Вместо заключения. Штрихи к портрету

Мы — коммунисты, должны жить так, чтобы широчайшие массы трудящихся видели, что мы не дорвавшаяся к власти ради личных интересов каста, не новая аристократия, а слуги народа»[2155].

Ф. Дзержинский

По большому счету у автора были сомнения в необходимости этой главы. Сотни документов, приведенных выше, говорят о Дзержинском не только как о государственном и общественном деятеле, но и как о человеке со своими сильным и слабыми сторонами, человеке, активно участвовавшем в трех революциях и Гражданской войне. Феликс Эдмундович Дзержинский — это неординарная, яркая и сложная фигура, революционный романтик, свято веривший в правоту дела, которому посвятил всю свою жизнь.

12 января 2005 г. автор почти два часа беседовал с одним из «архитекторов перестройки» А. Н. Яковлевым. Это был разговор с профессионалом. Мне очень понравилось, что Александр Николаевич, считая меня человеком «несколько иного мировоззрения», не оказывал никакого давления, не пытался «обратить в свою веру», а предложил подготовить сборник документов «Ф. Э. Дзержинский — председатель ВЧК-ОГПУ» «без всяких купюр». «Не будем, — сказал он, — навязывать свою точку зрения другим, пусть они сами составят мнение на основе документов».

И автору, имеющему в своем распоряжении несколько тысяч документов, в конце этого многолетнего труда очень хочется, чтобы читатель сам составил мнение о деятельности Феликса Эдмундовича на одном из ответственнейших постов по обеспечению безопасности советского государства в очень сложное и противоречивое время, насыщенное событиями чрезвычайной важности.

Как относились современники к этому человеку? Отметим сразу, что очень по-разному. Враги — ненавидели, друзья и соратники любили и уважали. Сегодня о любви говорить трудно, столько нагромождено о нем нелепостей и легенд самого отрицательного толка. Противники исторической правды ставят памятники Колчаку; приписывают Дзержинскому идею создания концлагерей (как будто таковых не было, например, в США во время Гражданской войны между Севером и Югом), пишут, что он по числу жертв превзошел и якобинцев, и испанскую инквизицию, и террор других одиозных режимов. По этому поводу скажем, что Гражданская война (подчеркиваем эти слова), унесла и искалечила миллионы человеческих жизней, и в этом виноваты и «красные», и «белые» — наши соотечественники. Именно в этом трагедия народов России. На вопрос о причинах братоубийственной войны историки уже дали ответ[2156].

Дзержинский бесспорно, заслуживает уважения за свой титанический труд по выводу страны из состояния Гражданской войны, налаживанию мирной жизни и восстановлению народного хозяйства. Среди сотрудников правоохранительных органов он пользуется авторитетом за вклад в борьбу с противниками Советского государства, интервентами, шпионами, диверсантами, террористами, бандитами и иными уголовными элементами.

Приведем некоторые оценки председателя ВЧК-ОГПУ современниками Дзержинского — весьма известными людьми:

Г. И. Петровский, советский государственный деятель: «Если нужно было бы изобразить революцию со всей ее решительностью, если нужно было бы изобразить преданность солдата и гражданина, если нужно было бы изобразить в революции правдивость, то для этого нужно было бы выбрать только образ товарища Дзержинского».

Эдуар Эррио, премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1924–1925 гг.: «Золото всех тронов мира не могло отклонить Дзержинского от предначертанной цели. Перед его моральной чистотой порой склоняют головы даже его непримиримые враги».

А. М. Горький, советский писатель: «Благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего».

Ф. И. Шаляпин, знаменитый певец: «Дзержинский — поборник правды и справедливости».

А. С. Макаренко, выдающийся педагог: «Как прекрасна была жизнь Феликса Эдмундовича, так же прекрасна история коммунаров. Не презрение, не ханжеское умиление перед человеческим несчастьем подарили чекисты этим искалеченным детям. Они дали им самое дорогое в нашей стране — плоды революции, плоды своей борьбы и своих страданий. Главное — новое отношение к человеку, новая позиция человека в коллективе, новая забота и новое внимание».

Альберт Рис Вильямс, американский журналист: «Призовите на суд истории, с одной стороны, большевиков, обвиняемых в красном терроре, а с другой стороны — белогвардейцев и черносотенцев, обвиняемых в белом терроре, и предложите им поднять руки. Я знаю, что когда они поднимут руки, мозолистые и загрубелые от работы, руки рабочих и крестьян будут сиять белизной по сравнению с обагренными кровью руками этих привилегированных леди и джентльменов».

И, наконец, мнение В. В. Маяковского:

Юноше,

обдумывающему

житье,

решающему —

сделать бы жизнь с кого,

скажу

не задумываясь —

«Делай ее

с товарища

Дзержинского»[2157].

Итак, какие же качества председателя ВЧК-ОГПУ они выделяют? Это прежде всего решительность, правдивость, душевная чуткость, бескорыстие, чувство справедливости, отсутствие ханжеского умиления.

Для характеристики личности Дзержинского этого, наверно, достаточно. Но все же продолжим этот разговор и подтвердим приведенную оценку архивными документами, которые малоизвестны или до сих пор неизвестны уважаемому читателю.

Председатель ВЧК-ОГПУ был и остается нравственным авторитетом для сотрудников органов и войск безопасности. Именно о них он говорил, что это не каста, а слуги народа.

Он не только говорил, но и так вел себя, подавая пример подчиненным, стараясь приблизить «светлое будущее», он и погиб на боевом посту. С октября 1917 по июль 1926 г. он был бессменным председателем ВЧК-ОГПУ, в 1919–1923 г. — наркомом внутренних дел, с апреля 1921 по февраль 1924 г. исполнял обязанности наркома путей сообщения, а с февраля 1924 года — председателя ВСНХ. В апреле 1920 года Дзержинский был избран кандидатом в члены Оргбюро ЦК, а с июня 1924 года — кандидатом в члены Политбюро ЦК РКП(б). Кроме того он работал в составе десятков различных комиссий, в том числе по вывозу продовольствия из Сибири в голодающие районы центра России, по борьбе с детской беспризорностью, по ликвидации топливного кризиса в Донбассе, по улучшению быта рабочих, в Комитете обороны Москвы и др.

Дзержинскому была свойственна колоссальна работоспособность, для дела он не жалел себя, часто его ежедневная нагрузка превосходила пределы разумного.

Вот некоторые выписки из дневника Дзержинского, свидетельствующие о его работе 1, 2, 5 и 7 апреля 1924 г.: 1 апреля весь день работа на пленуме ЦК РКП(б), вечером — служебное совещание с участием Манцева, Дейча, Менжинского, Ягоды, Артузова; 2 апреля — беседы с сотрудниками ОГПУ, ВСНХ, ряда наркоматов: Долговым, Кацнельсоном, Яковлевым, Судаковым, Штридаком, Никифоровым, Гроссманом, Шмелевым, Остроумовым, Смилгой, Яковлевым; 5 апреля — беседа с Пятаковым и Губкиным, участие в заседании Политбюро ЦК РКП(б), в совещании по металлу, беседы с Менжинским, Ягодой и Богдановым, посещение внутренней тюрьмы в связи с попыткой побега заключенных; 7 апреля — встреча с Кацнельсоном, Ломовым и Яковлевым, обсуждение вопросов внешней торговли, беседа с Таненбаумом и Пятаковым, работа в составе комиссии по чистке ВСНХ и Оргбюро ЦК РКП(б), вечером беседы с Менжинским, Ягодой и Петерсом[2158].

И еще выписки из дневника председателя ОГПУ за 16–18 июня 1926 г.: 16 июня — 9.15–12.00 — ВСНХ; 12.00–18.30 — СТО; 18.30

— 19.30 — обед; 19.30–23.20 — ГПУ; 17 июня — 9.30–12.00 — ГПУ и ВСНХ; 12.00–15.00 — комиссия Андреева о кооперации; 15.00–17.30

— Политбюро ЦК ВКП(б); 17.30–18.45 — обед; 18.45–24.20 — ГПУ; 18 июня — 9.30–13.00 — ГПУ, ВСНХ; 13.00–18.20 — СТО; 18.20–19.30 — обед; 19.30–23.15. — ГПУ[2159].

8 марта 1925 г. Дзержинский писал Г. Е. Зиновьеву, что «только по ВСНХ работы непочатый край: военная промышленность, электропромышленность и электростанции, горное дело, металлопромышленность, вся торговая и финансовая политика и т. д.

Для того чтобы выполнить линию, поставить людей и упорядочить, мне надо еще не менее двух лет…»[2160].

Даже решая вопрос о свом отпуске, Дзержинский на первое место ставил интересы дела. Характерна его записка в Политбюро ЦК РКП(б) от 2 октября 1923 г. к заседанию на следующий день, где одним из пунктов в повестке дня был вопрос о его отпуске. «Считаю, — писал он, — что давать мне сейчас отпуск вредно для дела и для меня лично по следующим соображениям.

По линии ОГПУ: в связи с внутренним и международным положением, а также с сокращением нашей сметы ОГПУ будет переживать сейчас очень трудное время и вместе с тем политическое значение ее работ и ее ответственность неимоверно возрастут. Необходимо мое присутствие как для обеспечения полной связи с ЦК, так и для самой работы ОГПУ и для наиболее безболезненного сжатия его аппарата, что по моей инициативе ныне проводится (уничтожение штабов войск ГПУ, отсечение и уничтожение хоз. предприятий, которыми мы за мирное время обросли).

В такой критический момент покидать мне Москву и работу было бы преступно.

По линии партийной: в связи с неликвидированным еще вопросом о «Рабочей группе» уезжать мне тоже на следует, ибо могу понадобиться.

Точно так же по вопросам ножниц, сжатия аппаратов я мог бы быть полезным.

Все эти вопросы в связи с международной ситуацией требуют величайшего темпа и напряжения всех партсил. Уходить в отпуск мне сейчас и психологически было бы очень трудно, и отпуск не дал бы мне того, что требуется от отпуска, тем более что здоровье мое требует не отпуска, а некоторого сокращения часов ежедневной работы, на что и испрашиваю согласия.

Ввиду этого, прошу снять с обсуждения вопрос о моем отпуске»[2161].

Вот телеграмма Дзержинского в Политбюро ЦК РКП(б) от 18 июня в 20 часов 25 минут с просьбой дать ему отпуск на 5 дней с 22 июня «для подготовки к докладу о ВСНХ». Отпуск для подготовки к докладу(!). Политбюро удовлетворил эту просьбу на следующий день[2162].

Характерной чертой Дзержинского была забота о бережном расходовании государственных средств, отсутствие всяких излишеств, экономия на всем не только потому, что ведомство безопасности «не производящее, а потребляющее», но и потому, что иначе поступать нельзя было в разоренной стране, когда на счету была каждая копейка. Поэтому не случайно соблюдение режима экономии было одной из важнейших задач всех структур органов ВЧК-ОГПУ.

