КУДА ПОДАТЬСЯ…

Алексей Толстой, возвратившись с практики в Петербург, просто не мог оказаться в стороне от революционных событий. «Повсюду во всех учебных заведениях идут многочисленные митинги и почти всегда под флагом С. Д. Полиция не вмешивается. Тренов ведет тонкую игру… Уличных демонстраций пет. Институт наш хотя и открыт, но к занятиям приступают слабо», — сообщает он родителям о октября 1905 года. Волна демократических настроений, захватившая почти все либерально на строенные круги русского общества, увлекает и молодого технолога.

2 октября Алексей Толстой принимает участие в похоронах ректора Московского университета С. Н. Трубецкого, скончавшегося в Петербурге. Тело покойного провожали в Москву около семидесяти тысяч молодежи и студентов. Но не только это удивляло Алексея. Такая масса людей соблюдала строгий, почти идеальный порядок, хотя время от времени из переулков наскакивали на толпу конные городовые и казаки, хлестали ее нагайками и вызывали панику, которую студентам с трудом удавалось подавлять, восстанавливая порядок. Странным казалось и то, что забастовали все газеты. Конечно, это отражение московских событий, да вряд ли и здесь обойдется без крови. Говорят, в Москве большие склады динамита, способные не оставить камня на камне от города.

Через несколько дней Алексей — среди демонстрантов у Казанского собора. И, охваченный волнением пережитого, сразу после демонстрации пишет статью «На площади у Собора».

«Толпа, полная ожидания, неизвестности, трепета, восторженная до крайних пределов, как ртуть чувствительная к каждому трепету своей опоры, составленная из самых разнообразных и разноплеменных элементов, шумящая, не желающая ничего слушать или затихающая так, что слышно свое дыхание, толпа, вооруженная красными флагами, — собралась на площади Казанского собора. Не ясная, определенная цель собрала ее у этих холодных и строгих колонн, не радость или негодование, а смутное ожидание чего-то нового, светлого, что должно вдруг предстать их давно не видевшим очам».

Эта статья не столько передает настроение собравшейся толпы, сколько собственные мысли и переживания Алексея Толстого. Встань он поплотнее в ряды собравшихся, «узнай подлинные их думы, желания, стремления, их чувства и настроения, раздели их, впитай в себя их кровные мысли и желания, и тогда вся эта толпа у Казанского собора не показалась бы ему такой бесформенной и безликой, а ее цели и стремления — такими смутными и неопределенными. Но он так и остался тогда в стороне, остался наблюдателем событий, а не их активным участником. Правильно говорят: иное время, иные песни. Недавно у него был интересный разговор с одним нижегородцем, который работал рядом с ним на Балтийском.

Да, всего лишь лет десять назад пульсом общественной жизни считалось студенчество. Оно, как барометр, точно отражало все политические и нравственные колебания в громадной России, каждый раз реагируя на них по-своему, горячо, страстно и бескомпромиссно. И вот на смену этим горячим головам пришли рабочие.

Несколько дней после этого он никак не мог избавиться от навязчивой картины, которая все время ему мерещилась. Садился за учебники, пытался чертить и все это откладывал, и брался за статью, в которой со всей страстью, бушевавшей в горячем сердце, обрушивался на царя, на самодержавие.

Рабочие валом повалили на студенческие сходки. Возникали митинги, на которых явно преобладали представители пролетариата.

До Алексея Толстого доходили слухи о московских событиях, но он был далек от понимания их подлинной сути. Ему казалось, что студенчество сломлено, обессилено. Словом, очень и очень многое было ему не ясно в сегодняшних событиях. Стоит ли писать статью, если самому не все понятно? Статья так и остается незаконченной, оборванной на полуслове. Только стихи, думается ему, могут передать то состояние душевного подъема, которое переживает он в этот момент. Он пишет несколько стихотворений, пусть слабых по форме, но горячих, искренних. Вот здесь он активно выступает против царского самодержавия, требует освобождения политических заключенных и ссыльных. Гневно протестует против расстрела революционеров.

«Революционное воодушевление» испытывал и священник Петров, с которым Алексей сблизился в эти дни, не раз встречаясь и подолгу разговаривая на самые острые политические темы.

Григорий Спиридонович Петров был заметной фигурой своего времени. Он написал книгу «Евангелие, как основа жизни», сразу сделавшую безвестного провинциального священника знаменитым. Он стал сотрудничать в московской газете «Русское слово». Его статьи и выступления были направлены против ханжества и лицемерия духовенства. Он тоже был против репрессий, выступал за конституцию, за гарантии политических свобод. Но он же принял от кадетов предложение баллотироваться в Государственную думу. В. И. Ленин назвал его «христианским демократом, весьма популярным демагогом».

Петров поддержал Толстого в поэтических начинаниях, обещал напечатать несколько его стихотворений в «Русском слове». Но в середине ноября 1905 года Алексей с Юлей уехал в Казань и больше не напоминал своему новому знакомому о стихах.

