Глава 1. Образование ВЧК

Оценки прошлого должны соотноситься с реалиями прошлого

Заповедь историка

Активную политическую жизнь Феликс Дзержинский начал в 1895 г. в возрасте 18 лет, скончался в 1926 г., прожив таким образом почти 31 год жизнью профессионального революционера и треть из них являлся государственным деятелем. Что это было за время в истории России? Три революции, Первая мировая и Гражданская войны. Социальные потрясения, смерти и страдания десятков миллионов людей, борьба за «светлое будущее без эксплуатации и угнетений» и за «единую и неделимую Россию», время рождения и ухода с исторической арены политических партий и общественных движений, народных вождей и разного толка авантюристов.

За более чем 1000-летнюю историю России эти годы можно сравнить лишь со Смутой начала XVII в. Тогда речь шла также о спасении российского государства в борьбе с интервентами, необходимости сплочения народа, преодолении его раскола. Но выход из этого положения искали не столько путем диалога, сколько о физическом уничтожении своего противника.

Именно в подобных исторических условиях формировалось мировоззрение будущего председателя ВЧК-ОГПУ. В начале XX в. на первое место вышли проблемы, решить которые без применения насилия, карательной политики государства (России императорской, России советской), ведения ожесточенной классовой борьбы, казалось невозможным.

Немецкий философ Г.В.Ф.Гегель в «Философии права» признавал карательную деятельность государства как выражение силы и разума[6]. Однако в годы Гражданской войны и последующие за ней годы в России все же мало полагались на разум в политике. Миллионы граждан в полной мере впитали в себя военную психологию — убеждение в необходимости решать все острые вопросы жизни силой оружия. Конечно, в идеале государство должно обеспечивать защиту интересов всех законопослушных граждан, всех социальных слоев или подавляющего большинства населения. Большевики декларировали это важнейшее положение, утверждая, что все репрессивные меры направлены против эксплуататорского меньшинства или его агентуры, и они вынуждены широко использовать меры принуждения в отношении своих политических противников, ограничивать их в правах, применять другие, в том числе и насильственные меры вплоть до физического уничтожения. Сам факт использования крайних возможностей государственной машины уже оказывал серьезное эмоциональное воздействие на каждого человека и заставлял его изменять свое поведение: приспосабливаться к власти или, в крайнем случае, бороться до конца, в том числе и с оружием в руках. Еще В.О. Ключевский писал: «Что личность и общество — две силы, не только взаимодействующие, но борющиеся друг с другом, это хорошо известно; известно также, что движение человеческой жизни становится возможным благодаря только взаимным уступкам, какие делают эти силы»[7]. Но дело в том, что представители противоборствующих сторон не были настроены на то, чтобы идти на какие-либо компромиссы. Для достижения своих целей они были готовы идти до конца.

Русская мысль не только предвидела, что в XX в. появится новый общественный строй — социализм, но и сумела с поражающей точностью показать его реальную суть и характер. Лучше всего это выразил один из наиболее глубоких мыслителей XIX в. Константин Леонтьев: «Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь — это крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строго принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством…социализм есть феодализм будущего», который будет идти «попеременным путем — и крови, и мирных реформ…»[8]. Вглядываясь в будущее, Леонтьев утверждал в 1880 г., что «тот, слишком подвижный строй», к которому привел «эгалитарный и эмансипационный (т. е. уравнивающий и освобождающий! — Авт.) прогресс XIX века…должен привести или к всеобщей катастрофе» или же к обществу, основанному «на совершенно новых и вовсе уже не либеральных», а, напротив, того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству»[9].

В 1917 г. народы России ждали от революции только позитивных изменений, и надо прямо сказать, что Россия в 1917 г., в точном смысле слова, выбрала (абсолютно свободно выбрала!) социализм: почти 85 процентов голосов на выборах в Учредительное собрание получили партии, выступавшие против частной собственности на основные «средства производства», прежде всего на землю, то есть социалистические партии. Но радикальные преобразования общества привели к крайней жестокости общественных отношений. Такое поведения политических противников имела глубокие корни. «Будущий историк, — писал известный правовед профессор В.М. Гессен, — если он захочет объективно разобраться в бесконечно сложных событиях пережитой нами эпохи, если он захочет понять ту непримиримую ненависть, то безумное ожесточение масс, на почве которых создалась анархия кровавого террора, — этот историк, разумеется, вспомнит, что то поколение, на дела которого выпала тяжелая историческая задача обновления государственного уклада России, является больным, политически и морально развращенным поколением, — поколением, которое не видело иного государственного порядка, кроме порядка чрезвычайных, исключительных по своей жестокости полицейских мер и лишь по книгам знает об общих законах Российской Империи…»[10]. Положение в революционной России подтвердило правильность слов К. Маркса о том, что «настанет русский 1793 год, господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории»[11].

Логика классовой борьбы вела к тому, что жестокость одной стороны порождала жестокость другой и наоборот. Сегодня историки спорят о том, кто первым начал применять крайние меры насилия: белые или красные. Однако отметим, что спор ведется не столько о причине, сколько о следствии. Ведь нарастание классовой борьбы, противостояние сторон, которое вело к крайним формам борьбы, шло с конца XIX в. С одной стороны, народ, доведенный до отчаяния, от экономических стачек перешел к вооруженному восстанию, с другой — царское правительство вводило военное положение, военно-полевые суды, применяло массовые расстрелы, провоцировало черносотенные погромы и др. И не случайно летом 1906 г., когда в тумане моря одинокий парус уносил сорвавшегося с виселицы Б.В. Савинкова, в Гельсингфорсе с трибуны громкокипящего митинга раздался клич Леонида Андреева: «Виселицу Николаю!»[12].

В свое время Михаил Бакунин утверждал, что царская империя изжила себя, она стала всем ненавистна. Государство лишилось социальной опоры, достаточно толчка, и оно рухнет[13].

А вот что писал Константин Бальмонт в 1907 г. в стихотворении «Наш царь»:

…Наш царь-убожество слепое,

Тюрьма и кнут, под суд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, он дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой

Но будет, — час расплаты ждет,

Кто начал царствовать Ходынкой.

Тот кончит — встав на эшафот.

В России только в 1909 г. в тюрьмах томилось 170 тыс. человек. В 1907 г. лишь в Варшаве было казнено 127, а в 1908 г. — 184 революционера. Варшавский генерал-губернатор Скалой подписал тысячу смертных приговоров[14].

После Октябрьской революции Россия могла избежать однопартийной диктатуры и миллионных жертв. Ставка на уничтожение советской власти западными идеологическими и разведывательными центрами способствовала выработке у части советских лидеров примитивных взглядов на события, как на результат «заговора» сил империализма и реакции. Будущее новой власти политическое руководство Советской республики связывало прежде всего с внешним фактором, считая, что победа ее будет прочной только тогда, когда дело социализма победит во всем мире, «потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию»[15]. Следовательно, российская пролетарская революция рассматривалась большевиками как начало мировой революции, которая должна была разрешить трудности создания нового общества. Из анализа международного положения, серьезных социальных изменений в капиталистическом мире, революционной ситуации в ряде европейских государств политическое руководство страны сделало вывод о том, что весь мир стоит в преддверии всемирной революции, и вскоре советская система утвердится на всех континентах. Но чтобы приблизить наступление этого времени, один из лидеров большевиков Н.И. Бухарин еще в 1919 г. говорил не только о ведении оборонительных войн победившим пролетариатом, а и о наступательных войнах, дабы «добить отступающую буржуазию, чтобы поднять на восстание угнетенные еще народы, чтобы освободить и раскрепостить колонии, чтобы закрепить завоевания пролетариата»[16].