Когда мы обращаемся к образам наиболее авторитетных руководителей ведомства безопасности, то есть к Ф. Э. Дзержинскому и Ю. В. Андропову, то видим многое, что объединяло их: оба были государственниками; оба общественные интересы всегда ставили выше личных; никто не мог упрекнуть их в использовании власти для личного обогащения или извлечения каких-либо выгод. Ф. Э. Дзержинский, введя строгую отчетность за расходованием бюджетных средств, переживал за каждую народную копейку, приход Ю. В. Андропова к власти «положил конец не только обильным пиршествам в Кремле, набегам разного рода руководителей высокого ранга на охотничьи угодья и заповедники по всей стране, подаркам начальству в десятки и сотни тысяч рублей… Были напуганы и владельцы роскошных дач…»[2163].

И во всем этом был высокий нравственный смысл. Сегодня большая часть государственных предприятий перешла в частные руки, но жизнь для рядового россиянина, будь-то рабочий, крестьянин или служащий, не стала лучше. Несмотря на некоторые перемены в обществе за последние два года, все же ведущей и главной силой в стране остается чиновничество и крайне небольшой слой «олигархов», которые очень слабо связаны с тем, что принято называть реальным производством или национальным капиталом. «Наблюдая, как растут подобно грибам роскошные виллы и настоящие дворцы, принадлежащие не только банкирам, но также главным бухгалтерам, таможенным начальникам и спиртовым королям, недавним директорам совхозов и мясокомбинатов, овощных баз и рынков, руководителям пенсионных фондов и налоговых ведомств, генералам обнищавшей армии, главам спортивных федераций и главарям криминальных группировок, даже начальникам статистических управлений, самый обычный российский обыватель начинает нередко вспоминать о временах Андропова не с осуждением, а с ностальгией»[2164]. Он видит, что на глазах всех правоохранительных органов, в том числе и спецслужб, воруют миллионы и миллиарды долларов и рублей, СМИ открыто их называют, приводят конкретные факты (что стало бы немедленно началом разбирательства не только в ВЧК-ОГПУ), но мер не принимается. Значит, если воров почему-то не судят и не сажают в тюрьмы, кому-то выгодно под прикрытием чужого воровства скрыть свои махинации и масштабы хищений того, что создано трудом многих поколений.

В этих условиях трудно говорить об авторитете власти и о построении правового, тем более социального государства.

Опыт советского периода четко показал, что чем активнее руководители борются с преступностью в сфере экономики, тем выше у них авторитет среди населения и обеспечена повседневная поддержка со стороны работающего человека и тем большую ненависть испытывают к ней всякого рода преступники и проходимцы. Слова Владимира Маяковского — делать жизнь с товарища Дзержинского — не фраза, а насущный совет, как вести себя сегодня, когда более трети населения России живет ниже прожиточного уровня. И это на фоне жирующей и богатеющей буржуазии, которая все наглее ведет себя, выставляя напоказ богатства и изощряясь в их расходовании. Вероятно, правительство не знает, что «в этой стране» оно готовит социальный взрыв, который трудно будет сравнить со многими революциями.

Дзержинский учил соратников скромности, ограничению своих потребностей, исходя из реального положения дел в стране.

Вот как описывает очевидец кабинет председателя ВЧК на Лубянке: «Зайдя в кабинет Дзержинского, мы нашли его согнувшимся над бумагами. На столе перед ним полупустой стакан чаю, небольшой кусочек черного хлеба. В кабинете холодно. Часть кабинета отгорожена ширмой. За ней кровать, покрытая солдатским одеялом. Поверх одеяла накинута шинель. По всему было видно, что Феликс Эдмундович как следует не спит, разве только приляжет ненадолго, не раздеваясь, и снова за работу»[2165].

31 декабря 1920 г. Дзержинский распорядился убрать изо всех служебных помещений ВЧК излишнюю мебель и другие предметы обстановки". Несколько ранее, 5 декабря, он отдал распоряжение о снятии во всех подведомственных помещениях его портретов, оставив «только групповые снимки», потому что «неприлично это»[2166] В 1923 г., когда Дзержинскому стало известно, что его портреты «являются „украшением" разных лавок, пивных, чайных, палаток и т. п. Центрального Трубного рынка и красуются почти во всех домах Цветного бульвара (центра разврата и притонов Москвы», он провел специальное расследование и выяснил, что каждый портрет навязывается торговцам управляющими домами и участковыми милиционерами по цене за 2 рубля золотом, при этом деньги за портреты они получали без расписок и квитанций. «Это доказывает, — писал председатель ОГПУ 28 ноября 1923 г. в ЦКК РКП(б) В. В. Куйбышеву, — насколько неблагополучно в московской милиции, которая занимается непристойным навязыванием портретов сов. работников как источником своего питания»[2167].

В стране, где народ голодал и нищенствовал, остро ощущалась нехватка продуктов и товаров, а на счету у государства была каждая копейка, Дзержинский считал непозволительной роскошью затраты на обслуживание нарождавшейся советской номенклатуры. 31 августа 1922 г. он писал Кацнельсону: «Машины по Москве гоняют так, как будто бы мы богатейший народ с колоссальной промышленностью. Это растрачивается народное достояние. Откуда столько средств на шоферов, резину, бензин? В провинции же колоссальный недостаток средств передвижения. Между тем трамваи у нас ходят отлично, а тех, кто работает без ограничения времени, очень мало, т. е. количество лиц, которые должны пользоваться машинами, ограничено». Он предложил начальнику ЭКУ ГПУ изучить проблему и привлечь к этой работе А. Я. Беленького, ?. П Рубинштейна, Ф. Д. Медведя и других. — «Обследованию этому я придаю большое значение»[2168].

24 марта 1924 г. он писал Ягоде: «По городу ездят автомобили, купленные за границей. Нельзя ли бы было расследовать, сколько и кем и во сколько это нам обошлось и кто дал на эту покупку разрешение. Полагаю, что такие дела надо быстро расследовать для передачи или в Контрольную] комиссию или в трибунал. Между прочим, и Коминтерн имеет заграничную машину. Ездит на ней Мирович (со слов Мархлевского»[2169].

Еще 9 апреля 1923 г. Дзержинский в записке Уншлихту и остальным членам Коллегии ГПУ предложил «упразднить персональные машины, в том числе и мою. Я слышал, что у нас 11 персон, машин. Если есть одна персональная, то будет всегда и больше. Надо упразднить это, а пользование машинами сократить максимально, заменяя, где возможно, лошадьми. Прошу обсудить и принять меры… Наше [Республики] финансовое положение катастрофично и надо проявить скупость во всем. Мелочи в совокупности вырастают в колоссальные цифры»[2170].23 сентября 1924 г. он писал Ягоде: «Экономия во всем — в том числе и в выписывании газет должна быть обязательной и для ОГПУ. Прошу представить мне данные, сколько газет мы выписываем и сколько это в месяц стоит, а также проект сокращения с 1-го X. Многие, в том числе и я, можем выписывать за собствен, средства»[2171].

В сентябре 1925 г. Дзержинский представил в финансовую часть ОГПУ расходную ведомость за время отпуска (16–28 августа), в которой отчитался за каждый рубль, потраченный за время отдыха (существовало тогда такое правило). Вот выдержки из этого документа:

«16. VIII.25. В пути к Кисловодску: яблоки 3 шт. — 45 коп., бутылка воды «Ессентуки» Ns 24–30 коп., арбуз — 65 коп., газеты — 10 коп.

17. VIII. 25. Ст. Невиномысская, слива — 30 коп., арбузы, там же — 1 руб. 20 коп., минеральные воды в Кисловодске — 2 руб. 80 коп.

21. VIII. 25. — Извозчик — 1 руб. 80 коп., телеграмма № 4046 — 1 руб. 60 коп., газеты — 22 коп., резинка к шляпе — 60 коп.

25. VIII. 25. — Парикмахеру — 10 руб.

26. VIII. 25. — За химическую чистку — 3 руб.

27. VIII. 25. — Газеты — 26 коп.

28. VIII. 25. — В замке «Коварства и Любви». Ситро — 1 руб. 50 коп.[2172].

И такой подробный отчет за каждый день.

По буржуазным и современным российским меркам человек, который мог бы стать самым богатым в стране (председатель ВСНХ и председатель ОГПУ), писал 1 июля 1925 г. своему секретарю А. В. Беленькому:

«1. Я до сих пор не получил справки, за что я через Реденса получил гонорар в 500 рб.

2. Сколько я должен за костюм, ботинки, белье и т. д.?

3. Одолжите мне из имеющихся у Вас 15 рублей»[2173].

Дзержинский в корне пресекал малейшие «подарочные поползновения». Однажды председатель Азербайджанской ЧК Хапуалов направил в Москву на его имя «для поправления здоровья» посылку с икрой и шестью бутылками сухого вина. На приложенном к посылке письме 14 января 1921 г. Феликс Эдмундович тотчас же начертал: «Сдать в больницу», а в Баку послал такую депешу: «Благодарю Вас за память. Посылку Вашу я передал в санитарный отдел для больных. Должен Вам, однако, как товарищу, сообщить, что не следует Вам, как предЧК и коммунисту, ни мне и никому бы то другому, посылать такие подарки»[2174].

Скромность его была во всем, в том числе и в партийных делах. Вот что писал один из делегатов X съезда РКП(б) в марте 1921 г. После того как значительная часть делегатов отправилась к Кронштадту для подавления восстания матросов, на квартире члена ЦК РКП(б) Л. П. Серебрякова собрались сторонники Л. Д. Троцкого, чтобы выработать фракционную программу, но сам Троцкий отсутствовал. Он был в Петрограде. Среди собравшихся был и Ф. Э. Дзержинский. Автор заметок вел записи, считая их сугубо секретными. С протокольной точностью он писал: «После того как среди других была названа кандидатура Дзержинского в члены ЦК, Феликс Эдмундович попросил слова и выступил очень взволнованно: «Товарищи, вы называете мою кандидатуру в члены ЦК, вероятно имея в виду, что я буду продолжать работу в качестве председателя ВЧК. А я не хочу, а, главное — не смогу там больше работать. Вы знаете, моя рука никогда не дрожала, когда я направлял карающий меч на головы наших классовых врагов. Но теперь наша революция вступила в трагический период, во время которого приходится карать не только классовых врагов, а и трудящихся рабочих и крестьян в Кронштадте, в Тамбовской губернии и в других местах. Вы знаете, товарищи, что я не щадил своей жизни в революционной борьбе, боролся за лучшую долю рабочих и крестьян. А теперь и их приходиться репрессировать. Но я не могу, поймите, не могу! Очень прошу снять мою кандидатуру!»[2175]. Но ему поручила этот пост партия, а партийная дисциплина для него не была пустым звуком.

