ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НОМЕР 10

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ НОМЕР 10

И по сей день, когда частично открыты ранее строго засекреченные документы, в деле Артузова остается много загадок, неясностей, так называемых белых пятен, хотя правильнее было бы их назвать черными. Для автора данной книги главная загадка – кто был инициатором ареста Арту–зова. Подписи на ордере не означают ровным счетом ничего – это всего лишь документальное оформление уже принятого ранее решения. Ордера на арест крупных работников или известных людей подписывали, как правило, кто–либо из заместителей наркома НКВД и начальник 2–го (Оперативного) отдела ГУГБ НКВД. Бывали исключения: ордер на арест Ягоды подписал новый нарком Ежов, а сам арест произвел не сотрудник Оперода, а замнаркома Фриновский. Но это действительно случай особый.

Еще за месяц–полтора до ареста Артузова нарком Ежов, как уже известно читателю, на двух адресованных ему письмах Артура Христиановича наложил вполне деловые резолюции, по которым можно судить о спокойном тогда его отношении к корреспонденту.

Назначение корпусного комиссара на должность, которую с успехом мог бы занять старший лейтенант или капитан госбезопасности, тоже еще ни о чем не говорит. Сам Артузов это назначение считал мягким наказанием за допущенные «огрехи» (которых, как мы знаем, на самом деле не было).

Наконец, у наркома могло быть и такое соображение: историю ВЧК—ОГПУ—ГУГБ к юбилею должен написать человек, хорошо эту историю знающий. Артузов подходил идеально. А там, глядишь, после юбилея можно будет подобрать ему должность, соответствующую и званию, и опыту.

По мнению автора, решающую роль в судьбе Артузова сыграл (во всяком случае, в пределах Лубянки, а не ЦК и Кремля), настоял на его аресте Михаил Фриновский, ставший 15 апреля первым заместителем наркома и начальником ГУГБ, заняв эти должности вместо Якова Агранова{130}. Санкционировал ли арест Артузова Сталин – неизвестно. Возможно, что нет – формально нынешняя должность Артура Христиановича не числилась в номенклатуре Секретариата ЦК. Но в равной степени возможно, что да. В пользу этой версии говорит такое соображение: уже полным ходом, хотя и с соблюдением строгой секретности, раскручивалось «дело» Маршала Советского Союза Тухачевского, других видных военачальников: командарма первого ранга Ионы Якира, командарма первого ранга Иеронима Уборевича, командарма второго ранга Августа Корка, комкора Роберта Эйдема–на, комкора Бориса Фельдмана, комкора Виталия Примакова и комкора Витовта Путны.

Наверняка Сталин, Ворошилов, Ежов уже просматривали списки высшего начальствующего и политического состава РККА, а также НКВД для определения врагов «первой», «второй», «третьей» категории очередности. Корпусных комиссаров тогда было не так уж много, фамилия Артузова по алфавиту шла третьей или четвертой{131}.

Словом, остается загадкой, что произошло в конце апреля – начале мая 1937 года, почему так резко изменилось в верхах отношение к Артузову. С ходу пристегивать его к «яго–динской банде» было не очень разумно – в НКВД все знали о неприязненных отношениях между бывшим наркомом и бывшим начальником ИНО. Знал это и Ежов. К тому же, будучи заместителем начальника Разведупра РККА, Артузов, конечно, поддерживал деловые контакты со своим преемником по ИНО Слуцким, но с Ягодой больше не встречался.

При аресте Артузова присутствовал «свидетель» (ниже автор объяснит, почему взял это слово в кавычки) – оперуполномоченный того же 8–го (Учетно–регистрационного) отдела, лейтенант госбезопасности Леонид Баштаков, впоследствии возглавивший этот отдел, называвшийся тогда уже 1–м Спецотделом НКВД СССР.

Вот что показал генерал–майор в отставке (с 1947 года) Леонид Фокиевич Баштаков 20 апреля 1955 года, будучи приглашенным в КГБ при Совете Министров СССР:

«Артузова я лично знал с 1932 по 1937 год, то есть по день его ареста, по совместной работе в органах ОГПУ—НКВД. В первой половине 1937 года я работал в подчинении у Артузова на протяжении полутора–двух месяцев.

…Артузов – человек большой культуры, с большим опытом оперативной работы, к подчиненным был внимателен, отзывчив. Знаю его по работе в школе органов, там он как лектор пользовался большим авторитетом и уважением{132}. Арест Артузова для меня был полной неожиданностью. Произошло это таким образом. В день ареста Артузова я работал в кабинете Артузова, так как он был на партийном активе в клубе НКВД. Часов в 12 ночи Артузов возвратился с актива в возбужденном состоянии. На мой вопрос, что случилось, Артузов, волнуясь, беспрестанно ходя по комнате, стал ругать Фриновского и говорил примерно следующее: «Этот выскочка, недоучка{133} ни за что оскорбил меня на активе, назвав меня шпионом. Мне даже не дали возможности отпарировать его выступление».