И не случайно летом 1920 г. II конгресс Коминтерна принял известный манифест, в котором было прямо указано, что «международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока Советская Россия не включится звеном в федерацию Советских республик всего мира»[17]. Но постепенно эта точка зрения претерпевает некоторые изменения, и уже в 1921 г. обстановка в мире оценивается вождем большевиков как «крайне непрочное, крайне неустойчивое, но все же такое равновесие, что социалистическая республика может существовать — конечно, недолгое время — в капиталистическом окружении»[18], и идея мирного сосуществования все более утверждается в сознании руководителей РКП(б) — ВКП(б), хотя еще не находит всестороннего обоснования.

Уровень отношений между государствами с различным общественным строем, оценки руководством страны результатов политического и идеологического характера преобразований в стране еще не побуждали советское правительство к конкретным шагам в области внешней политики. Главным препятствием мирному сосуществованию была атмосфера взаимного недоверия. Концепция, по которой основным стержнем мирового развития являлась борьба двух противоположных систем, непримиримость социализма и капитализма, легла в основу всей внешней политики СССР на десятилетия.

Антисоветчики рассчитывали на быстрый крах большевистской власти сначала на фронте военном, затем на фронте хозяйственном, делали ставку на мелкобуржуазную стихию и повстанческое движение, на внутреннюю оппозицию, в том числе и в самой компартии. А лидеры большевиков считали, что мировая революция позволит обеспечить безопасность советского общества. Поэтому в условиях противостояния принцип мирного сосуществования был сведен к стремлению оттянуть, как тогда казалось, неизбежную войну с капиталистическим миром.

Постепенно от штурмовых методов и надежды на скорую мировую революцию политическое руководство страны вынуждено было перейти к тактике осады и приступить к реализации концепции строительства социализма в одной стране. Действия политического руководства затрудняли возможность вхождения молодого государства в мировое сообщество.

Отвечая на вызов коммунистов, капиталистические государства стремились не только к укреплению «санитарного кордона», но и оказывали всемерную помощь эмигрантским центрам, внутренней контрреволюции и оппозиционным силам, готовили военную интервенцию. Поэтому оборонное мышление подменило и вобрало в себя идею развития самого государства. К тому же это не только зависело от политического положения страны и расстановки сил, но и было определено идеологизированным подходом руководителей страны ко всей внешней политике. Кроме того, нельзя не учитывать, что неизбежными последствиями Гражданской войны стали недоверие, неприязнь и враждебность к западным странам — вчерашним участникам интервенции, укоренившееся в умах большинства населения, что стало питательной средой для формирования менталитета «осажденной крепости» и атмосферы «холодной войны».

Еще до того как большевики пришли к власти, а Ф.Э. Дзержинский стал председателем ВЧК, Россию охватил террор. Однако все предреволюционные хоть как-то идейно мотивированные теракты левых эсеров, лихих бомбистов, анархистов против царских чиновников, просто померкли в сравнении с беспределом, захлестнувшим Россию после Февральской революции. Акты самосуда, оскорбления и насилия, убийства и расправы были применены не только к сотрудникам охранных отделений, жандармерии и полиции, но и к сотням ни в чем не повинных морских офицеров, которых расстреливали на Балтике, а в армии на штыки поднимали командиров полков. Почти половина помещичьих усадеб выгорела именно в 1917 г., их хозяева были физически истреблены или изгнаны с нажитых мест. Империалистическая война перевернула все представления о нравственности. За три года исчезло уважение к церкви и ее заветам. В образованном человеке, в любом чиновнике стали видеть обманщика, врага. Война стала повивальной бабкой не только революции, но и террора. Народ вооружили и озлобили не большевики.

О «ритуальности» русского народа в смысле «дай полизать крови» писал Александру Блоку В.В. Розанов. И Блок отвечал: «Страшно глубоко то, что Вы пишете о древнем «дай полизать крови». Но вот: Сам я не «террорист» уже по одному тому, что «литератор». Как человек, я содрогаюсь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных… И, однако так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений, что я действительно не осужу террор сейчас».

На вопроса о причинах братоубийственной войны историки давно дали ответ. Отметим лишь, что в то драматическое время ни большевики, ни белогвардейцы, ни меньшевики, ни эсеры не желали идти на какие-либо компромиссы, а стремились уничтожить своих противников.

Первую акцию эсеровские боевики осуществили в Петрограде 20 июня 1918 г. Был смертельно ранен член Президиума ВЦИК комиссар по делам печати Петроградского совета В. Володарский. После убийства М.С. Урицкого и ранения Ленина большевики перешли к красному террору. «Родившийся в Февральской революции как стихийный самосуд революционной толпы рабочих, солдат и матросов», красный террор, по мнению А.И. Степанова, «трансформировался в строго централизованную, целенаправленную и весьма эффективную систему наблюдения, фильтрации, устранения, подавления и уничтожения всех потенциальных, скрытых и явных противников большевистского режима»[19].

В годы Гражданской войны как белые, так и красные проводили политику физического уничтожения и устрашения по отношению к своим противникам. Так, генерал С.Л. Марков, отправляя в бой последние резервы, напутствовал идущих на смерть: «Имейте в виду, что враг чрезвычайно жестокий. Бейте его! Пленными загромождать наш тыл не надо!»[20]. Л.Г. Корнилов говорил: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы!»[21].

Большевики в жестокости также не уступали белым генералам. 17 сентября 1918 г. в одной из влиятельнейших газет «Северная коммуна» было опубликовано беспрецедентное требование члена ЦК РКП(б) и председателя Петроградского совета Г.Е. Зиновьева (с 1919 г. глава Коминтерна): «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожить»[22].

Многие факты свидетельствовали о дальнейшем одичании общества, ввергнутого в жесточайшие испытания. Случаи людоедства и трупоедства в Поволжье, жестокости, выходившие за рамки юридических и нравственных норм, не были единичными. Конечно, роль катализатора насилия в Гражданской войне выполняла ненависть к старому режиму, революционная нетерпимость масс ко всем сомневавшимся и стоявшим в стороне от политической борьбы, непоколебимая уверенность большевиков в правоте своего дела. В этих условиях классовая целесообразность считалась выше общечеловеческих нравственных норм, а жестокость после кровопролитной мировой войны не исчезла. Но и среди политических противников в России большевики отнюдь не были в числе самых жестоких. Националистический террор, погромы и резня на конфессионально-этнической почве также были трагическими реалиями эпохи. Это переплетение различных видов террора порождало все новые и новые, более жестокие и изощренные формы и методы насилия. Только петлюровский террор унес, по некоторым оценкам, 300 тыс. жизней[23]. И А.В. Пешехонов не случайно обратился к А.И. Деникину с таким вопросом: «Или вы не замечаете крови на этой (белогвардейской — Авт.) власти?» Такой упрек мог быть сделан любому белогвардейскому правительству. Между красным и белым террором было много общего. На это обратил внимание С.П. Мельгунов, но «белый» террор всегда был ужаснее «красного», другими словами, реставрация несла с собою больше человеческих жертв, чем революция». Однако красный террор, отмечал он, отличался от белого продуманной системой. «Слабость власти (белой — Авт.), эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора — явления разных порядков»[24].

