В минуты упадка духа
В некоторые моменты духовной тоски или, может быть, — тоски по родине, или же в моменты, в которые ясно встаёт сознание эмигрантской неудовлетворённости, безвыходности положения, когда сердце начинает стучать в грудной клетке, как запертый наглухо дикий зверь, или в те ночные часы, когда просыпаешься от какого-то великого на тебя чьего-то гнева, душной ярости, — как в жару больной тянется к лимонному питью — тогда тянется душа к чему-нибудь такому острому, что оскорбило бы её, царапало бы, но непременно только бы звало к энергии…
Три часа ночи, и ярко горит свободное электричество. Люди спят; хорошо тогда сесть за разбор бумаг.
И вот — выписки из этой оскорбительной книги: русские люди необыкновенно самодовольны и чванны: начали считать себя страной Достоевского и Толстого, и баста…
Но считают ли их такими иностранцы?
Иногда, правда, не считают; но тогда приходит на помощь тот знаменитый подарок, который оставил Александр Дюма — «развесистая клюква».
Стоит только обозвать «развесистой клюквой» те наблюдения, которые делают над русскими иностранцы, если эти наблюдения им не по сердцу, — и баста! Право на дальнейшую инертность приобретено.
А неугодно ли вам, в минуты ипохондрии, вот такие наблюдения, которые сделал над русской душой некий сэр Галахад в своей книжке «Die Russische Literatur»?
Для русских русская литература всегда была источником поучения на тему о том, как жить. А для него, этого таинственного автора, — литература эта является тоже источником, на основании которого он выводит заключения о «русской душе»…
Но какие заключения… Нет лучшего материала, чтобы поднять на дыбы русскую душу против самодовольного жёсткого Запада…
Его книга — «есть руководство, — пишет автор, — по идиотизму русской литературы»! В заострённых эксцентрических формулах бросает он вызов всем русским.
— Да, — говорит он, — русская литература проповедует идеал всечеловека, но на самом деле она заменяет его идеалом всекретинизма…
— Кто является героем русской литературы? Иванушка-дурачок, Платон Каратаев, Аким, «идиот» — князь Мышкин… И это происходит потому, что у этого народа нет ни инициативы, ни подлинной, себя сознавшей души… В 862 году этот безобразный народ (ударение на «об») призвал варягов, а в 1917 году — компанию в запломбированном вагоне…
— Лавр веет над греком, индус созерцает лотос в Ганге, и оба они привязаны к земле; у русского народа нет никакой привязанности, нет никакого прикрепления к земле… У него нет тяготения к утончённости творчества, к заострению самосознания.
— Напрасно говорят, — говорит мой ночной собеседник, — что-де «монгольское иго» повредило самостоятельности русского народа… На Востоке всюду сияет легенда о Чингисхане и нет никакой скорби об «иге»… Равным образом в песнях персидских поэтов, в розах Шираза это иго не явилось чёрным пятном…
— Возьмите Достоевского и Толстого. Разве оттуда не смотрят на вас идеалы «идиота»?
— Достоевский поучает Европу, а во время путешествия по Европе он только и видел, что рулетку… В синей дали Умбрских гор, путешествуя по Италии, он не заметил флорентийских красот, он не остановился перед Мадонной Дрезденской галереи… Вместо этой показной, прекрасной, свободной, дивной культуры — он в романах своих открыл только клинику для больных душ… Его герои грязно блудят на клеёнчатых диванах, ничего не делают, их работа — психологическое одно непотребство.
В мире Достоевского нет окон, куда бы струился полный тишины и ясности солнечный свет. Там нет пения птиц… Люди погребены, как трижды мучимые углекопы, в шахтах своей души, они больны «психологическим колтуном»…
— Есть Бог? Нет Бога? — вот вопрос, вокруг которого герои Достоевского вертятся в пляске святого Витта. И «в этой монотонной канители нет ни человечности, ни божественности»…
Здесь — только безрадостная, больная, безраздельная сексуальность, здесь садизм, здесь мазохизм… Сюда не прилетал владыка красоты, пламенный Эрос…
Таково положение и у Толстого; трагедия Анны Карениной — вращается кругом пустого места… Толстой идёт против всего, что есть на свете красивого и именитого… Он не верит в Наполеона, он развенчивает его, противопоставляет ему сморкающегося, старчески слезливого Кутузова, эту фигуру идиотизма… Его герой — не благовонный Аким, его любимец — круглый Каратаев…
И Наташа такая же распустёха, и ничего нет у неё своего; триумф материнства — грязные пелёнки, да вывод толстовской морали, что «нет ничего теплее навоза и любви к ближнему»…
— Пушкин? Да, был Пушкин! Пушкин подражал французам и Байрону, — говорит наш автор, и к тому же в нём была чужая «поющая негритянская кровь», которая и дала русской литературе некоторый чуждый ей суррогат эллинского благозвучания…
— Только на почве Толстого и Достоевского могло вырасти это убогое создание человеческого ума — «эта диктатура пролетариата». Марксизм — рационалистичен насквозь, но ведь, господа, культ разума именно там, где фактическое царство глупости… Революция создала нового русского идиота, «идиота от разума»…
— Только духовные кастраты могут поступать в певческий хор Интернационала, — говорит сир Галахад, — ибо в воспевании коллектива душится душа жива, а человек повергается в тьму истинного бездеятельного идиотизма…
* * *
Минуты, а потом часы ночной бессонницы пролетают молча, и стучит за окном караульный. Напрасно стучит, потому что в прошлом году всё равно обокрали… Напрасно пророчат российские пророки, а если опять Россию обокрадут так, как обокрали теперь?..
И как радио воспринимает невидимые волны и отдаёт их телефону, так и душа содрогается от каких-то незримых, но реальных волн истории, бушующих над нашими головами… И я почти понимаю евангельскую притчу о тех девушках, которые не спят по ночам…
Гун-Бао. 1928. 28 марта.