Будучи занят большими делами, он порой забывал о малых. 23 октября 1925 г. к нему обратился секретарь «Общества старых большевиков» П. Кобозев с письмом, в котором указал, что Дзержинский не посещает собраний и не вносит членские взносы. «В случае отсутствия отклика Вашего и на это приглашение, об-во, к сожалению, своим долгом будет считать Вас выбывшим из состава членов общества». 2 ноября Дзержинский писал Герсону: «Прошу внести в общество 1 червонец и указать, что, будучи в отпуску, не могу лично внести. Возьмите червонец с моего ноябрьского жалования»[2176].

Как же Дзержинский строил свои отношения с окружающими? Что для него было определяющим? Холерик по натуре, иногда в спорах Дзержинский допускал бестактность, но всегда старался не испортить отношения с товарищами. 12 июня 1924 г. он писал Рейнгольду: «Дорогой товарищ, я прошу у Вас извинения, если в пылу полемики я позволил себе сказать лишнее, но обидеть Вас у меня не было намерения, как равно и дискредитировать, так как я считаю Вас прекрасным работником, что вовсе не означает, что я должен во всем с Вами, как с защитником интересов казны, согласиться, тем более что все-таки эта защита у Вас односторонняя. Мое личное мнение, что работа Ваша в производстве была бы очень желательна и желательнее, чем в НКФ, конечно, только мое мнение и даже не предложение. Никто Вас с НКФина не снимет и, конечно, Вашей отставки не примет. Прошу не сердиться»[2177].

12 марта 1926 г. Дзержинский принес извинение М. А. Савельеву: «Вы, наверно, сильно сердитесь на меня за опубликование письма т. Ройзенмана. Однако так нужно было поступить, иначе вся наша борьба за режим экономии, которую Вы так успешно развернули — пошла бы насмарку. Я прошу Вас очень не огорчаться и на меня не сердиться. Те огромные цели, которые мы поставили сейчас перед собой, требуют небольших жертв. Они, безусловно, залог, что мы цели достигнем. Прошу Вас и долее быть моим основным помощником по борьбе за развитие и силу нашей промышленности»[2178].

При принятии того или иного решения, которое затрагивало интересы сотрудника или воспринималось им не совсем правильно, Дзержинский умел снимать напряженность во взаимоотношениях со своими подчиненными, учил их преодолевать обиды: «Вы слишком приняли к сердцу наше предложение, это совсем напрасно», — пишет он одному из чекистов. «Что касается, Вас, — обращается он к другому, — то по всем дошедшим до меня сведениям Вы являетесь ценным работником. Думаю, что на ошибках следует учиться. Против Вашего ухода я буду возражать».

25 декабря 1921 г. Дзержинский откровенно писал Манцеву: «Я как-то расклеился в последнее время и чуть было не подвел Вам свиньи в виде предвечека. Хотел уйти, но ЦК не согласился. А сейчас ноша нелегкая и по общим условиям, и по нашим специфическим»[2179].

Если возникала конфликтная ситуация или трудности в ее разрешении, Дзержинский обращался за советом к другим. В конце декабря 1920 г. у него появились сложности во взаимоотношениях с Полозовым. 24 декабря он писал В. Р. Менжинскому: «Арестовывать его у меня нет охоты, но использовать его „падение", чтобы заставить его работать и чтобы перестал вести свои тонкие интрижки против меня в комиссариате, это было бы очень желательным. Если бы я мог его вызвать на объяснения без необходимости ареста, было бы хорошо. Если это можно сделать без вреда для дела… то составьте ко мне бумагу с требованием ареста Полозова. Оставление на свободе будет орудием нажима в работе»[2180].

В другом случае Дзержинский, наоборот, дает совет сотруднику, как ему самому выйти из создавшегося положения. 23 сентября 1922 г. он пишет Л. П. Серебрякову: «При сем два заявления с приложением на мое имя т. Межина. Ввиду того, что Груниным возбужден вопрос, прошу Вас наметить путь и самому принять участие в ликвидации этого инцидента. Кроме того, полагал бы необходимым дать строжайший выговор т. Березину за то, что никем на то не уполномоченный выдал комячейке справку-удостоверение о высоте получки. Т. Березин не имел права без моего ведома и согласия этого делать. А затем вдобавок справка его неверна и носит характер неприличный. Прошу высказать свое мнение и по этому вопросу»[2181].

Отношение с членами ЦК компартии не были простыми. Чаще всего он спорил с Н. И. Бухариным, М. И. Калининым, порой относился с неприязнью к Л. Д. Троцкому, Н. В. Крыленко и Г. И. Сокольникову, дружеские отношения были с В. В. Куйбышевым, сугубо официальные — с И. В. Сталиным, Из членов Коллегии, вопреки расхожему мнению, более тесно сотрудничал с Г. Г. Ягодой.

Дзержинский очень переживал, если возникали какие-то сложности при общении с А. И. Рыковым. Так, в мае 1924 г. ему передали, что 19 мая на заседании Совета труда и обороны Рыков сказал о введении председателем ОГПУ «в заблуждение высших государственных органов» при обсуждении административных прав НКЮ. 20 мая Дзержинский запросил председателя правительства Рыкова: «Верно ли?». Тот ответил весьма деликатно о исполнительской дисциплине подчиненных чиновников, которые иногда «подставляют» своих руководителей, становящихся «игрушкой в руках чиновников и спецов, которые над нами хохочут вовсю». Речь шла о неисполнении постановления СТО о снабжении армии и по делам НКПС. «Последнее возмутительно — писал Рыков, — тем, что нас с тобой и правительство ввели в заблуждение, заставивши тебя подписать, а нас принять заведомо глупое постановление об отпуске с бюджета средств, которых нет.

Нельзя допускать, чтобы над нами смеялись до такой степени и необходимо внушить всем и каждому, что справка правительству есть государственное дело и глупые шутки здесь недопустимы»[2182].

Принято считать, что писать о родственных отношениях Дзержинского сложно из-за малочисленности архивных документов. Но в РГАСПИ хранятся десятки писем (на польском языке), которые еще не стали достоянием общественности.

Сестры Феликса были старше его — Альдона на 8, Ядвига — на 6 лет, Ванда — на 1 год; разница в возрасте с братьями была меньше: старше его были Станислав (на 5 лет), Казимир (на 2 года), Игнатий и Владислав же — моложе соответственно на 2 и 4 года.

Некоторое представление о взаимоотношениях родственников с Дзержинским дает «Дневник заключенного» и его письма к родным. Вся переписка по существу ведется со старшей сестрой Альдоной Булгак. Они были людьми разного мировоззрения, но сестра всячески поддерживала брата, помогала ему. Сестра Ванда погибла от выстрела вследствие неосторожного обращения с охотничьим ружьем. Судьбы братьев сложились так. Станислав был убит бандитами в 1917 г. После 1920 г. остальные братья, кроме Владислава, и сестра Ядига — в Советской России, Альдона — на территории Польши. Во время Великой Отечественной войны Казимир, инженер по образованию, жил в Дзержиново, вместе с женой был замучен в 1943 г. гитлеровцами. Игнатий в 1903 г. окончил физмат МГУ, работал в Варшаве, был учителем географии и естествознания, после жил в Выленгах под Казимиром Дольним. Этот удаленный уголок уберег его от гитлеровских убийц. Владислав, доктор, профессор, после окончания МГУ работал на Украине. В РГАСПИ пока что найден лишь один документ, свидетельствующий о том, что он поддерживал какие-то отношения с Феликсом. Это телеграмма от 28 мая 1922 г. на имя начальника Екатеринославского отдела ГПУ: «Передайте немедленно следующую записку профессору Владиславу Дзержинскому и сами примите ее к руководству: „Необходим твой немедленный приезд в Москву. Ответь немедленно запиской по прямому желдор. телеграфу.

Убедительно прошу не отказать и не медлить. Нач. губотдела ГПУ и железнодорожным властям предлагаю сделать все, что потребуется, для бесплатного приезда профессора в отдельном купе в Москву. № 81124. 28 мая 1922 года»[2183].

В последующие годы Владислав жил в Лодзи. Известный невролог, автор научных трудов был арестован гестапо в качестве заложника и убит в 1943 г.[2184].

В 1920-е годы, как и ныне, немало было авантюристов, стремившихся использовать имя Дзержинского в своих корыстных целях. Так, в Москве проживала Ядвига Эдмундовна Кушелевская-Филиппова, выдававшая себя за сестру Феликса Эдмундовича. 20 января 1924 г. он поручил В. Луцкому «со всей обстоятельностью выясните, чем занимается Филиппов, что это у него за дело, так как слухи были, что у него какая-то подозрительная контора, под прикрытием которой ведутся темные делишки. Надо выяснить и допросить всех сотрудников этой конторы и установить, на какие средства живет Филиппов.

Если будут материалы против Ядвиги Эдмундовны Кушелевской-Филипповой, называющей себя часто Дзержинской и моей сестрой, — следствие должно быть проведено со всей тщательностью и строгостью. О результате доложите мне лично». И добавил: «Филиппов может быть освобожден только с моего ведома»[2185].

В. Луцкий в докладной записке Ф. Дзержинскому указал, что Алексей Фролович Филиппов обвинялся по ст. 83 — антисоветская агитация (заявил — «Вся Советская власть сволочи» и т. п.); наказание по статье не ниже одного года со строгой изоляцией, а также по ст. 109 — дискредитация власти (вовлечение в невыгодную сделку «Винсиндиката», бравирование именем Дзержинского — карается тем же наказанием. Постановлением коллегии ОГПУ Филиппов был выслан на три года в Иркутск[2186]. Но неизвестно, поехала ли вслед за ним Ядвига.

Филиппов попал в поле зрения ВЧК еще в 1918 г. 8 июля он был арестован по требованию председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого якобы за причастность к делу монархического «Союза спасения родины» и «Каморы народной расправы». 30 июля. Дзержинский писал Урицкому: «Ко мне обращается А. Ф. Филиппов с просьбой вникнуть в его положение, что сидит совершенно зря. Не буду распространяться, пишу Вам, потому что считаю сделать это своей обязанностью по отношению к нему как к сотруднику комиссии. Просил бы Вас только уведомить меня, в чем именно он обвиняется?» В сентябре 1918 г. после установления непричастности к делу этих организаций Филиппов был освобожден.

Многие граждане Советской России доверяли Дзержинскому и обращались к нему с различными просьбами. Только в 1925 г. на его имя поступили заявления и письма о: предоставлении жилплощади, оказании помощи детдому, работе института научной организации труда, подыскании работы, оказании денежной помощи, недостатках в транспортировке грузов, направлении в военную школу, случаях безнаказанного хищения зерна, беспорядках в детском доме и др.