И все же в советское время было явно выражено стремление политического руководства оправдать красный террор революционной целесообразностью, потребностью защиты самой власти, отчаянным сопротивлением свергнутых классов, навязавших этот террор большевикам. Вместе с тем, возможность превращения террора в систему беспокоила многих сторонников большевиков, они говорили об опасности развития событий, когда политика подавления не стала бы «общим правилом на длительное время». Об этом предупреждала Р. Люксембург еще в 1918 г. На это же обратил внимание Дзержинского народоволец Н.А. Морозов 11 августа 1921 г.: «…Весь вопрос для меня заключается лишь в том, как сохранить в полной ценности чисто гражданские приобретения революции и сможете ли Вы, сами же, благополучно привести в устойчивое равновесие слишком откачнувшийся влево маятник?

Я очень бы желал этого и надеюсь на это. Иначе произойдет небывалый в истории человечества крах и небывалое кровопролитие. Как беспристрастный наблюдатель, я не могу не видеть, что от него спасает Россию только Ваша чека, да еще красный офицер и курсанты…»[25].

Но в последующем случилось то, что и предвидел Морозов. Трагедия коснулась миллионов людей. Все это трудно понять, если рассматривать события 20-х гг. прошлого века с точки зрения классической законности и нравственности начала XXI в. Тогда жили другие люди, были иными обычаи и традиции, исторические условия, жизнь отдельной личности обесценена. К тому же в России никогда не было глубоких корней уважения к праву и закону. Совершенно правильно отмечал на III съезде Советов СССР М.И. Калинин: «…Закон был законом, а жизнь шла у нас своим путем… Наши революционные законы, вообще говоря, суровы; им же соответствуют и суровые органы. А все это соответствует настоящему жестокому времени борьбы нового мира за право на свое существование и развитие»[26].

В то драматическое время на первом месте стояли не интересы отдельной личности, а борьба за счастье всего человечества в целом, все подчинялось идее светлого будущего всех народов, за которую боролись, не всегда разбираясь в средствах.

Предопределенность последующего государственного развития, неспособность перейти от состояния Гражданской войны к прочному гражданскому миру были во многом обусловлены традициями террора, сложившимися в годы Гражданской войны, колоссальной ролью репрессивных органов в системе новой государственности и в жизни советского общества. Но даже тогда важнейшее значение имело влияние таких факторов, как строгая регламентация и правовое регулирование деятельности охранительных учреждений, их отчетность и подконтрольность в сочетании с соблюдением и защитой прав граждан. И на одно из важных мест выходило воспитание граждан не только законопослушными, но и знающими эти законы.

Но широкое применение насильственных мер оставалось неотъемлемой стороной жизни в Советской России и в 1920-х гг. В расколовшемся обществе нельзя было жить, руководствуясь абстрактным гуманизмом. Жестокие методы борьбы воспринимались как суровая, необходимая мера, и большинство населения, ощущая на себе угрозу физического истребления, поддерживало усилия власти по укреплению порядка в стране. Радикальные элементы общества и после Гражданской войны не отказались от крайних мер борьбы. Например, анархо-коммунисты призывали народ к всеобщему бунту, хотели снова услышать «треск пулеметов», эсеры-максималисты шли дальше, заявляя о себе как о террористах, «углубителях революции», выступали за «стихию террора». А для таких людей, как Б.В. Савинков, «террор превратился в самоцель». Они заявили о праве на политическое убийство, которое им представлялось столь же свободным и несомненным[27].

В годы нэпа произошли настолько существенные изменения, что до сих пор вызывают повышенный интерес к опыту тех лет. Ярый противник советской власти, бывший госсекретарь США Збигнев Бжезинский, характеризовал нэп как «самую открытую и интеллектуальную новаторскую фазу русской истории XX столетия», как «период экспериментирования, гибкости и умеренности», как «лучшие годы той эры, начало которой возвестила революция 1917 года»[28].

И прав был один из лидеров меньшевиков А.Н. Потресов, который писал: «Инстинкт самосохранения подсказывает власти, что нельзя слишком расходиться с реальностью, и тот же инстинкт напоминает о том, что нельзя и слишком далеко идти этой реальности навстречу. Отказ от реальности — это повторение так называемого военного коммунизма, уже споткнувшегося в свое время о камень крестьянства»[29]. Новое государство выбирало свой самостоятельный путь, отказываясь не только от коренных устоев Российской империи, но и от политики военного коммунизма. Оно могло рассчитывать лишь на собственные силы и природные ресурсы, обрекая народ проводимыми реформами на долгие годы тяжелых социальных и экономических последствий. Но у политического руководства к 1921 г. имелась ясная цель и решимость, опиравшаяся на волю большинства народа, добиваться претворения в жизнь плана революционных преобразований. А выход из сложного социальнополитического кризиса был найден с принятием новой экономической политики.

После Гражданской войны и борьбы с интервентами у РКП(б) и ее союзников не было реальной возможности довести до желаемого конца революционные преобразования не только в мире, но и в Европе. В то же время и внутренняя контрреволюция, и оппозиция не имели сил свергнуть советскую власть и правящую партию, которые тогда опирались на значительную поддержку большинства населения страны и сочувствие трудящихся других стран. Росло национально-освободительное движение, обострялись противоречия в капиталистическом мире. Наступившее относительное равновесие сил было очень непрочным.

События конца 1917 г. означали начало формирования административно-командной системы, переросшей в середине 30-х гг. в тоталитарный режим. У истоков этого процесса стояли лидеры большевистской партии, в том числе и Дзержинский.

Что это был за человек, о котором сложены легенды и сочинено столько нелепостей? Поэтому есть настоятельная необходимость сделать пояснения к его автобиографии.

Дзержинский было потомственны дворянином и принадлежал к старинному роду. Предок Дзержинского ротмистр Николай Дзержинский 11 апреля 1663 г. приобрел по купчей ведомости имение Спица с десятью дворами крестьян в Крожском уезде Самогитского княжества, а 4 мая 1703 г. он по духовному завещанию передал его сыну Якову. 11 февраля 1855 г. все его сбережения и имение в Кохиншках перешли жене по второму браку Варваре и их детям, а закладная сумма — дочери от первого брака Марцианне Дзержинской. Она же по духовному завещанию все имущество, доставшееся ей после матери Терезии и отца Якова Дзержинского, передала родным братьям — Лаврентию, Роху и Антону, которые по определению Литовско-Виленского Дворянского депутатского собрания 5 марта 1799 г. были внесены в дворянскую родословную книгу губернии. Потомки Роха и Антона, в том числе и сын Антона Дзержинского Иосиф-Иван и сын последнего Эдмунд-Руфин Дзержинский были записаны в дворянскую родословную книгу Минской губернии по определению Минского дворянского собрания 18 июня 1819 г. и 7 октября 1861 г.[30].

Отец Феликса Эдмунд-Руфин Дзержинский родился 15 января 1838 г. В 1863 г. он окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, и через два года уехал с семьей в Таганрог, где до ухода в 1875 г. в отставку по болезни работал преподавателем физики и математики в мужской и женской гимназиях.

Мать Феликса Елена Игнатьевна, в девичестве Янушевская, происходила из интеллигентной семьи. Ее отец был профессором Петербургского железнодорожного института.

