Глава 35 Охотник

Глава 35

Охотник

Сталин теперь был единственным ссыльным в скованной льдом сумрачной Курейке. Он близко общался с аборигенами – тунгусами и остяками. Делать здесь было нечего, но за выживание приходилось бороться: уже на краю деревни выли тундровые волки. Когда Сталин выходил на улицу по нужде, он стрелял из ружья, чтобы отпугнуть волков. Когда он ездил на санях, вокруг раздавался волчий вой. Сталин не мог забыть курейские волчьи стаи: вокруг его сибирской избы все время кружили враги. На полях документов в часы совещаний он рисовал волчьи головы, особенно часто – в конце жизни, замышляя последнюю кампанию Террора, дело врачей. Он рассказывал своим посетителям, что видел в годы ссылки, как крестьяне убивают бешеных волков.

Но почему-то Сталина это не тяготило: в Курейке ему начинало нравиться. Как ни странно, это был один из самых счастливых периодов его мрачной жизни. Друзьями его были песик по кличке Степан Тимофеевич или просто Тишка, которого подарили ему местные, рыбак-тунгус Мартын Петерин и жандарм Мерзляков. Беременность Лидии становилась все заметнее. В Сибири теперь жилось сносно, потому что Сталин начал регулярно получать деньги: в 1915–1916 годах было десять переводов общей суммой больше чем на сто рублей: он мог покупать еду, одежду и, если нужно, давать взятки[175].

Он стал охотником-одиночкой. Это отлично соответствовало образу, который он для себя придумал: человек, идущий к священной цели, пробивающийся сквозь снега с одним только ружьем, не имеющий ничего, кроме веры, лишенный буржуазной сентиментальности, но всегда по-северному стойкий, даже когда случается беда. Всю жизнь он рассказывал Аллилуевым и товарищам в Политбюро о своих сибирских приключениях. Даже управляя Россией, он оставался охотником-одиночкой.

“Осип”, “Оська Корявый”, как его здесь называли, выходил на охоту один, с ног до головы одетый в оленьи меха. Он стал умелым охотником и близко сошелся с аборигенами. Лалетин не разрешал ему иметь свое ружье, так что крестьяне шли на хитрость: “Унесем ружье в лес, повесим по договоренности на такой-то ствол. Сталин в лес – и ружье есть”. Охотился он подолгу, бил песцов, куропаток и уток.

Курейчане начали уважать Оську Корявого, книгочея с трубкой. “И. В. очень любили местные жители, очень часто ходили к нему, ходил он к ним, часто просиживали у И. В. целые ночи. Он любил… порой веселое времяпрепровождение жителей”, – вспоминает Мерзляков.

Он покупал у тунгусов рыбу и оленину. Ему нравилось их молчаливое спокойствие и забавляло, что они почитают шаманов и верят, несмотря на православное крещение, в хозяев и духов, обитавших в Сибири. Кроме того, он изучал и перенимал их способы рыбалки и охоты.

Рыба и оленина составляли основу их бытия. Олени, питавшиеся лишайником, считались священными. Олени – это транспорт (если запрячь их в сани), одежда (мех), богатство (у самых богатых вождей были стада до 10 000 голов) и еда (вареная оленина). Петерин – вероятно, наполовину остяк – научил своего друга искусству рыбачить на Енисее. Сталин сам плел лески и выдалбливал проруби – об этом пишет Мерзляков, чьи воспоминания, записанные в 1936 году, – лучший источник о жизни Сталина в Курейке. Согласно рассказу самого Сталина в несколько готическом духе, он так хорошо научился ловить рыбу в проруби, что потрясенный остяк прошептал: “ Ты слово знаешь!” Сталину нравилась рыбная диета: “Рыбы было много, но соль ценилась на вес золота, так что мы складывали рыбу у них в нужнике; на двадцатиградусном морозе она задубевала, как штабеля дерева. Мы скалывали с нее наледь и сосали”. Ему стали попадаться крупные осетры. Однажды на реке его застала метель – он уже думал, что ему конец, но все же сумел добраться до берега. В другой раз он возвращался домой с друзьями-остяками. Улов был хороший – осетр и сайда. Сталин отстал от других. Внезапно налетела пурга. Курейка была далеко, но он не мог бросить рыбу, которой собирался питаться несколько недель. Пробираясь сквозь пургу, Сталин шел, пока не увидел человеческие фигуры. Он позвал их, но они исчезли. Это были его друзья – но, увидев его, с головы до ног покрытого белым снегом, они решили, что это водяной, и убежали. Когда он наконец добрался до избы и ввалился в нее, остяки закричали:

– Осип, ты?

– Конечно я. Не лешак же! – ответил он и провалился в сон; он проспал восемнадцать часов.

Ему угрожала вполне реальная опасность. Кочевникам было не привыкать терять людей на реке. Сталин вспоминал такой случай: “Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный… рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища”. Остяки как бы между делом объяснили, что их товарищ “остался там”. Сталин ничего не понимал, пока кто-то не сказал ему: “Утонул, стало быть”. Такое равнодушие удивило Сталина, но ему растолковали: “Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем, а вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу”. Сталин привел этот случай в своей речи 1935 года, говоря о том, как ценна человеческая жизнь, – но на самом деле этот опыт должен был научить его обратному.