Дзержинский старался помочь каждому. В апреле 1918 г. следователи Деляфар и ?. Е. Гольперштейн взяли у Юлья Зомера паспорт и чековую книжку, заявив ему, что везут это с собой в Москву и обещали вернуть, но не вернули. 27 апреля Дзержинский поручил Г. Н. Левитану запросить Гольперштейна и Деляфара — «пусть они дадут мне справку немедленно»[2187].

В апреле 1921 г. Дзержинский направил телеграмму в Тверь на имя председателя исполкома и в гуБЧК: «По имеющимся достоверным сведениям, в Зубцове притесняют семью Боголеповых. Комиссар Трофимов отобрал у старика Боголепова кровать, несмотря на то, что были две свободные. Предупреждаю, что если немедленно не прекратятся издевательства и притеснения над Боголеповыми, предаю революционному трибуналу. Пришлите немедленно объяснения по делу»[2188].

Дзержинский шел навстречу просьбам хорошо известных революционных деятелей. Так, после 11 августа 1921 г. он получил письмо от народовольца Н. А. Морозова, который высказал ряд просьб: о женихе племянницы Екатерины Зыковой Михаиле Тихоновиче Смирнове, служившем в Твери делопроизводителем губернского земельного отдела и лишенным права выезда за то, что при возвращении из немецкого плена был мобилизован Юденичем в Эстонии; об облегчении участи двоюродного брата жены, Николая де-Роберти, содержащегося в концлагере в Москве, который пишет «Вере Фигнер очень трогательные письма». В конце письма Морозов добавил: «Вы не подумайте, что я сочувствую Юденичу или Врангелю. Если б я им сочувствовал, то всегда сумел бы сделать это»[2189]. 14 августа Дзержинский поручил Ягоде разрешить Смирнову перевестись в г. Мальгу Рыбинской губернии[2190].

Н. А. Морозов просил также помочь ему в издании книги. «Дело в том, — писал он, — что с 1881 г. я работаю постоянно (хотя и с перерывами) над приложением к астрономии, к определению времени религиозных книг, содержащих астрономические указания, и пришел к неожиданным результатам о позднем времени их происхождения. Этот делает переворот во всей древней истории и потому мне хочется заинтересовать этим вопросом и Вас с целью содействия к напечатанию этой книги в спешном порядке (она уже год назад принята Государственным издательством и мне выдан аванс, но к печатанию все не приступают) тогда я был бы свободен и для других общественных дел»[2191].

Дзержинский поручил своим подчиненным оказать всемерное содействие Морозову.

В Ленинградском отделе Госбанка работал на мелкой должности брат В. Р. Менжинского, финансист по специальности, хорошо знающий банковское дело. 20 июля 1925 г. Дзержинский просил Г. А. Русанова «навести справу о нем и дать ему соответствующую работу в тресте, банке или ВСНХ. Предпочтительно в Ленинграде, можно и в Москве»[2192].

25 октября 1925 г. Дзержинский получил письмо от X. Г. Раковского и Вронского из Себежа с просьбой «спасти жизнь известного поэта Есенина, несомненно, самого талантливого в нашем Союзе.

Он находится в очень развитой стадии туберкулеза (захвачены и оба легкие, температура по вечерам и пр.), найти, куда его послать на лечение, нетрудно. Ему уже было предоставлено место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера и пьянства не поддается никакому врачебному воздействию». Авторы сочли, что единственным средством остается встреча и беседа с поэтом, чтобы заставить его лечиться, отправить в санаторий вместе с сотрудником ГПУ, «который не давал бы ему пьянствовать. Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он многое еще мог дать, но только благодаря своим необыкновенным дарованиям, и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду». Дзержинского в это время не было в Москве, и он писал своему секретарю: «т. Герсон. М. б., Вы могли бы заняться»[2193].

Особую заботу Дзержинский проявлял о семьях погибших воинов. Так, 6 апреля 1924 г. он дал указание одному из своих заместителей: «Убитому товарищу необходимо устроить похороны так, чтобы почти все сотрудники и войска приняли участие. Семью необходимо полностью обеспечить».

Очень многие документы председателя ВЧК-ОГПУ посвящены заботе о сохранении здоровья населения страны. Например, 1 сентября 1919 г. во время поездки в Тамирскую волость Наро-Фоминского уезда Дзержинский побывал в усадьбе Головково, которая ранее принадлежала ?. Ф. Ильиной. Дом был принят «в заведывание» комиссией по охране памятников старины и искусства во главе с Н. Троцкой. Запрещались без разрешения комиссии всякие уплотнения и даже осмотр. В доме из 20 комнат, где проживала Ильина и двое детей, никаких памятников старины и искусства не было, но была мебель из карельской березы, галерея гравюр всех царствующих дома Романовых, картины в богатых рамах и фарфоровая посуда. Сам Ильин, бывший миллионер, в прошлом секретарь Наро-Фоминского совета, являлся заведующим на фабрике в Наро-Фоминске. Дзержинский, считая, что «очевидно, Ильин через кого-то ввел комиссию и т. Троцкую в заблуждение», предложил Л. Б. Каменеву признать незаконность принятого решения и использовать усадьбу, как «помещения для рабочих, для клуба, школы, санатория для пролетариев и т. п.»[2194].

В ВЧК-ОГПУ нередкими были следующие распоряжения его председателя: 20 мая 1923 г. — В. Л. Герсону: «Отпустите т. Сорокину необходимые средства для подкрепления здоровья т. Самсонова. Доложите об этом т. Уншлихту»[2195]; 24 июня 1925 г. Г. Г. Ягоде: «Я не возражаю против выдачи т. Кацнельсону 6 (шести) тысяч рб. для пособий больным сотрудникам из резерва секретных средств»[2196].

Особое внимание Дзержинского обращал на поддержание здоровья членов Коллегии ВЧК-ОГПУ. 6 июля 1925 г. он писал Ягоде: «На здоровье и лечение т. Менжинского надо обратить серьезное внимание. Прошу сорганизовать консилиум врачей по специальностям для того, чтобы наметить лечение: где, при каких условиях, сколько времени и т. д. О решении консилиума прошу мне сообщить»[2197].

25 августа 1925 г. Ф. Э. Дзержинский писал В. М. Молотову: «Врачи в Кисловодске находят, что т. Менжинский не может прервать лечения и должен его продолжить до сентября. У него сердце и склероз. Должен был лечиться в прошлом году, этого не сделал и в результате, несмотря на усиленное лечение сейчас, состояние скверное, хотя и излечимое. Между тем т. Ягода по определению консилиума переутомлен до крайности (с расширением и неврозом сердца) и нуждается в немедленном лечении и отдыхе. Все сроки его прошли, и дальнейшая проволочка принесет непоправимый вред его здоровью»[2198].

Через четыре дня Дзержинский обратился к Ягоде с просьбой уделить больше внимания своему здоровью и назначил Г. И. Бокия его помощником до окончания отпуска, с тем, чтобы он вошел в курс дела и смог мог заменить его до приезда Менжинского. Он отметил, что Менжинский, возможно, поправится настолько, что сможет проработать до будущего сезона в Кисловодске, «а это значит, что нельзя ему сейчас срываться и ехать. Не забывайте, что это относится не только к нему, но и к Вам, как и ко мне. У нас по ОГПУ впереди очень тяжелая работа и, возможно, очень тяжелые для нас времена. Никто из нас выбыть из строя не может по нашей конфигурации руководителей»[2199].

6 сентября 1925 г. во время нахождения в отпуске в Кисловодске Дзержинский направил шифротелеграмму на имя Ягоды, которую он просил передать В. М. Молотову, о разрешении отпуска Ягоде «не позже 15 сентября. Бокий справится в течение двух недоль до приезда Менжинского вполне. Главная работа сейчас на местах, а не в центре, поскольку бюджет утвержден, Вам очень легко безвозвратно испортить здоровье, а Вы нужны будете. Эту телеграмму покажите Молотову»[2200].

15 сентября Дзержинский выразил М. Г. Кушнеру свое неудовольствие из-за отсутствия полной информации о здоровье Ягоды: «Между тем надо Менжинскому до начала работы закрепить достигнутое, ибо иначе ГПУ останется на зиму и без Ягоды, и без Менжинского. Зачем Вы не пишите об установленном для Ягоды режиме и как он его выполняет. Я боюсь, что мы Ягоду таким образом выведем из строя на слишком продолжительный срок. Почему вы мне не пишите? Я поправляюсь: принял 12 ванн, но стала болеть правая нога в бедренном суставе. Прошу Вас не только написать мне о здоровье Ягоды, но и что Вами делается, чтобы максимально сберечь его. Будет ли хорошо в октябре посылать Ягоду в Кисловодск?»[2201].

В российской печати появились статьи по весьма деликатной теме: Дзержинский и женщины. Отметим, что Дзержинский не был равнодушен к прекрасному полу. Началось с юношеских увлечений в гимназии. Сестра Ядвига в своих воспоминаниях 24 декабря 1926 г. писала, что в 1893 г. Феликс хотел перейти из гимназии в Духовную семинарию, чтобы в будущем стать ксендзом, но преподаватель Закона Божьего ксендз Ясинский отговорил его от этой мысли, так как «Феликс был слишком весел и кокетлив, ухаживал за гимназистками. А те влюблялись в него по уши и, наконец, подвели его. Было так: когда преподаватель Древней истории учитель Правосудович после занятия в женской гимназии шел в мужскую, гимназистки вкладывали в его калоши любовные письма Феликсу и П[равосудович], не подозревая того, был удобным почтальоном туда и обратно. Однажды между двумя гимназистками вышла ссора, которой из них Феликс прислал письмо. Из ревности секрет был выдан учителю П[равосудовичу]. Почта прервалась. Дошло до преподавателя ксендза Ясинского, и тот отговорил Феликса поступать в семинарию»[2202].

Одна из сотрудниц ГАРФ опубликовала статью под названием «Палач королевства любви». И что же мы из неё узнали? Оказывается, Дзержинский «был красивым и, наверняка, имел успех» у слабого пола, но «любовная линия будущего «железного Феликса прослеживается весьма слабо. В Вильно Дзержинский клеил листовки на заборах вместе с прехорошенькой Марысей Деймкович. А еще была рядом Юлия Гольдман. Когда Дзержинский попал в тюрьму, Юлия не пропускала ни одного свидания. Она верила, что путем участия и сострадания можно завоевать сердце непреклонного революционера. Но надежда не оправдалась. Дзержинский веско заметил, что они не могут быть вместе и что любовь и революция несовместимы, и запретил Юлии приходить к нему в тюрьму». Неплохо бы знать работнику одного из центральных архивов, что Юлия была невестой Феликса и скончалась от чахотки у него на руках в Швейцарии 4 июня 1904 г.