Шестой ребенок у Елены Янушевской и Эдмунда-Руфина появился на свет раньше, чем его ожидали. Мать, будучи беременной, проходила вечером темными сенями и случайно упала в открытый подвал. В ту же ночь, 11 сентября 1877 г., она родила Феликса. В метрике из подлинной книги Деревнинского римско-католического приходского костела, на 54–55 листах, под № 195 записано: «Тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, ноября, шестнадцатого дня в Деревнинском римско-католического приходского костела окрещен младенец по имени Феликс Киприаном Жебровским, администратором того же костела, с совершением всех обрядов таинства дворян: коллежского советника Эдмунд-Руфина Осиповича и Гелены, урожденной Янушевской, Дзержинскими, супругов сын, родившийся сего года, августа 30 дня в имении Дзержиново Деревнинского прихода. Воспреемниками были дворяне Франц Вержбовский с Юзефью Войновою, вдовою»[31].

В 1882 г. на 43-м году жизни Эдмунд-Руфин умер от туберкулеза. На руках у тридцатидвухлетней матери осталось восемь детей. Они жили на небольшую пенсию отца и мизерную арендную плату за имение Дзержиново. Их материально и морально поддерживала мать Елены Игнатьевны Казимира Янушевская, проживавшая в усадьбе Йоды под Вильно.

Елена Янушевская создала условия для всестороннего развития детей. В последующем Феликс писал: «Мама наша бессмертна в нас. Она дала мне душу, вложила в нее любовь, расширила мое сердце и поселилась в нем навсегда»[32]. Но она ушла из жизни 14 января 1896 г.

С шести лет Феликс учился читать и писать по-польски, а с семи — по-русски. Первыми его учителями были мать и старшая сестра Альдона, которая подготовила его в 1887 г. к поступлению в 1-ю Виленскую мужскую гимназию. Учеба шла с переменным успехом. В первом классе он остался на второй год, потому что слабо знал русский язык. В протоколе заседаний педсовета 1-й Виленской гимназии за первое полугодие 1889/90 учебного года отмечено, что Феликс Дзержинский за поведение получил удовлетворительную оценку. Она была снижена за его шалости и драку с товарищами в гимназии, а также за «умышленный крик при входе в класс преподавателя немецкого языка»[33].

В гимназии преподаватели всех предметов отмечали результаты обучения по трем показателям: успехи, внимание и прилежание. Так, в 5 классе в 1892/93 учебном году больших успехов Феликс достиг в изучении Закона Божьего — 5, 4 получил по латинскому языку, гимнастике, истории, немецкому и французскому языкам; за внимание получил 4 по латинскому, греческому, немецкому и французскому языкам, истории, Закону Божьему; хорошее прилежание было отмечено при изучении латинского, греческого, немецкого и французского языков. Гимнастике обучал его поручик 106-го Уфимского полка Сацукевич, оценивая успехи своего ученика как хорошие и удовлетворительные[34].

Устное испытание по Закону Божьему Феликс выдержал на «отлично»[35]. Но когда подошло время сдавать экзамены на аттестат зрелости, он бросил гимназию, мотивируя это тем, что «развиваться можно и работая среди рабочих, а университет только отвлекает от идейной работы, создает карьеристов».

В свидетельстве о выходе из гимназии отмечалось, что «предъявитель сего ученик восьмого класса Виленской Первой гимназии Дзержинский Феликс, имеющий от роду 18 лет, сын дворянина, в вероисповедании римско-католическом, поступил в гимназию из домашнего воспитания в августе 1887 г. в I класс.

В бытность свою по VIII класс Виленской гимназии поведения был отличного и оказал при удовлетворительном внимании, удовлетворительных успехах, удовлетворительном прилежании следующие успехи в науке…»[36]

О том, что означало слово «удовлетворительно» за успехи, внимание и прилежание, видно из свидетельства об окончании Феликсом семи классов гимназии. В свидетельстве стояли следующие оценки: одна «четверка» (по Закону Божьему), две «двойки» (по русскому и греческому языкам), остальные были «тройки».

Но важнейшей отличительной особенностью Дзержинского было постоянное стремление учиться. Часто в его письмах из Нолинска, Кайгородского, Александровского централа, Варшавской цитадели встречаются слова: «я учусь», «я читаю, учусь», «с утра до ночи читаю», «проходят дни за чтением», «время я провожу преимущественно за чтением». Он выражает удовольствие наличием в г. Нолинске земской библиотеки, тем, что в Александровском централе «есть книги», в Варшавской цитадели библиотека, в Орловской каторжной тюрьме — «довольно хорошая библиотека».

На путь революционной борьбы с царским режимом Дзержинский встал еще будучи учеником 7-го класса 1 — й Виленской гимназии. Пройдя царские тюрьмы и каторгу, испытал на себе действие царской карательной машины, противостоя 20 лет самодержавному режиму. Но путь в революционное движение тоже был нелегким. Как и вся польская шляхта и польское дворянство того времени, он воспитывался в родительском доме в духе строгого католицизма и польского патриотизма. То же самое продолжалось и в первые годы его пребывания в гимназии. В то время в Вильно, по всей Литве и по Белоруссии царскими жандармами, чиновниками и учителями преследовалось все польское и католическое. Эти вполне естественно вызывало протест среди молодого поколения, своими глазами не видевшего виселиц Муравьева-Вешателя, но знавших это по рассказам матерей и живо чувствовавших на каждом шагу свое бессилие[37].

Как пытливый гимназист, Дзержинский увлекался библейскими и евангельскими мифами и легендами, церковным учением. В 1922 г. он вспоминал: «Будучи еще мальчиком, я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей. Будучи в гимназии до 6 класса, я был очень религиозен, даже собирался поступить в римско-католическую духовную семинарию. Мать и один ксендз отговорили меня от этого. Из-за религиозной практики у меня были даже ссоры со старшим братом. Будучи в 4-м классе, я заставлял их Богу молиться. Когда, уже будучи студентом, приехал на каникулы старший брат и спросил меня, как же я представляю себе своего Бога? Я ответил ему: «Бог — в сердце». И сказал: «Если я когда-нибудь приду к выводу, что Бога нет, пущу себе пулю в лоб. Однако этого не случилось. Когда я был в 6-м классе гимназии, произошел перелом — в 1894 году. Тогда я целый год носился с тем, что Бога нет, и всем горячо доказывал это»[38].

Феликс увлекся чтением книг разных философов, таких как Фихте, Либих, Кант, Гегель, Дарвин, которые своим материализмом отвлекли его от религии. В 16 лет, после знакомства с марксизмом Дзержинский разуверился не только в догмах церкви, но и в существовании божественного начала. И все же, став атеистом, в критических ситуациях Бога не забывал. Вспоминая о побеге из Верохоленска в 1902 г., он отметил, что когда бежал с Сладкопевцевым, «вышли мы на берег, крестясь и благодаря господа Бога за спасение жизни»[39].

В воспоминаниях Дзержинского, записанных В. Мицкевичем-Капсукасом в конце 1922 г. во время возвращения вместе с ним из Тифлиса, он рассказал, что в 1894 г. попал в кружок одного из основателей социал-демократии Польши и Литвы, в последующем одного из идеологов литовской буржуазии Альфонса Моравского, «который дал мне читать «Эрфуртскую программу». В 1895 г. у меня уже был свой кружок, которым я руководил. Знакомил членов кружка с взглядами на вселенную, развитием первобытного общества. Наконец, переходил к «Эрфуртской программе»». В одном из его кружков ремесленных и фабричных учеников состоял и один из будущих вождей Бунда Либер с сестрами.

В эти годы положение семьи Дзержинских было очень трудным. У тридцатидвухлетней матери на руках осталось восемь детей, старшей — Альдоне исполнилось всего лишь 12 лет, младшему, Владиславу, — немногим более года. Чтобы иметь постоянный заработок, Феликс поступил работать в переплетную мастерскую и давал уроки отстающим ученикам.

