинцева «Не хлебом единым», вышедшего в 1956 г.). Но, к огорчению лидеров, держать страну в стороне от технического прогресса сегодня невозможно. Это невозможно просто потому, что для удержания власти надо иметь современное оружие, а оно технически очень сложно. И потому еще Сталин резко поднял оплату ученых, поэтому Хрущев создал сказочные условия ракетчикам и другим военным специалистам, поэтому Брежнев с Косыгиным так озабочены автоматизацией и повышением производительности труда.

Все это неизбежно ведет к росту веса и влияния научно-технической интеллигенции в обществе. Специалистов нельзя держать взаперти, их волей-неволей приходится время от времени выпускать на международные конференции, на осмотры зарубежных предприятий и выставок; приходится устраивать иностранные выставки у себя.

Люди, сбросившие в 1964 году Хрущева, поняли, как напряглось экономическое положение и к каким далеко идущим результатам это может привести. И они поставили задачу: перевести руководство экономикой на научные рельсы.

В первую очередь это означало резко увеличить количество электронно-вычислительных машин, ввести операционные исследования, линейное программирование, сетевые графики и прочие новинки современного капитализма. Но выявились две вещи: во-первых, нужное количество электронно-вычислительных машин не будет достигнуто и через 20 лет при полном напряжении сил; во-вторых, машины хороши только тогда, когда их решения проводятся в жизнь, – а в России это не удается из-за постоянной нехватки материалов, транспорта, квалифицированного персонала. И драгоценнейшее время даже существующих электронных машин чаще всего пропадает впустую. Кроме того, действует тот же консерватизм: руководители предприятий считают все эти «электронные мозги» модной игрушкой. Мода пройдет, и будем опять работать как работали, а пока надо делать вид, что заинтересованы, потому что мода идет сверху.

Затем, надо было как-то наладить внедрение новой техники. И вот на всех заводах, во всех институтах появились патентные отделы и бюро. В них почти нет юристов – советские институты не выпускали до сих пор специалистов по патентному праву – и они допускают тяжелые ошибки в работе, но они учатся на этих ошибках. Учатся только и исключительно у Запада. А это означает новое, вынужденное расширение контактов.

Наконец, потребовалось организовать трудовой процесс рабочего, чтобы поднять хоть немного производительность труда, ужасающе низкую в стране. И появилась НОТ – сокращенно «научная организация труда». А что такое НОТ? Это система производства, разработанная Тейлором и примененная полвека назад Фордом. Советские специалисты начинают сегодня постигать ее азы.

Прибавьте к этому главный рычаг экономической реформы Косыгина – прибыль – и посмотрите, какая любопытная получается картина.

Вводятся электронные машины – после того, как совсем недавно кибернетика числилась «буржуазной идеалистической лженаукой»;

вводится изучение патентов, покупка лицензий – после того, как стоял шум на весь мир о «приоритете русской науки»;

вводится система Тейлора – после того, как тридцать лет подряд пропаганда твердила о бешеной капиталистической эксплуатации рабочих на основе тейлоризма;

вводится примат прибыли – этой отвратительной капиталистической категории, убедительно разоблаченной Марксом как нечто, выколачиваемое предпринимателями из рабочих.

Экономически это означает полную и безоговорочную капитуляцию перед капиталистической системой, молчаливое признание ее достижений и подражание ее образцам. А политически?

Хозяева страны понимают, я думаю, что перенести все эти «ростки капитализма» на коммунистическую землю и сохранить изоляцию страны, статус кво за железным занавесом – дело гиблое. Они знают, как, в общем, благожелательно рассматривают на Западе все эти заимствования. Они слышат западные разговоры о «конвергенции» – постепенном срастании, сближении двух мировых систем на основе либерализации в коммунистических и централизации в капиталистических странах. Они все это знают – и корчатся от ужаса: либерализация немедленно вышибет из-под них абсолютистские троны. Задолго до проблематичной конвергенции они будут сброшены и, может быть, судимы за преступления. Нет-нет, только не сближаться с Западом. Не может быть мирного сосуществования идеологий! (подлинные слова Хрущева, повторяемые и сегодня).

Что же им, бедным, делать? Чтобы выжить экономически, надо заимствовать капиталистические методы; чтобы выжить политически, надо отмежевываться от капитализма, поддерживать активную вражду к нему. Консерватизм, так хорошо насаженный в тридцатых годах, надо теперь ломать своими руками – но не значит ли это рубить сук, на котором сидишь?

Таковы гамлетовские терзания сегодняшних русских лидеров. Они отражаются тяжелыми конвульсиями, рывками вправо-влево, на всей стране. Дают больше самостоятельности, больше свободы предприятиям – и сажают в тюрьмы писателей и студентов. Поднимают мутную волну антисемитизма в связи с ближневосточным кризисом – и снимают нацистские ограничения с крымских татар (это сделано 8 сентября 1967 года, когда глава VII этой книги уже была написана).

Но, как бы то ни было, я сумел, надеюсь, показать в этом разделе, что изменения в России все-таки идут, что они имеют известную закономерность, и в целом, если не учитывать волнистость, зигзагообразность развития, дрейф идет в сторону либерализма.

Что же касается угрозы, которую либерализм несет советским вождям, то для борьбы с этой угрозой они пока имеют кое-какие средства. И эти средства достойны особого разговора.