Другая, по мнению архивного работника, несостоявшаяся пассия Дзержинского была во время его ссылки в Кайгородское. Это Маргарита Федоровна Николева. Но и в этом случае любовь не получила своего развития. Да, это так, но на то были веские причины.

Жительница г. Нолинска М. Ф. Николева курсистка-бестужевка, сосланная в Нолинск за участие в студенческих беспорядках, была первой любовью Дзержинского. 10 января 1899 г., будучи выслан далее на Север, в село Кайгородское, он писал: «…Кажется, что хотя мы так мало жили с тобой, однако бросить все, порвать ни Вы, ни я не в состоянии будем. Вы когда-то говорили, что боитесь с моей стороны только увлечения — нет, этого быть не может. В таком случае я бы с Вами порвал. Победа над собой могла бы тогда только в этом выразиться. Я действительно увлекся, но не только. Кроме этого, мне нравилось в Вас очень многое идейно. Я вас глубоко уважал, и хотя узнал Вас хорошенько, однако еще более стал уважать, что со мной никогда не случалось. Я обыкновенно при первом знакомстве с женщинами робел, при более же близком был грубым и терял всякое уважение. Теперь же случилось иначе. Ведь это нельзя отожествлять с увлечением».

В своем дневнике Дзержинский писал о том, что же его привлекло в этой женщине: «…Она стоит на высоком нравственном уровне, она одна только может правду сказать в глаза, она обладает в высшей степени гражданским мужеством. Как же такой человек не может не нравиться, особенно мне, жаждущему самому обладать этими качествами»[2203].

Через некоторое время после побега из ссылки Дзержинский снова оказался в тюрьме. Узнав адрес, Маргарита написала ему. 10 ноября 1901 г. он ответил ей из Седлецкой тюрьмы: «…Когда же попал в тюрьму, и более года был абсолютно оторван от внешнего мира, от друзей и знакомых, а потом сразу попал в довольно свободные условия заключения, связи мои с товарищами и внешним миром возобновились, и я получил свидание — тогда я стал жить и живу теперь и личной жизнью, которая никогда хотя не будет полна и удовлетворенная, но все-таки необходима. Мне кажется. Вы поймете меня, и нам, право, лучше вовсе не стоит переписываться, это только будет раздражать Вас и меня. Я теперь на днях тем более еду в Сибирь на 5 лет, и значит, нам не придется встретиться в жизни никогда. Я — бродяга, а с бродягой подружиться — беду нажить. И мне хотелось бы знать, что слышно с Вами, как живете, но я не имею права просить Вас писать ко мне, да и не хочу. Прошу Вас, не пишите вовсе ко мне, это было бы слишком неприятно и для Вас, и для меня, и я потому прошу об этом. Что, как Вы пишете, Ваши отношения ко мне нисколько не изменились, а нужно, чтобы они изменились, и только тогда мы могли бы быть друзьями. Теперь же это невозможно.

А затем будьте здоровы, махните рукой на старое и припомните те мои слова о том, что жить можно только настоящим, а прошлое — это дым. Еще раз будьте здоровы и прощайте»[2204].

«Феликс заявил мне, что он не может искать счастья, когда миллионы мучаются, борются, страдают. Вот так мы и выяснили наши отношения, — грустно писала ?. Ф. Николева в своих воспоминаниях. — И он был искренен, он хочет целиком отдаться революции. Я буду помнить его всю жизнь»[2205]. Николаева умерла в 1957 г., 84 лет от роду. После ее смерти была найдена шкатулка с письмами Дзержинского. Вот это люди! Он ей сказал честно, а она, несмотря на то, что он отказался от ее любви, поминала его всю жизнь добрым словом.

Автор статьи разобралась и в отношениях Феликса с Софьей Мушкат, которой «повезло больше всего. Она влюбилась в Дзержинского заочно: «Я слышала легенды о его революционной страстности, неиссякаемой энергии, о его мужестве и героических побегах из ссылки». Ну, прямо шекспировская Дездемона: она его за муки полюбила». Зачем же ерничать! «А он? Он, очевидно, тоже испытывал к ней любовное чувство, но оно было другое: общее революционное дело». (Это мало? Или очень плохо?).

За границей Дзержинский некоторое время был увлечен Сабиной Файштейн, которая в письмах в X павильон Варшавской цитадели называла его «дорогим моим Феликсом» и понимала его увлеченность революционной борьбой: «…Когда мы опять увидимся и увидимся ли еще в жизни? Ведь перед нами такой страшный, грязный и одновременно такой величественный исторический момент, что любовные страдания, боль, недомогание, болезнь, даже смерть…незначительны, лишь в мере человеческого переживания…»[2206].

«Что наши страдания, впереди надежды… Все эти мечты и перед нами гроза. Помни, ты мне нужен. Тоска ужасная, когда я думаю о тебе, о нас всех… Обо мне не беспокойся, милый мой. Ведь я не сама — есть родня. И что я беспокоюсь, здоров ли ты… Помнишь ли… Тебя целую, не забывай обо мне»[2207].

Несомненно, что совместная революционная работа способствовала зарождению серьезных отношений Феликса Дзержинского и Софьи Мушкат. После встреч в Варшаве, Кракове и Закопанье они стали мужем и женой, но вместе пробыли недолго. Зоею арестовали. В тюрьме она родила сына Яна-Ясика, которого Дзержинский обожал. «Он вообще пылал какой-то фантастической любовью к детям, потому что дети не несли в себе пороков взрослых и это так очаровывало идеалиста Дзержинского. Воссоединение семьи состоялось в 1919 г…». И опять для автора все нехорошо. Тот, кто так любит детей, идеалист. И то, что он бросит силы ВЧК — ГПУ на борьбу с беспризорностью детей, тоже исходит не от реалиста, а опять же от идеалиста[2208].

Всем моим современникам, кто интересуется взглядами Ф. Э. Дзержинского не только по «женскому вопросу», хочется посоветовать взять книгу «Дневник заключенного. Письма», а специально для автора статьи перескажу очень любопытный документ из 76 фонда РГАСПИ. Это простая канцелярская книга, на которой писали рапорты дежурные по ВЧК-ГПУ. У председателя ВЧК было правило знакомиться с ними в начале рабочего дня и оставлять там свои резолюции, порой для принятия необходимых решений. Вот рапорт одного их «ретивых» сотрудников. Он писал, что, окончив работу, некоторые чекисты не выключили свет, не опечатали свои кабинеты, а в одной из комнат он обнаружил даже двух «занимающихся любовью». Рапорт на страницу. А резолюция Дзержинского на пяти с выговором дежурному. За что? Да за то, что он не имеет права писать об этом в каких-то рапортах, «нужен максимум деликатности», тем более не имеет права вмешиваться в отношения этих людей — «мы их знаем, как замечательных сотрудников, они любят друг друга. У них нет квартиры, у них нет возможности общаться…». А далее… гимн любви!

В ВЧК трудилось немало представительниц прекрасного пола. После революции подвергся серьезному испытанию институт семьи. Это было время проповедников свободной любви, теории «чистого стакана», губернских декретов «о национализации женщин» и др., но и в этих условиях Дзержинский постоянно утверждал святость отношений мужчины и женщины и вместе с тем настаивал на тщательной проверке любого факта неэтичного отношения к женщине. В конце июня 1920 г. он писал И. К. Ксенофонтову: «Что касается д-ра Грундганд, то Вы, право, слишком суровы к нему. Я не знаю обстановки, изначально не могу согласиться на расстрел. Я не могу себе представить, чтобы один мужчина мог изнасиловать без молчаливого пассивного содействия насилуемой. Это одно, другое — не могу представить себе, чтобы Грундганд мог сделать это хладнокровно. С расчетом на безнаказанность [за] это преступление, что сделал это в состоянии возбужденного порыва. И почему мы его должны судить? Если бы он, сотрудник ВЧК, изнасиловал арестованную, тогда это другое дело, но он это совершил не как сотрудник ВЧК… это обыкновенное преступление, не имеющее к ВЧК отношения. Доктор изнасиловал пациентку, — вот и все. По-моему, это дело даже не революционного трибунала, а народного суда[2209].

10 июля 1922 г. Дзержинский направил протест в НКЮст по поводу решения особой сессии народного суда от 4 июля, вынесшей по делу содержательницы дома терпимости Комаровой и др. приговор «весьма мягкий, найдя в этой позорной профессии смягчающие вину обстоятельства». Он писал, что его интересует не юридическая сторона, а бытовая — политическая: «Разве в рабочем государстве суд может к таким преступлениям подходить с индивидуальной точки зрения? Это чисто буржуазный, мещанский подход, в корне противоречащий нашему сознанию, как рабочего государства. Каленым железом надо вытравлять это наследие капитализма — жить с эксплуатации чужого женского тела. Когда я прочел в газете приговор, я обратился к обвинителю с указанием на необходимость протестовать, но мне кажется, что НКЮст должен был бы публично в печати по этому вопросу высказаться, иначе нэп победит наш суд»[2210].

После 12 июля Д. И. Курский прислал Дзержинскому ответ по делу Комаровой. Согласившись с необходимостью решительной борьбы с проституцией, он поставил на вид Президиуму Московского нарсуда недостаточную подготовку судебного процесса и прямое нарушение циркуляров НКЮ, по которым председатель и заседатели особой сессии должен быть обязательно коммунистами, тогда как председателем был назначен врач-психиатор Сегалов, «беспартийный, мягкотелый интеллигент» — это бесцельно, недопустимо. К тому же обвинитель Луцкий отказался обвинять сотрудников милиции, допустивших попустительство содержательнице притона[2211]. Во второй половине июля Комарова была осуждена особой сессией народного суда.

21 апреля 1924 г. Дзержинский направил в ЦКК РКП(б) на имя ?. Ф. Шкирятова письмо, в котором отрицательно отозвался об анонимной анкете, рассылаемой по почте во все государственные учреждения, в том числе и в ОГПУ, о половом воспитании рабочей молодежи: «Я слышал, что такие анкеты придуманы нашими умниками. Считаю их преступлением против молодежи и Соввласти и таких, кто придумал, по-моему, надо гнать. Вам следовало бы этим заняться»[2212].

Дзержинский нетерпимо относился к пьянству, считая, что носители этого порока не должны служить в ведомстве безопасности.

5 апреля 1918 г. руководители ВЧК обсудили доклад Дзержинского об учиненном накануне ночью двумя сотрудниками отряда А. Я. Полякова дебоше, когда один из них был задержан пьяным, другой арестован за стрельбу в извозчика и ранение его. Было решено расформировать отряд, поручив секретариату совместно с Черновым и Д. Г. Евсеевым «произвести строжайшую выборку из людей отряда; непригодных удалить, виновных и преступных предать суду, остальных причислить к общему отряду комиссии, причем состоявших в отряде Полякова не назначать в качестве разведчиков»[2213].