«С массами я начал знакомиться при содействии одного рабочего поэта, — отмечал Дзержинский. — Заходил вместе с ним на вечеринки и в кабачки, где после получки собирались рабочие. Я там вел агитацию на экономической почве. О политике (царе и прочих) нельзя было говорить. Когда однажды в кабаке возле Стефанского рынка один старый рабочий заговорил о восстании, другие рабочие избили его бутылками. Только после упорной борьбы в кружках перешли от кружковой работы к массовой». Но в большей мере это была экономическая агитация. Он говорил о тяжелом экономическом положении рабочих и неимоверной эксплуатации, призывая их к борьбе за улучшение своего экономического положения. Дзержинский в своих воспоминаниях писал: «Необходимость соединения экономической борьбы с политической я себе усвоил только в ссылке».

Революционная агитация воспринималась рабочими неоднозначно. Так, рабочие завода Гольдштейна однажды поймали «агитатора Яцека» и его друга-поэта и избили их. Дзержинскому нанесли ножевые раны в правый висок и в голову. «Доктор Домашевский потом зашил рану. Поэта меньше избили, так как он сразу свалился с ног, а я защищался».

Во избежание ареста в 1897 г. Дзержинский был направлен по партийной линии в Ковно. «Условия моего существования в Ковно, — отмечал он, — были весьма тяжелые. Я устроился на работу в переплетную мастерскую. И весьма бедствовал. Не раз текла слюнка, когда я приходил на квартиру рабочих, и в нос ударял запах блинов или чего-нибудь другого. Иногда приглашали меня рабочие вместе поесть, но я отказывайся, уверяя, что уже ел, хотя в желудке было пусто».

Взгляды молодого революционера формировались в ходе постоянной работы среди населения и в тюремных застенках. Наиболее полно читатель может судить о его взглядах по дневнику, который он вея в тюрьме. 5 ноября 1898 г. он признавался сестре Альдоне: «Я не могу ни изменить себя, ни измениться. Мне уже невозможно вернуться назад»[40].

Революционное дело для него стало «превыше всех повседневных мелочей».

В основе взглядов Дзержинского лежала непоколебимая вера в успех революционной борьбы: «Когда сидели в 1916 г. в Москве в Бутырках из 12 человек (однокамерников. — Авт.), там я один верил в неизбежность революции. Между прочим, я пошел в пари с анархистом Новиковым. Я утверждал, что к началу 1918 г. революция всех нас освободит. Если же этого не случится, я согласился весь свой заработок отдать Новикову, а если случится — Новиков идет в подчинение ко мне. Когда Февральская революция 1917 г. освободила нас, Новиков действительно «подчинился» мне и стал коммунистом»[41].

Какие же жизненные цели поставил перед собой Феликс Дзержинский, во имя которых надо было страдать? «Я всей душой стремлюсь к тому, чтобы не было на свете несправедливости, преступления, пьянства, разврата, излишеств, чрезмерной роскоши, публичных домов… чтобы не было угнетения, братоубийственных войн, национальной вражды… Я хотел бы обнять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи современной жизни». Чтобы достигнуть этого, «такие, как я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для себя ради жизни для дела». Именно во имя этого, писал молодой революционер, «пока теплится жизнь, жива сама идея, я буду землю копать, делать самую черную работу, делать все, что смогу. И эта мысль успокаивает меня, дает возможность переносить муку. Нужно свой долг выполнить, свой путь пройти до конца». А счастье — это «не жизнь без забот и печалей, счастье — это состояние души» и в душе «есть святая искра… которая дает счастье даже на костре». Силы духа, отмечал Ф. Дзержинский в 1901 г., «у меня хватит ее на тысячу лет, а то и больше»[42].

6 июня 1918 г. Дзержинский писал о своей тюремной биографии: «Первый раз был арестован за принадлежность к с.-д. партии в г. Ковно, в июне 1897 г., после 13 месяцев [заключения] был выслан в Вятскую губернию на три года, откуда в 1899 г. бежал в Варшаву. Там был арестован в феврале 1900 г., в 1902 г. был выслан на 5 лет в Вилюйск, по дороге из Верхоленска бежал. Снова был арестован в Варшаве в июне 1905 г., освободила революция в октябре. Снова арестован там же в декабре 1906 г., в июне 1907 г. отпущен под залог. Затем арестован там же в апреле 1908 г., осужден и выслан на поселение в Енисейскую губернию в октябре 1909 г., бежал оттуда в ноябре. И последний раз арестован в сентябре 1910 г. и осужден за побег на 3 года, а за принадлежность к партии — к шести-семи годам каторжных работ. Отослан в Орловский централ, а потом в Бутырки. Освобожден революцией 1 марта 1917 г.»[43]

«Тюремное образование» способствовало окончательному формированию взглядов на жизнь, на роль и место революционера в преобразовании общества. Имя Дзержинского становится хорошо известно не только царской охранке, но и членам других революционных партий. Его считают одним из лидеров польской и российской социал-демократии, он постоянно работает под разными псевдонимами: Переплетчик, Астрономек, Франек, Юзеф, а также и под фамилиями: Кржечковский, Доманский, Франковский.

Наиболее полно читатель может судить о взглядах Дзержинского, в основе которых лежала непоколебимая вера в успех революционной борьбы, по дневнику, который он вел в тюрьме с 30 апреля 1908 г. по 8 августа 1909 г. «В тюрьме я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И несмотря на это, в душе никогда не зарождалось сомнение в деле»[44].

«Сомнение не зарождалось», но иногда все же приходила мысль о смерти как о лучшем выходе. Но он ее отбрасывал: «Я буду жить, не лишу себя жизни; меня привязывают к ней чувства других людей и моя работа, а может быть, и тоска и надежда, что возвратится время песни, — надежда бессознательная, надежда, которую тоска старается внушить»[45]. При этом все личное уходило на второй план

— «Когда я вижу жизнь других людей, то мне стыдно становится, что нередко мои личные заботы отнимают у меня столько мыслей, чувств и сил»[46]. 3 июня 1913 г. в письме к сестре Альдоне Булгак он отметил: «Быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть. Тогда человек не боится ни страданий, ни боли, ни горя, ни нужды. Тогда человек перестанет бояться смерти, хотя только тогда он научится по-настоящему любить жизнь»[47].

Его раздражало бессмысленное прозябание, вынужденное безделие, «которое могло бы довести до сумасшествия, если бы не спасала более широкая мысль, понимание неизбежности и необходимости этого прозябания, понимание того, что оно является ценой радостного и творческого будущего, приближающегося к нам в аду современной жизни»[48]. И не случайно именно в эти годы у Дзержинского сформировалось отрицательное отношение к интеллигенции: «В настоящее время интеллигентская среда убийственна для души. Она влечет и опьяняет, как водка, своим мнимым блеском, мишурой, поэзией формы, слов, своим личным чувством какого-то превосходства. Она так привязывает к внешним проявлениям «культуры», к определенному «культурному уровню», что когда наступает столкновение между уровнем материальной жизни и уровнем духовной жизни, потребности первой побеждают, и человек сам потом плюет на себя, становится циником, пьяницей или лицемером. Внутренний душевный разлад уже никогда не покидает его»[49].

Письма к жене из Орловского централа были проникнуты оптимизмом: «И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем…»[50].