Как только Толстой приехал в Казань, сразу же передал несколько своих стихотворений в местную газету «Волжский листок», где и было опубликовано 6 декабря одно из них — «Далекие», подписанное «А. Т.». Второе стихотворение — «Сон» — было напечатано 18 декабря, а 1 января появилось еще одно, новогоднее. О таком важном в его жизни событии Алексей тут же сообщил матери: «Посылаю тебе одно из напечатанных моих стихотворений, у меня их поместили всего три и заметку, касающуюся тебя, мама…»

В Казани, в кругу семьи Рожанских, Алексею живется довольно спокойно и уютно, особых забот и треволнений он в это время не испытывает. Часы досуга отдает всецело поэзии. Он еще не остыл от революционных событий, раскаты которых доносятся и до провинциальной Казани. Его по-прежнему угнетает мысль о тех, кто пострадал в борьбе с царизмом, кто долгие годы томился в тюрьмах и ссылках. Из газет он узнал: машинист Ухтомский провез в Москву отряд дружинников для участия в баррикадных боях и был расстрелян через несколько дней после своего героического поступка. Такое самопожертвование потрясло Алексея Толстого, и он попытался в форме монолога самого Ухтомского перед расстрелом раскрыть гордую и отважную душу человека, сознательно отдающего свою жизнь во имя освобождения всего трудового народа. «Вам недолго меня расстрелять, — гордо заявляет Ухтомский своим палачам, — мне не страшны предсмертные муки, но должны вы понять и узнать, в чьей крови обагряете руки». Те же антицаристские мотивы — в наброске стихотворения «Безоружные шли умолять…» — о событиях 9 января 1905 года. Молодой поэт попытался передать наиболее драматические события вооруженного столкновения на московских баррикадах и создал образ матери, оплакивающей убитого сына:

…Да я не буду, не стоит рыдать,

Силы во мне не сломили.

Слушайте, слушайте гордую мать,

Как ее сына убили.

Был он отважен и дерзок и смел,

Храбро я рядом стояла,

Смерти без ужаса в очи глядел,

Я его знамя держала…

Но он еще не устоялся ни как поэт, ни как гражданин. Гражданская скорбь в его стихах сменяется эстетским томлением о чем-то несбыточном, прекрасном:

Природа создала пленительные краски

И запахи цветов и дальность синих гор

Томительных лучей изнеженные ласки

Бездонность тишины темнеющих озер.

И ласковой волны загадочные думы

И мощный и седой безжалостный прилив

И мягкие лесов изломчивые шумы

И полный жгучих ласк живущего призыв.

И женщина была венцом ее творений,

Все яркости цветов, желаний, красоту,

Всю нежность пышных форм и сладостных томлений

Сплела в один призыв — роскошную мечту…

А вскоре мысли Алексея снова перенеслись к злобе дня. В эти минуты он преображался, становился хмурым, задумчивым.

В семье Рожанских он был одиноким. Его сочувствия революционным событиям не понимали и не принимали. Увлечение поэзией и вообще литературой считали блажью, чем-то несерьезным. Повзрослеет, дескать, пройдет. Кто не писал стихи в молодости… И Алексею не с кем было поделиться своими мыслями, сомнениями. Как и раньше, он находит отдушину в письмах к родителям. С ними он по-прежнему откровенен, рассказывает все, что происходит с ним. Только первые дни в Казани Алексей и Юля провели весело. Почти всю рождественскую неделю ложились спать не раньше четырех часов ночи. Ни дня не были одни. А праздники прошли, стало скучно. С Юлей тоже скучно. Уж давно не возникало между ними откровенных разговоров. Да и о чем с ней говорить, когда она все время проводит с сыном, ничего не читает. Да к тому же высказывает свое недовольство столичными беспорядками, совершенно не понимая смысла происходящего. Он тоже любит проводить время с сыном. Юрочка очень вырос, похорошел, развился. Но нельзя же все свое время посвящать только сыну… Все больше и больше Алексей Толстой охладевал к Юле.

Что делать дальше? Куда податься? Что предпринять?.. Либо теперь отбывать воинскую повинность, либо поехать до осени в Дрезден к давнему другу Саше Чумакову? А где взять деньги для поездки в Дрезден?

Все, что можно заложить, заложили, но давали в залог здесь мало. Придется опять беспокоить родителей, может, войдут в его положение и устроят что-нибудь поскорее.

16 февраля 1906 года Толстой уже из Петербурга писал в Самару: «13 февраля я собрал вещи чтобы ехать в Самару, но увы получил деньги, эти проклятые деньги и проехал прямо в Питер. Здесь сижу третий день, уеду дня через три. Все идет как по маслу, задержки никакой… В Питере реакция не так заметна, как в Казани, но все-таки придавлено. Вообще неприветливое наше отечество. Мне было очень досадно, что я не попал в Самару, но у нас не хватило бы денег. Писаться буду из Дрездена очень усердно и надеюсь, что вы оба будете мне отвечать. Пока особых впечатлений не получил. В Москве почти так же оживленно, не заметно, что было пролито столько крови… За границей русских очень много, например, из нашего института уехали больше 600 человек.