5 мая 1918 г. сотрудник отдела по борьбе со спекуляцией Пузыревский напился, стрелял в гостинице, а «затем болтал всевозможные глупости, свидетельствующие о том, что этот человек с нами ничего общего не имеет». 6 мая он снова напился «при исполнении обязанностей, захватил автомобиль председателя больничных касс, сказав ему, что он член нашей комиссии и т. д.». Поэтому 7 мая Дзержинский предложил заведующего отделом Пузыревского за компрометацию ВЧК «немедленно уволить, отобрав у него все удостоверения и уведомить меня»[2214].

В конце марта 1921 г. председатель ВЧК получил информацию от председателя революционного военного трибунала о пьянстве и дебоше начальника особого отдела 5-й армии Белова и его помощника Новикова в доме бывшего военкома Иркутской губЧК Иванова. 22 марта он направил телеграмму в Омск полномочному представителю ВЧК И. П Павлуновскому, предложив проверить «действительность вышеуказанного факта, случае подтверждения откомандируйте Белова и Новикова в распоряжение вечека»[2215].

12 февраля 1922 г., будучи в специальной командировке в Омске, Дзержинский отдал следующее предписание: «Прошу находящееся в нашем поезде у кого бы то ни было, в каком бы то ни было количестве и какого бы сорта вино или спиртной напиток уничтожить. поскольку нет предписания врача. Прошу вместе с тем сообщить всем, кому следует, что за нахождение вина в моем поезде буду карать самым беспощадным образом»[2216].

Получив копию рапорта инспектора НК РКИ Ермолаева и разрешение заместителя заведующего таможенным отделом Иванова на выдачу сотрудникам ГПУ спиртных напитков, 20 сентября 1922 г. Дзержинский писал Мессингу: «Приказываю прекратить эти безобразия, объявить мой строжайший выговор тем лицам из органов ГПУ, которые получали и требовали эти напитки из таможни, за их незаконные действия и за дискредитирование органов ГПУ. Вместо того, чтобы соблюдать закон, Вы сами его нарушали. Расписки всех, кому объявлен выговор, в том числе и Ваша (Вы не имели права из таможни требовать для оперативных действий) должны быть срочно пересланы мне. Все спиртные напитки таможни, как Госфонд, должны быть предохранены от разграбления. Принятие мер возлагается на Вас. Жду объяснений и доклада о принятых мерах»[2217].

Во многих публикациях нашего времени даже положительные качества Дзержинского авторы стараются выдавать как отрицательные: «Все товарищи по революционной борьбе заметили одержимость Дзержинского: он не пил, не посещал кабаки, он вообще органически не умел расслабляться и веселиться. Только дело и еще раз дело: освободить рабочих от пут эксплуатации и принести им освобождение и счастье». Да, конечно, он посвятил себя революционной идее преобразования общества в интересах трудового человека, а не идее обогащения за счет других и ограбления своего народа, прозябающего в нищете в «этой стране». Наших оппонентов удивляет поведение рабочих — работников Тульского ГПУ, которые возложили венок на могилу Дзержинского: «Венок был сделан из винтовок, револьверов и скрещенных шашек — ничего живого и естественного. Только орудия убийства»[2218]. Но ведь можно сказать, что это оружие защиты. На дворе-то был июль 1926, а не 2013 год.

Говоря о личных качествах Дзержинского, часто делается упор на крайних мерах его борьбы с политическими противниками, как будто бы те были только агитаторами и пропагандистами, а не брались за оружие. Об этом разговор уже состоялся, нет необходимости повторяться.

Вопрос все же возникает: а не использовал ли Дзержинский свое служебное положение в корыстных целях? Ведь в первые годы советской власти многое делалось благодаря личным связям, знакомству, правильной партийной принадлежности. В годы нэпа пышным цветом расцвела коррупция. Найти документы, уличающие Дзержинского в «неблаговидных поступках», оказалось весьма сложным делом, но все же они есть. Например, 26 февраля 1925 г. он просил В. Л. Герсона достать в квартиру шкаф-библиотеку: «Достаньте или у нас (ГПУ), или в ВСНХ. Платить мне не удастся, потому за казенный счет[2219]. Это же безобразие: в свою квартиру мебель за казенный счет! Но дело-то в том, что это была. не просто квартира, а рабочий кабинет председателя ОГПУ.

Или поручение от 12 октября 1925 г. произвести ремонт в его квартире: «Осмотреть и наладить все форточки, чтобы закрывались и не дуло; обить двери, выходящие на коридор, чтобы не было щелей и не дуло и не были слышны разговоры на коридоре и обратно; сделать колпаки на отдушины, чтобы в комнаты из них не шла пыль, копоть; почистить проходы отопления; осмотреть вновь сделанную печь, уже треснувшую, в маленькой комнате; сменить грязные и совсем рвущиеся занавески на окнах, один письменный стол и четыре венских стула, малый круглый стол для телефона, столик для радио на четырех ногах. От нас забрать стол для картежников; осмотреть все двери, чтобы их можно было плотно закрывать и открывать»[2220].

Что же это была за квартира у председателя могущественного ОГПУ на седьмом году революции: неисправные форточки, дверь не закрывалась и в нее дуло из коридора, в комнату шли копоть и пыль, в треснувшей печи засорены проходы отопления, грязные и рвущиеся занавески, а мебель… И где же были хозяйственники ОГПУ? И опять «злоупотребления» — заменить мебель за казенный счет.

10 ноября 1920 г. Коллегия ВЧК в составе Ксенофонтова, Менжинского, Манцева, Евдокимова, Зимина, Мессинга, Ягоды и Самсонова обсудила мероприятия в связи с 25-летним юбилеем революционной деятельности Дзержинского и решила: «1. Просить ЦК назвать какую-либо партийную школу или факультет одного из народных университетов именем т. Дзержинского.

2. Внести в Исполнительный комитет МСРД предложение о переименовании Б. Лубянки в ул. Дзержинского, а Лубянской площади в Площадь Дзержинского.

3. Просить тов. Мархлевского собрать материал и издать книгу, посвященную 25-летней революционной деятельности юбиляра»[2221].

В основном пожелания членов Коллегии ВЧК были реализованы уже после кончины Дзержинского, и это в то время, когда именами здравствовавших вождей назывались города Советской республики.

Врагов у председателя ВЧК-ОГПУ было немало не только за рубежом, но и в Советской России. Речь тут идет не только о политических противниках, но и о всякого рода недоброжелателях. Дело доходило до клеветы. Так, 18 мая 1918 г. в № 62 газеты «Анархия» появилась статья «Будем готовы», автор которой некто «Андрей» писал о председателе ВЧК: «Он каторжник, отбывал каторгу в Александровском централе. Но… можно быть на каторге и пользоваться большими, недопустимыми для искреннего революционера привилегиями; это было и с Дзержинским. Он находился на особом счету у администрации. Фактически он содержался на положении «скрывающегося» и обретался больше всего в одиночке. («Скрывающиеся» на тюремном языке — это доносчики и провокаторы, нетерпимы в общих камерах. — Ф. Д.). Он при проверке заключенных ходил сбоку начальства и записывал просьбы и заявления арестантов и позволял иногда подавать свои реплики отрицательного свойства…».

В ноябре 1921 г. некий Либенфельд во время суда по одному из уголовных дел утверждал, что Дзержинский способствовал закрытию дела. 13 ноября Феликс Эдмундович писал Герсону: «При сем письмо. Прочтите. Письмо конфедециальное. Фамилии Фортунатовой и Ольминского должны остаться в стороне.

Ваша задача узнать, что это за публика, в частности Либенфельд, составить мне письмо к судье с просьбой прислать мне выписку из места протокола, касающиегося меня, для привлечения Либенфельда к ответственности за клевету, дайте мне для подписи»[2222].

С 1922 г. по мере бюрократизации госаппарата и ослабления общественного контроля за работой чиновников ведомства безопасности с каждым годом постепенно менялся микроклимат в чекистских коллективах, но особенно негативно на него повлияла начавшаяся борьба с оппозицией, политические процессы, поиск все новых противников власти. Обстановка недоверия проникла и в центральный аппарат ОГПУ. Даже на Дзержинского по заданию прокурора В. А. Радус-Зеньковича следователь по особо важным делам Левенгтон собирал компрометирующие материалы.

30 мая 1922 г. в обстоятельном письме Н. В. Крыленко (копия была также направлена В. В. Куйбышеву) по делу М. И. Гольдмана Дзержинский высказал недоумение передачей дела новому следователю, Эльмановичу, потому что, во-первых, «это не дело Гольдмана, а «дело» Дзержинского, Борисова и Фомина, т. е. члена ЦК, двух членов ВЦИК и одного члена коллегии»; во-вторых, и Курский, и Крыленко согласились с предложением комиссии Цюрупы о методах и порядке направления подобных дел через тройки в составе главы ведомства, прокурора и РКИ-ЦКК. «В данном случае, — отметил Дзержинский, — когда дело идет о членах правительства, другое направление я считаю абсолютно недопустимым. Эльмановича не знаю и протестую против передачи ему дела до разрешения спора между мной и прокуратурой. Я полагаю, что дело при том направлении, которое оно получило, заслуживает того, чтобы не неизвестный никому Эльманович его решал. Я думаю, что тройка из Вас, Куйбышева и меня должна предварительно собраться и обсудить.

Вы скажете, может быть, что дело вовсе не направлено против меня, Борисова и Фомина, а против Зимина, Сидоренко и других. Во-первых, обвинение Зимина во взятке такая же подлость и гадость, как если бы обвинение было направлено против Вас или меня или другого преданного делу революции честного коммуниста. А, во-вторых, не обвинили нас, а обвинили других — юридический нонсенс, абсурд. Я, Борисов, Фомин не дети и знаем, что подписывать. Мандат Гольдману был мною подписан. Определение 4 коп. зол. с пуда подписано Фоминым. Ведомость лиц на получение премии и размер ее подписан Борисовым. Эти три момента определяют и решают все дело. Этого Вы ничего отрицать не сможете. И прокурор, и следователь, начиная дело не от нас, конспирируя от меня, как главы ведомства, мог иметь одну цель — виновных допросить последними — компрометируя их в глазах подчиненных. Другие могли бы привлекаться только в том случае, если бы мы дали трусливое подлое объяснение, что нам «подсунули» для подписи. Но ведь нас не спросили, и Радус-Зенковичу должно бы быть известно, что мы все трое уже годы на транспорте и вполне ответственные руководители его.