Серые тюремные будни закончились 1 марта 1917. Февральская революция сделала Феликса Дзержинского свободным. Ему еще не было и 40 лет, но более 20 лет из них он отдал революционной борьбе, из них 11 лет провел в ссылках, тюрьмах и на каторге. МК РСДРП(б) ввел Дзержинского в комиссию по восстановлению большевистских организаций в армии и созданию Красной гвардии. Но здоровье, подорванное каторгой, давало себя знать, и решением ЦК РСДРП(б) его направили на кумысолечение в Оренбургскую губернию. И только в конце июля 1917 г. он возвращается в Петроград.

Накануне и в дни Октябрьской революции Дзержинский был в центре событий. 10 октября 1917 г. участвовал в заседании ЦК РСДРП (б), принявшем решение о вооруженном восстании и образовавшем по его предложению Политбюро из семи человек во главе с В.И.Лениным. Через два дня вошел в состав Военнореволюционного комитета (ВРК), образованного по указанию ЦК при Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов. 16 октября на расширенном заседании ЦК поддержал выступление Ленина о задачах большевиков по подготовке восстания, подвергнув критике оппонентов, считавших, что время восстания еще не пришло из-за его технической неподготовленности. Заседание избрало Военно-революционный центр по руководству восстанием из пяти человек: А.С. Бубнова, Ф.Э.Дзержинского, Я.М. Свердлова, И.В.Сталина и М.С. Урицкого[51].

С 20 октября в ВРК было установлено круглосуточное дежурство для поддержания связи с районными советами, воинскими частями и боевыми кораблями Балтийского флота. Дзержинский работал круглые сутки, урывками выкраивая часы для отдыха. Он принимал рабочих, солдат, матросов, командиров красногвардейских отрядов, приезжих из других городов, отдавал распоряжения.

21 октября 1917 г. на заседании ЦК была создана комиссия по подготовке II съезда Советов. На следующий день по предложению Дзержинского и Свердлова ВРК назначил комиссарами в штаб Петроградского военного округа своих членов А.Д. Садовского, П.Е. Лазимира и К.А. Механошина. После отказа командующего округом принять комиссаров ВРК приказом по гарнизону объявил недействительными все распоряжения штаба округа без визы комисаров ВРК[52]. В городе отмечался День Петроградского Совета, и Дзержинский выступил на митингах в Московском, Нарвском районах и на Охте, на первой Петроградской конференции красногвардейцев. Весь день прошел под лозунгом «Вся власть Советам!»

24 октября члены ЦК РСДРП (б) получили конкретные задания по подготовке восстания. Дзержинский должен был контролировать почту и телеграф. Он вывел первый отряд из Смольного для занятия Главного телеграфа[53]. К утру 25 октября восставшие захватили все правительственные здания столицы. ВРК опубликовал обращение «К гражданам России!», провозгласившее свержение Временного правительства и переход власти в руки ВРК. Вечером этого дня начал работу II съезд Советов. В воззвании «Рабочим, солдатам и крестьянам!» говорилось о победе революции. Зимний дворец — последний оплот Временного правительства был взят штурмом в два часа ночи 26 октября. Выступая на съезде, Дзержинский заявил: «Мы знаем, что единственная сила, которая может освободить мир, это — пролетариат, который борется за социализм. Когда восторжествует социализм, будет раздавлен капитализм и будет уничтожен национальный гнет»[54].

Съезд избрал Ф.Э.Дзержинского членом ВЦИК.

Одним из первых решений II Всероссийского съезда Советов было поручение местным Советам «принять немедленно самые энергичные меры к недопущению контрреволюционных выступлении»[55].

Дзержинский принимал активное участие в организации разгрома мятежа Керенского-Краснова, отдавая распоряжения об аресте контрреволюционеров, выдаче оружия, боеприпасов и продовольствия воинским частям и Красной гвардии, сражавшимся с мятежниками. 31 октября/13 ноября, отвечая на запрос делегации Лужского совета, Дзержинский отметил, «что касается фактов расправы с юнкерами и т. п., то это ложь и клевета, в чем Военнореволюционный комитет ручается. Ярким доказательством является то обстоятельство, что в Петрограде переворот произошел почти бескровно и Гражданская война началась только с того момента, когда Керенский повел обманутые им войска на Петроград»[56].

В начале ноября на Дзержинского была возложена ответственность за охрану Смольного института, где размещались ВЦИК, СНК, ВРК и другие важные государственные учреждения. Обследовав состояние охраны, он нашел ее неудовлетворительной и предложил реорганизовать комендатуру, удалив из нее контрреволюционные элементы. В ведение Дзержинского перешла выдача постоянных и временных пропусков в Смольный, проверка служащих учреждений, находившихся на территории института[57]. Он занимался охраной винных складов, реквизицией товаров у спекулянтов, разрешением митингов и собраний, заботился об охране границы республики, об отправке в провинцию оружия и агитационной литературы, снабжении воинских учреждений и частей продовольствием, мануфактурой и топливом, руководил операциями по розыску ценностей, похищенных в Зимнем дворце и многим другим.

21 ноября/4 декабря 1917 г. в составе ВРК по предложению Ф. Э.Дзержинского был создан отдел по борьбе с контрреволюцией в составе пяти человек: Н.А. Скрыпника, И.П. Флеровского, Г.И. Благонравова, А.В. Галкина и В.А. Трифонова[58].

С обострением политической обстановки возник вопрос о борьбе с саботажем и в последующем его вынесли на решение СНК. В наказе ВЦИК от 17 ноября 1917 г. о взаимоотношениях ВЦИК и СНК, в п. 3 говорилось: «Мероприятия по борьбе с контрреволюцией могут быть проводимы Советом Народных Комиссаров непосредственно, под условием ответственности перед Центральным Исполнительным Комитетом»[59].

Дзержинский лично занимался расследованием дел, связанных с саботажем. Не все признавали правомочность новой власти и отказывались давать какие-либо показания, как это сделал 24 ноября/ 7 декабря 1917 г. бывший товарищ министра внутренних дел С. Н. Салтыков, сославшись на то, что «в таких случаях он всегда придерживался такой тактики, как нпр. в 1902 и в 1908 гг. Деятельность его протекала у всех на глазах, и исполнял он в правительстве свои обязанности по поручению партии…»[60].

С каждым днем обстановка в столице становилась все более сложной. 27 ноября 1918 г., выступая на открытии 2-й Всероссийской конференции ЧК, Дзержинский говорил: «Сама жизнь выдвинула эти организации, и наша задача — придать им систематизированный, планомерный, методический характер. Нам предстоит здесь разрешить ряд организационных вопросов, от разрешения коих зависит успешность нашей борьбы…нам предстоит разрешить вопрос о борьбе со всякими мародерами, взяточниками и контрреволюционерами»[61].

5/18 декабря 1917 г. Ф.Э. Дзержинский, ссылаясь на донесения лиц, за правдивость которых ручался И.В. Сталин, записал сообщение об отправке белогвардейцев в войска А.М. Каледина: «в Георгиевском батальоне, на Мойке,20, в Придворной капелле и Комитете увечных воинов выдавались записки на получение денег и инструкций для проезда на Дон: солдату 200 руб., офицеру — 2000 руб., юнкеру — 400 руб. из сумм, получаемых от Франции и Англии через петроградские банки. Деньги выдавали штабс-капитан Веревкин (Нижегородская,17), капитан Межинский (угол Каменноостровского и Большого, № 33, кв.7). Косвенно в Этом замешан полковник Авринский из Михайловского артиллерийского училища»[62]. Были арестованы штабс-капитаны ?. М. Веревкин и Ф.Д. Межинский. После допроса Дзержинским офицеров отпустили за отсутствием улик.