“Пошел я раз на охоту, – рассказывал он своим приближенным Хрущеву и Берии за обедом уже после Второй мировой войны. – <…>

Енисей имел в ширину 12 верст. Я перешел Енисей на лыжах. Дело было зимой. Смотрю, на ветках сидят куропатки. <…> У меня было 12 патронов, а там сидели 24 куропатки. Я 12 убил, а остальные все сидят. <…> Я решил вернуться за патронами. Ушел назад, взял патроны и возвратился. А они все сидят”. “Как, все, все сидят?” – изумился Хрущев, а Берия попросил продолжать рассказ. “Да, все, – гордо ответил Сталин. – Я застрелил этих куропаток, взял веревку, привязал их к ней, а веревку привязал к поясу и поволок куропаток за собой”. Когда он пересказывал эту историю своему зятю Юрию Жданову, птиц оказалось уже тридцать, температура была –40, а самого охотника снова застигла пурга: из-за этого он потерял и добычу, и ружье, и саму надежду. Но, к счастью, его, теряющего сознание, нашла и спасла женщина (наверное, Лидия), после чего он проспал тридцать шесть часов[176].

В комнате Сталина образовалось что-то вроде медицинского кабинета. В Курейке никогда не было врача лучше: “И. В. сам лично помогал лекарством людям, заливал раны йодом, давал порошки”. Мерзляков рассказывает, что “инородцам” он “советовал бриться”: “Помню, одного он побрил и снабдил мылом”. Он страдал от ревматизма – после бани становилось легче, но эта хворь не покидала его до старости: во время долгих совещаний в Кремле он прислонялся к батарее. Сталин любил играть с детьми тунгусов, пел и возился с ними, иногда рассказывал о своем несчастном детстве. Маленькая Даша Тарасеева каталась у него на спине и просила: “Ты, дядя, кричи по-конячьи”. “Сама вцепится ему в волосы, а они густые и черные, как воронье крыло”. Когда у коровы Федора Тарасеева случились колики, Сталин показал изумленному хозяину то, чему научился еще мальчишкой в Грузии: он “прирезал нетель, а мясо прибрал и посолил, сделал все как хороший хозяин”.

Сталину все еще нравились вечеринки. “А как вошли к Тарасеевым, а у них вечерка. Молодежь в круг собралась. <…> А в кругу-то Сталин пляшет… <…> А потом песню запел”, – вспоминает приезжавшая в Курейку Дарья Пономарева. “ Уж я золото хороню, хороню” – все та же любимая песня. “Вместе с нами пел песни, плясал, шутил”, – рассказывает Анфиса Тарасеева. А иногда грузин, уроженец плодородного Кавказа, смотрел из окна на тайгу. “В этом проклятом крае природа скудна до безобразия – летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, и я до глупости истосковался по видам природы…” – с тоской писал он Ольге Аллилуевой 25 ноября 1915 года.

Он проводил много времени один. По ночам писал. О своей собаке Тишке Сталин вспоминал: “Был он моим собеседником. Сидишь зимними вечерами – если есть керосин в лампе, – пишешь или читаешь, а Тишка прибежит с мороза… жмется к ногам, урчит, точно разговаривает. Нагнешься, потреплешь его за уши, спросишь: “Что, Тишка, замерз, набегался? Ну грейся, грейся!” Он шутил, что “с собакой по кличке Степан Тимофеевич любил разговаривать на международные темы” – Тишка, таким образом, был первым докой в политике среди собак. Сталин считал, что домашние животные лучше людей: они беззаветно и страстно любят хозяев, никогда не предают их (и не беременеют от них), а бросать их можно без зазрения совести.

Его глубоко удручало, что он ничего не делает, оторван от политических игр, что ему нечего читать; особенно тяжело было думать о Ленине и Зиновьеве. Не забыли ли они его? Где его последняя статья? Почему он не получил гонорара? В ноябре 1915 года он с сарказмом переспрашивал их: “Как живу? Чем занимаюсь? Живу неважно. Почти ничем не занимаюсь. Да и чем тут заняться при полном отсутствии… серьезных книг? <…> Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось так жить незавидно, как здесь”.

Даже такой фанатичный марксист, как Сталин, убежденный в том, что исторический прогресс приведет к революции и диктатуре пролетариата, иногда сомневался, что когда-нибудь вернется. Сам Ленин порой переставал верить в победу революции и спрашивал у Крупской: “Доживем ли?” Но Сталин этой веры, похоже, не терял никогда. “Русская революция… так же неизбежна, как неизбежен восход солнца! Можете ли остановить восходящее солнце?” – писал он в 1905 году и с тех пор не изменил своего мнения.

Когда удавалось разжиться газетами, будущий верховный главнокомандующий охотно обсуждал с Мерзляковым “язвы войны”. Во время Второй мировой он иногда приводил в пример сражения Первой, за которыми следил в Курейке[177]. Царь терпел поражение за поражением, и Сталин, видимо, надеялся, что эта война, как и война с японцами, наконец породит революцию. Возможно, не только для усыпления бдительности охранки он писал Малиновскому в Петербург: “Кто-то, оказывается, распространяет слухи, что я не останусь в ссылке до окончания срока. Вздор! Заявляю тебе и клянусь собакой, что я останусь в ссылке до окончания срока (до 1917 г.). Когда-то я думал уйти, но теперь бросил эту идею”. Чувствуется, что он устал: что ж, раз Ленин и Зиновьев не хотят ему помочь, не станет и он помогать им.

Где-то в декабре 1914 года Лидия родила ребенка¹.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.