И это дело направлено Радус-Зенковичем против нас, это ясно и из того, что позволил себе Левенгтон. Все направление дела — толком высказать его мысль. Это сделал, конечно, человек поглупее, ибо умный молчит. Это ясно и из того, что дело, порученное НКПС инспектором Щавинским, было от него отобрано на основе 176 ст. без уведомления меня об этом и не путем официального затребования дела из НКПС. Что это дело получило такое направление, ясно и из слов агента РКИ Романовского Свидерскому о «секретности» и «пикантности» дела, а также из слов Радуса Свидерскому, что передачей дела мне Свидерский все дело испортил, т. е. прокурор Радус-Зенкович дело хотел законспирировать от меня»[2223].

Сбор компромата, сплетни, склоки, подсиживания, — все это было проявлением подковерной борьбы в высшем эшелоне власти. Отметим, что к таким приемам Дзержинский не прибегал, считая это унижением для себя. Как прямой, честный человек и в жизни, и в политике, он старался решать все недоразумения товарищеским выяснением отношений, и все же в конце жизни его особенно угнетали отношения с некоторыми членами Советского правительства и ЦК ВКП(б).

Особо стоит вопрос об отношениях Дзержинского с Сталиным. Автор глубоко убежден в том, что высшее руководство органов ВЧК-ОГПУ в полной мере соответствовало стоявшим перед ними задачам. Но после отказа Сталина и других членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК РКП(б), в том числе и Дзержинского, от выполнения политического завещания Ленина, в условиях свертывания новой экономической политики, нарождавшегося культа личности и формирования тоталитарной системы судьба председателя и его сторонников не могла быть другой, кроме как трагической. Такие люди не были нужны ни новой бюрократии, ни самому Генеральному секретарю и были расстреляны в 1937–1938 гг. — более 4 тысяч оперативных работников, как правило, старавшихся остановить маховик насилия.

Феликс Эдмундович скончался 20 июля 1926 г., но если бы это не произошло, ему была бы уготовлена судьба М. В. Фрунзе или С. М. Кирова. Нельзя не согласиться с Н. В. Валентиновым (Вольским), который работал в 1921–1928 гг. в ВСНХ. Он писал: «Дзержинский — шеф ВЧК-ГПУ, неоспоримо «правый», даже самый правый. Коммунист. Проживи он еще десяток лет, и подобно Бухарину и Рыкову… кончил бы жизнь с пулей в затылке в подвалах Лубянки»[2224].

Да что Дзержинский? До нас дошли и слова, сказанные Крупской: «Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме»[2225].

Дзержинский во многом не соглашался с политикой Сталина, находясь как бы неофициально в оппозиции. В 1924 г. он начал говорить об этом. 9 июля он писал Сталину и другим членам Политбюро ЦК компартии: «Один я остаюсь голосом вопиющего, мне самому приходится и возбуждать вопрос и защищать правильность точки зрения и даже пускаться в несвойственное мне дело — писать статьи и вести печатную полемику. Но голос мой слаб — никто ему не внемлет»[2226]. Как человек, возглавлявший в начале 1920-х гг. годов наркомат путей сообщения, а с февраля 1924 г. — ВСНХ СССР, он хорошо знал положение дел в партии и государстве. При нем штаб советской индустрии стал ревностным поборником такого развертывания нэпа, которое обеспечивало смычку города и деревни, бескризисное возрастание роли промышленности в жизни страны. Невозможно представить, сколько энергии затратил Дзержинский…

Сталина беспокоила позиция председателя ВСНХ и ОГПУ, все же авторитет его в высшем партийном руководстве был достаточно высок. 25 июля 1925 г. он пишет Дзержинскому:

«Узнал я от Молотова о Вашем заявлении об отставке. Очень прошу Вас не делать этого, нет оснований к этому: 1. Дела у Вас идут хорошо. 2. Поддержка ЦК имеется… 3. СТО перестроим так, чтобы отдельные наркоматы не могли блокироваться в ущерб государственным интересам. 4. Госплан и его секции поставим на место.

Потерпите еще месяц-два — улучшим дело, е-ей.

Крепко жму руку.

Ваш Сталин.

Р. S. Как здоровье?»

Позднее, 6 декабря 1925 г., Дзержинский укажет на причины неэффективной работы госаппарата в записке на имя Сталина, подготовленный, но не отправленной: «…при колоссальнейших трудностях, связанных с все осложняющейся обстановкой, весь наш государственный аппарат строится по принципу все большего и большего усиления функциональных ведомств и все большего ослабления производственных и оперативных, связывая их всякую инициативу, делая их все более несоответственными и бессильными. Без согласования они ничто…»[2227]. Он писал В. В. Куйбышеву: «Я таки, ей-ей, не могу быть в ВСНХ. Я умоляю Вас всех снять меня и поставить своего человека, т. е. такого, которому не пришлось бы испытывать столько сопротивления по всякому вопросу»[2228].

Сложные вопросы, решаемые на постах председателей ВСНХ и ОГПУ, перипетии борьбы с оппозицией и ухудшавшихся отношений со Сталиным он пропускал через свое больное сердце. Обращаясь к А. И. Рыкову 2 июня 1926 г., Дзержинский прямо заявил: «Политики этого правительства я не разделяю. Я ее не понимаю и не вижу в ней никакого смысла»[2229], а в последней своей записке жене С. С. Дзержинской 3 июля 1926 г. признался: «Мне уже стало так тяжело постоянно быть жестоким „хозяином"[2230]. И он снова 3 июля 1925 г. пишет Куйбышеву: «Я всем нутром протестую против того, что есть. Я со всеми воюю. Бесполезно. Но я сознаю, что только партия, ее единство могут решить задачу, ибо сознаю, что мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведут партию и страну к гибели, т. е. Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова. Как же мне, однако, быть? У меня полная уверенность, что мы со всеми врагами справимся, если найдем и возьмем правильную линию в управлении на практике страной и хозяйством, если возьмем потерянный темп, ныне отстающий от требований жизни.

Если не найдем этой линии и темпа, оппозиция наша будет расти и страна тогда найдет своего диктатора-похоронщика революции — какие бы красные перья ни были на его костюме. Все почти диктаторы ныне — бывшие красные — Муссолини, Пилсудский.

От этих противоречий устал и я.

Я только раз подавал в отставку. Вы должны скорее решить. Я не могу быть предателем ВСНХ при таких моих мыслях и муках. Ведь они излучаются и заражают! Разве ты этого не видишь?»[2231].

Мысль о «похоронщике революции» для 1926 г. не случайна. Можно предположить, кого имел в виду опытнейший чекист, преотлично знавший расстановку сил в верхних эшелонах власти. Троцкий, Зиновьев, Каменев уже сходили с политической арены. Руководящую роль играл, как позднее стали говорить, двуумвират — И. В. Сталин и Н. И. Бухарин. Дзержинский знал каждого и не мог не видеть явное различие их «весовых» категорий [2232].

Всё это — письма и записка — свидетельствуют не только о серьезных разногласиях председателя ОГПУ с руководителями правительства и большевистской партии, но и о личном кризисе в отношениях с многими членами ЦК ВКП(б), разочаровании из-за невозможности перестроить систему управления государством и обществом, крушении многих надежд.

Все это сказывалось на настроении Дзержинского, ухудшало здоровье. Все окружающие хорошо знали о его болезни. Есть необходимость остановиться на этом подробнее, тем более что в средствах массовой информации появились различные версии ухода из жизни председателя ОГПУ.

Еще в 1901 г. Дзержинский писал в дневнике, что плохо чувствовал себя: «Температурил, слабость разливалась по всему телу. Ночью просыпался от удушья, в липком поту…туберкулез».

Последствия тюрьмы и каторги сказывались на его здоровье и в последующие годы. После освобождения из Бутырской тюрьмы уже в мае 1917 г. оно резко ухудшилось, особенно давал себя знать туберкулез легких, поэтому МК РСДРП(б) решил направить его на лечение кумысом в Оренбургскую губернию. В Москву он возвратился в начале июля. 17 августа 1918 г. Я. М. Свердлов распорядился «выдать тысячу рублей т. Дзержинскому, члену ЦИК, в качестве единовременного пособия»[2233].

По лечению Дзержинского ЦК компартии принимал специальные постановления, но он не очень-то их выполнял. 26 июня 1920 г. Дзержинский из Харькова направил письмо на имя Ленина: «Спешу ответить, что я не подчинился только букве предписания ЦК. Я не на даче, но я усиленно лечусь водолечением. Врачи нашли только нервное переутомление, а все остальное в полном порядке, в том числе и легкие. Я лечусь усердно, желая еще поработать»[2234].

На следующий день секретарь председателя ВЧК В. Л. Герсон просил В. Н. Манцева прислать деньги на лечение Дзержинского, отметив, что из личных сумм у него осталось лишь около восьми тысяч рублей. «Я стараюсь, — писал он, — Феликса Эдмундовича хорошо кормить и уговорить его лечиться, — он ежедневно теперь утром идет к врачу и принимает лечение электризацией, а потом едет в водолечебницу. Врачи установили, что сердце и легкие у него здоровые и лишь у него сильное переутомление от нервов и поэтому водолечение будет очень хорошо. Я пока не останавливался ни перед какими расходами для него в смысле продовольствия и прочее — как прикажете мне в дальнейшем — ведь я должен буду в деньгах отчет делать Вам?»[2235].

1 марта 1921 г. Ягода писал: «Тов. Дорогой Феликс Эдмундович! Мне пришла идея — хочу предложить Вам — давайте хотя бы на неделю поедемте куда-нибудь отдохнуть. Правда, тяжело и Вам, и мне. Без Вас никуда не поеду». И что же получил в ответ: «Ну, ну, идея блестящая! Первым должны выполнить Вы, а за Вами и я… К исполнению»[2236].

12 июля 1921 г. Политбюро ЦК РКП(б) постановило: «Предложить т. Дзержинскому правильно лечиться, т. е. работать не более чем до 9 часов веч. каждый день и два полных дня в неделю обязательно проводить в деревне. Затребовать от д-ра Готье письменного отзыва о здоровье тт. Дзержинского и Менжинского»[2237].

13 ноября 1921 г., почувствовав переутомление, Дзержинский писал Г. И. Благонравову: «Я не в состоянии за отсутствием времени наблюдать за Трансбюро. Не нашли ли бы Вы возможность взять на себя руководство и титул председателя этого бюро — иначе придется распустить. Я лично должен буду ограничить свою работу вообще до основных вопросов, иначе зашьюсь окончательно»[2238].

Во время экспедиции в Западную Сибирь, отвечая на запрос Ленина, 7 февраля 1922 г. Беленький писал Герсону из Омска: «Здоровье Дзержинского не хуже, чем в Москве. Работы не меньше. Нервничает. Большей частью ругает, так как округ и вообще дела из рук вон плохи. Присутствие Дзержинского здесь необходимо, иначе может наступить полный крах.