В Питере идут страшные аресты, иногда целыми кварталами. О созыве думы конечно никто и не разговаривает. Правые партии усиленно рассылают листки для записи в члены партии…

Писать стихи теперь что-то не могу, нет настроения».

В Петербурге Алексей пробыл всего лишь несколько дней. Ничто его здесь не удерживало. Друзей разбросало, институт закрыт. По улицам все чаще ходили солдаты, гарцевали казаки. Тусклое петербургское небо опускалось все ниже. Взяв отпуск в технологическом институте, Алексей уехал в Дрезден.

Всю дорогу не переставал восхищаться трудолюбием и организованностью немцев. Всюду тщательно обработанные поля, дороги, обсаженные деревьями, деревни, правда небольшие, но с прекрасными каменными постройками, оранжереями, каналы, осушительные дренажи, сады, вычищенные леса. А города? Красивые здания, везде асфальт и клинкер, трамваи, автомобили, хорошие уютные магазины. Публика удивительно ровная.

В Дрездене он прожил несколько месяцев, но таких, которым суждено было многое изменить в его жизни. Здесь он вновь встретился со своим старинным другом Сашей Чумаковым, который ввел его в круг русских эмигрантов, главным образом студентов, исключенных из различных высших учебных заведений России. Почти все они были выходцы из имущих слоев русского общества, все были настроены оппозиционно к самодержавию в России, зачитывались подпольной литературой. Алексей ходил в театры, музеи.

Видел Сикстинскую мадонну. «Боже мой! Страшное впечатление и чем больше всматриваешься, тем сильнее. Столько глубины чувства и мысли, что не верится, что это создание рук человеческих. Был в Саксонской Швейцарии, откуда и послал вам открытку. Головокружительная красота. Вообще здесь жизнь хорошая, светлая и благоприятные условия, чтобы сделать ее таковой, хотя на немцев это не действует — они знают свое пиво и больше ничего. Зато иностранцы (которыми кишит Дрезден) чувствуют и живут за них», — писал Алексей родителям 26 марта 1906 года.

В Дрездене Алексей познакомился в Л. И. Дымшицем, таким же студентом, вынужденным уехать за границу после событий 1905 года. К нему из Берна изредка приезжала его сестра. Там она училась в университете. В эти дни Толстой частенько заходил к ним.

Софья Дымшиц была совсем не похожей ни на одну из знакомых ему женщин. Она казалась ему просто необыкновенной. Как-то она спросила его, любит ли он дождь ночью. И тут же сказала, что, когда идет дождь ночью, ей представляются маленькие духи, хлопающие в ладошки, со смехом пролетающие в листьях и шлепающие босыми ножками по земле. И так часто поражала она его своим неповторимым отношением и окружающему миру.

Они быстро подружились, стали встречаться. Но вскоре Софья уехала в Петербург, а Алексей в Самару, на Барбашину Поляну, на дачу Алексея Аполлоновича и Александры Леонтьевны. Сюда же он привез и тетрадку стихов, написанных в Казани и Дрездене. Эта тетрадка горько разочаровала Александру Леонтьевну. Лирические опыты сына показались ей серыми, бесцветными. Не раз уж она говорила ему и писала об этом, все надеялась как-то разбудить в нем дремлющее писательское самолюбие. На этот раз разочарование ее было гораздо глубже: перед ней был уже двадцатитрехлетний молодой человек, от которого; видимо, больше нечего ждать, он уже сформировался и выказал все, на что горазд.

После сурового разговора с матерые Алексей в середине июля уехал в Казань.

25 июля 1906 года он получил телеграмму о ее смерти.

Это известие надолго выбило из колеи. Алексей любил в ней не только мать, всегда такую внимательную и отзывчивую к каждому его шагу, к каждому начинанию, но и своего первого литературного наставника, беспощадно отзывавшегося обо всех его неудачах и срывах. Она научила его различать настоящее и подлинное в искусстве, поэтому так много он начинал и бросал, чувствуя свою неподготовленность для большой литературы.

Местные газеты, извещая о смерти писательницы A. Л. Тургеневой, подписывавшейся иногда псевдонимом А. Бостром, высоко отзывались о ее недюжинном беллетристическом таланте, трудолюбии, высокой образованности.

Спустя семь лет в своей первой автобиографии Алексей Толстой писал: «Моя мать была писательница. Я был ее последний. Остальные дети жили в другом месте. Я не знаю до сих пор женщины более возвышенной, чистой и прекрасной».

После похорон тетя Алексея Мэрия Леонтьевна предложила ему погостить в Тургеневе. Он согласился.

По дорого в Тургенево Мария Леонтьевна старалась развлечь Алексея, рассказывая о самарских знакомых, пыталась шутить.

Неделя в Тургеневе быстро промелькнула. Алексей отдохнул здесь душой, много ходил в окрестностях усадьбы, подмечая подробности и детали отходящего барского быта. В сущности, это было прощание с родовым имением Тургеневых: Мария Леонтьевна продавала свое хозяйство и переезжала в Москву на постоянное жительство. Спустя три года после этого Алексей Толстой во всех деталях — и подробностях вспомнит эту неделю и воскресит ее в своей первой повеоти «Неделя в Туреневе».