5/18 декабря 1917 г. была перехвачена телеграмма Малого совета министров бывшего Временного правительства, призывавшая всех чиновников к саботажу во всероссийском масштабе. В тот же день ВРК принял решение о самоликвидации, один из отделов которого вел борьбу с контрреволюцией, в связи с чем вопрос о борьбе с саботажем был вынесен на заседание СНК под председательством Ленина. На заседании заслушали предложение Дзержинского о необходимости упразднить бывшее Петроградское градоначальство, передать все его дела соответствующим ведомствам и образовать специальный орган для охраны порядка в Петрограде. Ликвидация бывшего градоначальства по плану Дзержинского и организацию специального органа для поддержания спокойствия и порядка в Петрограде поручили К.Е. Ворошилову[63].

6/19 декабря 1917 г. на заседании СНК под председательством В.И. Ленина был заслушан вопрос «О возможности забастовки служащих в правительственных учреждениях во всероссийском масштабе». Советское правительство решило: «Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможности борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер, для выяснения способов подавления злостного саботажа.

К завтрашнему заседанию представить списки членов этой комиссии и мер борьбы с саботажем»[64].

7/20 декабря 1917 г. Ленин просил Дзержинского при подготовке декрета учесть его предложения по принятию экстренных мер борьбы с контрреволюционерами и саботажниками. «Буржуазия, помещики и все богатые классы, — писал он, — напрягают отчаянные усилия для подрыва революции, которая должна обеспечить интересы рабочих, трудящихся и эксплуатируемых масс.

Буржуазия идет на злейшие преступления, подкупая отбросы общества и опустившиеся элементы, спаивая их для целей погромов. Сторонники буржуазии, особенно из высших служащих, из банковых чиновников и т. п., саботируют работу, организуют стачки, чтобы подорвать правительство в его мерах, направленных к осуществлению социалистических преобразований. Доходит дело даже до саботажа продовольственной работы, грозящего голодом миллионам людей…».

Здесь же были предложены конкретные меры СНК для борьбы с контрреволюционерами и саботажниками: обязанности домовых комитетов, наказание саботажников и др.[65].

На организационном заседании под председательством Дзержинского присутствовали И.К. Ксенофонтов, В.К. Аверин, Серго (Орджоникидзе Г.К.), Р.А. Петерсон, Я.Х. Петерс, Д.Г. Евсеев и В.А. Трифонов. Был заслушан вопрос «Об организации комиссии» и решено: «Организовать комиссию и назвать ее «Всероссийская чрезвычайная комиссия при Совете Народных Комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем». Комиссия должна была «пресекать в корне все контрреволюционные и саботажные дела и попытки к ним по всей России: предавать суду Революционного трибунала контрреволюционеров и саботажников, выработать меры борьбы с ними и беспощадно проводить их в жизнь. Комиссия должна вести только предварительное следствие».

В этот же день состоялось заседание СНК под председательством Ленина. Был заслушан доклад Дзержинского об организации и составе комиссии по борьбе с саботажем и решено назвать комиссию — Всероссийской чрезвычайной комиссией при Совете народных комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем и утвердить ее в составе И.К. Ксенофонтова, Н.А. Жиделева, В.К. Аверина, Р.А. Петерсона, Я.Х. Петерса, Д.Г. Евсеева, В.А. Трифонова, Ф.Э. Дзержинского и В.Н. Василевского. Под вопросом остался Серго. Были определены также и задачи комиссии: 1) пресечение и ликвация всех контрреволюционных и саботажнических попыток и действий по всей России со стороны кого бы они ни исходили, 2) предание суду революционного трибунала всех саботажников и контрреволюционеров и выработка мер борьбы с ними; 3) комиссия могла вести только предварительное расследование, насколько это было необходимо для пресечения. Комиссия делилась на три отдела: 1) информационный, 2) организационный (для организации борьбы с контрреволюцией по всей стране и местных отделов), 3) отдел борьбы. Мерами борьбы избраны — конфискация, лишения карточек, опубликование списков врагов народа и т. д.[66]. Организационному отделу было поручено «выпустить воззвание ко всем советам и другим революционным организациям, призывающее к борьбе и дающее указания». Комиссия поручила обратить внимание, прежде всего на печать, контрреволюционные партии, саботажников и других преступников, проникающих в советские организации. Окончательно комиссия должна была оформиться 8/21 декабря 1917 г. Пока же продолжала действовать Ликвидационная комиссия ВРК. Местом работы ВЧК предложили избрать Петропавловскую крепость или здание бывшего Градоначальства[67].

10/23 декабря 1917 г. газета «Известия ЦИК» опубликовала постановление СНК об образовании ВЧК и месте ее работы: Гороховая, дом 2; сообщалось также время приема для граждан — от 12 до 17 часов[68].

Это было время, когда большевики заняли посты в бывших министерствах, найдя там только пустые кресла и столы, закрытые ящики и шкафы без ключей. Остались только курьеры, перешедшие на сторону революции. Чиновники государственных учреждений, без работы которых жизнь в стране была невозможна, саботировали все мероприятия советской власти. К тому же в различные структуры нового госаппарта «бросилась масса авантюристов, людей не идейных, желающих нажиться и обделывать свои делишки, пользуясь тем, что нельзя было наладить контроля». В эти же дни приходилось разоружать деморализованные части демобилизующейся армии, арестовывать лиц, не связанных с большевиками идейно, которые пытались распродать военное имущество, вплоть до пулеметов[69].

Для удержания власти было необходимо прийти к соглашению с другими политическими партиями, прежде всего с левыми эсерами.

Возникает вопрос: почему во главе ВЧК стал именно Дзержинский. На этот выбор повлияли несколько причин. Во-первых, он был профессиональным революционером, членом РСДРПб), до фанатичности преданным большевистской идее, соратником и ближайшим помощником Ленина; во-вторых, обладал хорошими организаторскими способностями, был беспощаден к врагам; в-третьих, имел большой опыт в борьбе с политической полицией, лично на себе испытал ее методы; в-четвертых, накануне революции и после нее уже возглавлял структуры борьбы с контрреволюцией в формировавшемся советском аппарате.

Первые дела председателя ВЧК свидетельствуют о постепенном приобретении им опыта в новой должности. Он лично принимал участие в обысках, приеме арестованных, ведении следствия, формулировке обвинений, вынесении приговоров.

9/22 декабря 1917 г. поручил Д. Г. Евсееву «запечатать кладовые комиссии по погашению государственных долгов, всех участников хищений и саботажа арестовать и произвести необходимые обыски»[70].

10/23 декабря 1917 г. обязал Воронина реквизировать автомобили в ночь с 22 на 23 декабря и представить их в распоряжение ВЧК для оперативных целей[71];

15/28 декабря 1917 г. допросил чиновников кредитной канцелярии Минфина Б. А. Стельпу и ?. П. Лелянова, саботировавших, по мнению комиссара по министерству финансов А.Е. Аксельрода, «дела, имеющие существенное значение для сношения с заграницей». После выяснения обстоятельств поведения чиновников и по просьбе министерства финансов они были освобождены из Крестов 2/15 января 1918 г.[72];

15/28 декабря 1917 г. направил письмо комиссару пересыльной тюрьмы относительно арестованного чиновника Госбанка А.А. Писарского о том, что если тот болен, немедленно его освободить под расписку, что он обязуется из Петрограда никуда не уезжать и по первому требованию явиться к следователю. Копию освидетельствования врача и расписку Писарского просил прислать ему[73].