В докторском обследовании нет нужды, не понимаю, как это ты, Герсон, требуешь освидетельствовать так, чтоб он не знал. Научи-ка меня. Отьезд Дзержинского из Сибири был бы для него ударом»[2239].

Перед возвращением в Москву в 1922 г. доктор в Сухуми прямо сказал Дзержинскому: «Вас хватит не более чем на два-три года, если не будете лечиться и не соблюдать режим»[2240].

В июне 1924 г. после решения тройки по охране здоровья партийной гвардии, которая обсудила вопрос «Об освобождении т. Дзержинского от занятий по субботам и воскресениям», ему было направлено предписание, которым было предложено «впредь до отпуска освободиться от всех занятий по субботам и воскресениям и эти 2 дня недели никакой работой не заниматься»[2241].

Но резкого улучшения здоровья не было. 29 марта 1925 г. Дзержинский писал Кушнеру: «Я все кашляю, особенно по ночам, мокрота густая, желтая. Просьба дать мне лекарство для дезинфекции легких и для отхода мокроты. Осматривать меня не нужно. Не могу смотреть на врачей и на осмотр не соглашусь. (Курсив мой. — Авт). Прошу и не возбуждать этого вопроса»[2242].

В 1925 г. Дзержинский получал различные рекомендации врачей, в том числе и по «пищевому режиму»: «Можно: чай (не крепкий и не горячий), кофе (не крепкий и не горячий с молоком или со сливками), хлеб (лучше черный, если белый, то не очень свежий, лучше вчерашний, следует избегать сдобного хлеба, пирогов, кулебяк), суп (лучше вегетарианский, мясные супы не чаще 2-х раз в неделю, суп д. б. не очень горячий), мясо — вареное, раз в день (лучше курица, рыба, цыпленок, телятина); зелень — всякая, фрукты — всякие, вино немного, лучше столовое (красное, белое), если можно, лучше совсем не пить. Но избегать: копченых закусок, мясных супов, жирных сортов мяса, сдобного теста, блинов, пирожных и крепленых вин (ликер, шампанское, коньяк)»[2243].

Улучшение наступало лишь во время отпусков. В августе 1925 г. из Кисловодска Дзержинский писал: «Я поправляюсь. Принял 12 ванн, но стала болеть правая нога в бедренном суставе[2244]. 24 апреля 1926 г. из Мухалатки сообщил: «Здесь погода чудесная. Только понедельник был дождливый. Я успел уже так обжечь нос, что не могу показываться вовсе на солнце. Весь горит, вспух и выскочил волдырь. На солнце 25 и больше градусов. Утром в тени ок. 15»[2245]. Но после возвращения в Москву 16 июня 1926 г. записал в дневнике: «После обеда разболелась голова, взял порошок, поясница — небольшая боль», 17 июня 1926 г. «боль в правом ухе — уколы»[2246].

В середине 1926 г. врачи дали следующий прогноз Дзержинскому: «Если пациент сам себя не будет беречь и его не будут беречь, то припадки [сердечные] вновь возобновятся.

Умерить страстность в работе, много спать, отдыхать не менее 8 часов, после обеда отдыхать 1 час, не засыпая, 2 раза в год отпуск не менее 4 недель, каждый с пребыванием на Кавказе, который оказал уже благодетельное влияние»[2247].

Но и этот прогноз не умерил страстности Дзержинского, во время выступления на Июльском пленуме ЦК ВКП(б) при полемике с оппозицией с ним случился очередной сердечный приступ. Прав Ст. Иванович, который усматривает главную причину смерти Феликса Эдмундовича в перенапряжении работой: «Дзержинский был гениальным чекистом… его сердце не выдержало»[2248].

Обратимся к протоколу вскрытия тела Дзержинского от 21 июля 1926 г., подписанного профессором А. И. Абрикосовым, производившим вскрытие и присутствовавшими при этом профессорами В. Щуровским, Д. Российским и М. Дитрихом, а также В. Розановым, А. Канелем, А. Зеленским и Обросовым:

«21 июля 1926 г. с 0.30 до 1.30 протокол вскрытия тела Ф. Э. Дзержинского, скончавшегося 20 июля в 16.40.

Анатомический диагноз: резкий общий артериосклероз с преимущественным поражением веночной артерии сердца. Артериосклероз аорты. Гипертрофия левого желудочка сердца. Острое застойное полнокровие внутренних органов.

Заключение: Основой болезни т. Дзержинского является общий артериосклероз, особенно резко выраженный в венечной артерии сердца.

Смерть последовала от паралича сердца, развившегося вследствие спазматического закрытия просвета резко измененных и суженных венечных артерий»[2249].

20 июля ЦК и ЦКК выступили с обращением к населению Советского Союза в связи со смертью Дзержинского. В нем Дзержинский был назван грозой буржуазии, верным рыцарем пролетариата, благороднейшим борцом коммунистической революции, неутомимым строителем промышленности, вечным тружеником и бесстрашным солдатом великих боев. «Наша партия в лице товарища Дзержинского теряет одного из самых выдающихся и самых героических своих вождей. В застенках царской России, в сибирской ссылке, в нескончаемо долгие годы каторжной тюрьмы, в кандалах и на свободе, в подполье и на государственном посту, в ЧК и на строительной работе — всегда, везде, всюду Феликс Дзержинский был на передовой линии огня… Дзержинский вскоре стал на самый тяжелый и мучительно трудный пост. Под его руководством ЧК отражала натиски врагов. В самые тяжелые времена… проявлял нечеловеческую энергию, дни и ночи, ночи и дни без сна, без еды, без малейшего отдыха работал на своем сторожевом посту. Ненавидимый врагами рабочих, он пользовался громадным уважением даже среди них. Его рыцарская фигура, его личная отвага, его глубочайшая принципиальность, его прямота, его исключительное благородство создали ему громадный авторитет. Его заслуги громадны. Переоценить их нельзя…

Но вот кончилось время гражданских боев. И Дзержинский посылается на новую передовую позицию. Он собирается в поход против разрухи, с нечеловеческой энергией борется за наш транспорт, а потом за нашу промышленность. «Мирная полоса», которая для других стала временем отдыха, для Дзержинского этого отдыха не дала. И теперь он работал и днем и ночью. И теперь он не знал «праздников». И теперь он все силы своей личности, своего огромного темперамента, своего ума и своей воли отдавал делу, за которое сражался всю жизнь»[2250].

29 июля 1926 г. ОГПУ призвало чекистов теснее сомкнуть свои ряды. — «Единой, непоколебимой чекистской стеной мы отразим все натиски контрреволюции…»[2251].

Через десять лет, 19 июля 1936 г. состоялось постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О 10-летии со дня смерти Феликса Эдмундовича Дзержинского»:

«1. 20 июля в «Правде», «Известиях», «За индустриализацию», «Комсомольской правде» и других газетах широко осветить жизнь и деятельность Феликса Дзержинского — одного из ближайших соратников Ленина, непоколебимого борца за единство ленинских рядов, организатора ВЧК-ОГПУ и первых крупных побед партии в промышленности и на транспорте.

2. Установить на площади им. Дзержинского в гор. Москве памятник Феликсу Дзержинскому.

3. Присвоить имя Феликса Дзержинского:

а) Тагильскому вагоностроительному заводу,

б) Краснопресненской Трехгорной мануфактуре,

в) Курской железной дороге,

г) Люберецкой трудовой коммуне НКВД.

4. Поручить МГК ВКП(б) и НКВД 20 июля с. г. организовать в клубе НКВД общегородское собрание партактива и работников НКВД, посвященное памяти Феликса Дзержинского»[2252].

И сегодня имя Дзержинского носят сотни предприятий, улиц и даже городов. Ему поставлены памятники. Был еще один в центре столицы. Но его уже нет. Его снесли с Лубянской площади и переместили на задворки напротив Парка культуры и отдыха им. Горького.

Споры в нашем обществе по поводу памятника «железному Феликсу» еще не закончились. Есть диаметрально противоположные точки зрения.

Этот памятник работы скульптора Е. В. Вучетича был установлен по решению правительства в 1958 г. Полупьяная толпа в 1991 г. совершила незаконные действия на площади Дзержинского и сняла памятник с пьедестала при попустительстве мэрии, возглавляемой тогда Г. Поповым. Позже в свое оправдание он написал статью в «Московский комсомолец», высказав и разумные мысли, в том и числе и о причинах популярности в народе Дзержинского. Есть необходимость процитировать Попова обстоятельнее: «За десятилетия после Дзержинского страна увидела, какого масштаба палачей способны выдвинуть партия и госбезопасность: Ягода, Ежов. Берия. На их фоне Дзержинский стал выглядеть и более умеренным, и более честным. Конечно, он расправлялся с помещиками, с капиталистами, с православным и иным духовенством. Но до масс простого народа он в основном не дошел. Скажем, над крестьянами Тамбовщины глумились части Красной Армии, в Средней Азии целиком вырезала целые кишлаки Красная Армия, а не ЧК. Поэтому первым фактором, сказавшимся на итогах опроса по Дзержинскому — его образ на фоне его преемников.

Второй фактор — тоже фоновый. За 10 лет российских реформ наш народ видел много расхитителей, прихватизаторов, беззастенчивых и беспредельных стяжателей, коррупционеров, бессовестных деятелей, оплевывавших свои же собственным заявления и обещания. На фоне таких деятелей прошедшего десятилетия деятели советского прошлого даже при всех их преступлениях теряют ореол исключительности и выступают в новом свете.

Еще один фактор — обида.

Поэтому готовность возвратить Дзержинского — это оценка и взявшимся за реформы номенклатурщикам из КПСС, и разного рода «младореформаторам», и вообще деятелям из правых и олигархов»…[2253].

Автор же подписывается под оценкой событий начала 1990-х гг. Виктора Смирнова: «Дело, в конце концов, не в монументах, в правде. Правда важнее бронзы и камня… Бестолковая ругань в адрес Дзержинского, одного из основателей социалистической мощнейшей державы страшнее пустого постамента, потому что подрастающие люди, которых уверяют, что их история — лишь дерьмо и кровь, и творили ее какие-то монстры-марсиане, никогда не смогут создать чего-либо прочного. Цинизм и презрение к предкам подобны гнилой арматуре внутри балки… Это наша история. Наша боль. Не осуждаю, но и не выражаю знаков любви и благодарности. Знаю твердо лишь одно: в тот памятный вечер 1991 года при свете прожекторов пигмеи свергли колосса. Но они не понимали и не понимают, что с пьедестала истории свергнуть нельзя. Слишком значительна личность, слишком малы пигмеи»[2254].