16/29 декабря 1917 г., получив информацию о том, что в квартире М. И. Живаго, по адресу Б. Козихинский переулок, д.12, часто собираются спекулянты и ночами играют в азартные игры, и Живаго имеет знакомых среди следователей ВЧК, председатель ВЧК поручил А.Я. Беленькому и С.Ф. Реденсу расследовать обстоятельства дела[74].

В 20-х числах декабря Дзержинскому стало известно, что в Петрограде чиновники Особого присутствия по призрению нижних чинов и их семей Л.В. Шаромазова и П.П. Блударова саботирует распоряжения советской власти. 30 декабря 1917 г./12 января 1918 г. он дал задание комиссару ВЧК А.Г. Котельникову произвести обыск по Б. Казачьему переулку, в доме Ns 13, в квартире Шаромазова, изъять все документы, деньги и задержать его. При обыске обнаружили ценные бумаги, деньги и оружие, но Шаромазова дома не оказалось. Было установлено, что в его квартире проживает ?. П. Блударов, у которого изъяли 1000 рублей и взяли подписку о явке в ВЧК по первому требованию. Деньги сдали под расписку в ВЧК Ксенофонтову. После разбора всех обстоятельств дела чиновников освободили [75].

В конце декабря было предъявлено обвинение в злоупотреблении служебным положением, взяточничестве и хищениях М.А. Фаерману, А.И. Казанцеву, Л.И. Любовному.

9/22 декабря 1917 г. помощник главкома Петроградского военного округа и комиссар Фаерман, заехав в клуб Общества по распространению знаний, хотели получить взятку от хозяина ?. П. Ельфимова. После его отказа они арестовали Ельфимова и посетителей и совершили ряд других противоправных действий.

Из протокола допроса Казанцева, проведенного Дзержинским 15–17 декабря 1917 г., было выяснено, что Фаерман часто посещает клубы, при его и Казанцева появлении посетители прятали деньги по карманам. Казанцев незаконно давал документы и ордера на обыски людям, которых не знает. Так, он принял Басина на службу в клуб и тут же вручил ему три документа: 1) мандат на проверку клубов от 9/XII; 2) удостоверение, что тот служит в штабе округа от 9/XII на бланке распущенного ВРК за печатью Военного отдела (отобранною 2/XII) за № 483; 3) предписание от 10/XII командиру Особого конного отряда дать предъявителю 10 человек с печатью Военного отдела за № 484. Казанцев платил за наемные автомобили и извозчиков, на бланке ВРК от 10 ноября дал незаконное разрешение клубу «Вешние воды» быть открытым до 4 часов. К тому же оказывал незаконное давление на Следственную комиссию для освобождения Прямухина и Басина и прекращения их дела[76].

12/25 декабря 1917 г. ВЧК арестовала Л. И. Любовного и обвинила его в должностном преступлении — по подозрению в расхищении денег совместно с М.А. Фаерманом, оставшихся в кассе бывшего Градоначальства, Любовный окружил себя подозрительными лицами, прикрывавшими его сомнительные сделки, выплачивал им деньги, не ведя никакой отчетности. Как делопроизводитель подписывал представляемые Комиссариатом по внутренним делам ведомости и ассигновки. При аресте у Любовного было обнаружено 1001 руб. 25 коп. 2 ноября 1917 г. после его приезда из-за границы с женой и двумя детьми у него не было ни рубля. Поступив на службу в Комиссариат по внутренним делам к Фаерману 4 ноября, как политический эмигрант, получил пособие в 250 руб. и 200 руб. аванса, который не вернул после получки. И об этом Фаерман ни сказал ни слова при передаче должности Ворошилову. Помимо этого Любовный взял жалование за ноябрь (400 руб.), 60 руб. квартирных (жил же на казенной квартире в Градоначальстве) и 20 руб. столовых. Наконец, после увольнения 4 декабря взял 520 руб. за месяц вперед.

12/25 декабря 1917 г. Ф.Э. Дзержинский поручил Д.Г. Евсееву произвести обыски в квартирах Любовного и Фаермана (Мойка, д.8) и изъять все принадлежащие им документы и деньги[77].

В заключении по делу Любовного и Фаермана 14/27 декабря 1917 г. Дзержинский указал, что «это человек, способный на кражу народного имущества, доказывает тот факт, что в его вещах, запакованных уже для отъезда, обнаружено много письменных принадлежностей, взятых из Градоначальства, и других вещей, как план морского канала, снаряд 40-мм, библиотечные книжки, австрийский штык. Во время ареста в кармане Любовного обнаружена повестка за № 1179 почтовой кассы № 20 на 113 руб. 93 коп., адресованная комиссару 9-го участка Московской части гор. Петрограда, от 8 ноября 1917 г… В вещах у него были обнаружены 2 чистых бланка Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с печатью Военного отдела. Каким образом у него оказались такие бланки, Любовный пояснить не мог. В обнаруженном у него печатном отчете об израсходовании 4353 руб. 35 коп. (особенно счет № 30–42) прекрасная иллюстрация хищнического хозяйничанья фаермановско-любовской компании. Показания Любовного не только не могут отклонить обвинений, но их подтверждают. Я просил бы обратить внимание на письмо Любовного (нелегально высланное из тюрьмы), где он пишет о том, [что] якобы его арестовали за то, что он знает слишком много. Я его по этому поводу не допрашивал. Я думаю, что следует его допросить на самом суде.

Как Фаерман и Любовный хозяйничали в б. Градоначальстве, видно тоже из показаний Ермилова, прилагаемого отчета кассы (где нет ни копейки дохода из клубов) и по повесткам и где в расходах страшные позиции.

Интересны и расписки Любовного: 29 ноября получает от Фаермана десять тысяч рублей, а через 3 дня получает снова десять тысяч пятьсот семьдесят рублей. Где отчет и на что он получил? Явно, что эти господа мошенники».

Дела Казанцева, Фаермана и Любовного после допросов их Дзержинским были переданы в Следственную комиссию Петроградского ревтрибунала[78].

20 декабря 1917/2 января 1918 г. Любовного освободили из-под стражи под подписку о явке на следствие и суд. В апреле 1918 г. Следственная комиссия при Петроградском совете не согласилась с доводами председателя ВЧК и постановила дело Любовного и Фаермана прекратить.

31 декабря 1917 г./13 января 1918 г. после получения сообщения о том, что Петроградский Союз защиты Учредительного собрания» собирается провести конференцию антисоветских партий и ряда других организаций для созыва Учредительного собрания Ф.Э.Дзержинский поручил чекисту Успенскому «произвести арест и обыск всех, кто окажется на собрании Союза защиты Учредительного собрания и действовать по обстоятельствам»[79].

Последним документом 1917 г. была расписка Дзержинского от 31 декабря о принятии в ВЧК арестованного солдата 179-го пехотного запасного полка О.Я. Шамброта «вместе с препроводительными бумагами»[80].

Таким образом, 7/20 декабря Ф.Э. Дзержинский возглавил Всероссийскую чрезвычайную комиссию, призванную бороться с контрреволюцией, саботажем и должностными преступлениями. Это было продолжением его революционной деятельности теперь уже в новом качестве. И все свои силы он направил на проведение в жизнь политики пришедшей к власти большевистской партии.

Первые дела председателя ВЧК показывают, что овладевать оперативным искусством борьбы с политическими противниками советской власти ему пришлось в условиях отсутствия четкой нормативной базы.