Спустя 20—30 минут работники Оперода{134} арестовали Артузова. В моем присутствии производилась опись документов в кабинете Артузова. Что это были за документы, я сказать не могу, так как не читал их. Не знаю и судьбы дальнейшей этих документов».

В этом немногословном показании сплелись воедино и правда, и ложь, и недомолвки, и лукавство. Словом, снова типичная амальгама.

Почему автор именно так обозначает показания генерал–майора Баштакова? Потому что знает о некоторых фактах его биографии, о которых генерал–майор под предлогом соблюдения режима секретности предпочитал не распространяться даже в кругу самых близких ему людей. И правильно делал: иначе не дожил бы ни до заслуженной пенсии, ни до мирной кончины в кругу семьи.

Казалось бы, человек все годы службы просидел хоть и в ОГПУ—НКВД—МГБ—КГБ, но на «бумажной» работе (начальствование в Высшей школе не исключение), к оперативным делам ни по линии контрразведки, ни тем более разведки отношения не имел. Вроде бы чистой воды чиновник от НКВД. Но почему–то именно ему, пережившему и Ягоду, и Ежова, очередной нарком НКВД Лаврентий Берия по меньшей мере трижды дает секретнейшие, ответственнейшие и весьма щепетильного свойства задания.

…Весна 1940 года. Товарищ Сталин размышляет, как поступить с несколькими десятками тысяч польских военнослужащих, оказавшихся в СССР в специально для них организованных лагерях после поражения Польши осенью 1939 года и оккупации большей части ее территории германскими войсками. Выход предлагает нарком НКВД Лаврентий Берия: если не всех, то, во всяком случае, офицеров расстрелять. 5 марта Политбюро ЦК ВКП(б) предложение принимает. Руководство акцией возлагается на первого замнаркома НКВД и начальника ГУГБ комиссара госбезопасности третьего ранга Всеволода Меркулова, начальника Главного экономического управления (?) НКВД, комиссара госбезопасности третьего ранга Богдана Кобулова и… начальника 1–го Спецотдела НКВД капитана госбезопасности Леонида Баштакова.

Последствия партийного решения известны: в Катын–ском лесу под Смоленском и в других местах расстреляно четырнадцать – восемнадцать тысяч польских военнослужащих. Баштаков через неделю получает звание майора госбезопасности, через полтора месяца – орден Красной Звезды.

…Ранняя осень 1941 года. Немецкие армии уже в пределах центральных областей европейской части СССР. Товарищ Сталин снова размышляет: что делать со многими тысячами заключенных, находящихся в тюрьмах городов, которые вот–вот захватят оккупанты? В частности – с обитателями знаменитого еще в царской России Орловского централа? В нем содержится около двухсот особо опасных политических заключенных, осужденных к длительным тюремным срокам. Идею подсказывает все тот же нарком Берия: расстрелять, оформив задним числом новый приговор – к ВМН. Осуществить акцию поручается… старшему майору госбезопасности Баштакову. 11 сентября 1941 года сто пятьдесят семь заключенных Орловского централа вывезены в Медведевский лес под Орлом и расстреляны.

В числе жертв – знаменитая деятельница партии левых эсеров Мария Спиридонова и ее муж, тоже левый эсер Илья Майоров, видный государственный и партийный деятель Христиан Раковский, профессор медицины престарелый Дмитрий Плетнев, жена Льва Каменева и сестра Льва Троцкого Ольга Каменева, около тридцати немецких коммунистов–эмигрантов, объявленных агентами гестапо, другие комин–терновцы – китайцы, финны, японцы, поляки, итальянцы… К казни готовились обстоятельно: предварительно были вырыты деревья с корнями, а после расстрела вновь аккуратно посажены на месте безымянных массовых захоронений. Сразу чувствуется опытная рука человека, поднаторевшего в учетно–регистраторских делах…

Прошло еще несколько недель. 28 октября 1941 года в поселке Барбыш на окраине города Куйбышева (ныне Самара) старший майор госбезопасности Леонид Баштаков вместе с майором госбезопасности Борисом Родосом и старшим лейтенантом госбезопасности Демьяном Семинихиным лично, не имея на руках приговора суда, а всего лишь приказ наркома Берии, расстрелял начальника Управления ПВО генерал–полковника Героя Советского Союза Григория Штерна, командующего войсками Прибалтийского особого военного округа и замнаркома обороны генерал–полковника Александра Локтионова, генерал–лейтенанта авиации дважды Героя Советского Союза Якова Смушкевича, замнаркома обороны генерал–лейтенанта авиации Героя Советского Союза Павла Рычагова, еще семнадцать весьма заслуженных военных, конструкторов военной техники, советских работников (среди них – трех женщин).

Подчеркну – не присутствовал при казни, а принимал в ней, как следует из подписанного им протокола, личное участие. И в хорошей «компании». Борис Родос – известный следователь–костолом, на его совести, в частности, фальсификация дела Исаака Бабеля, Демьян Семинихин – сотрудник комендатуры, давний исполнитель смертных приговоров при Ягоде, Ежове и Берии.

Выходит, Леонид Баштаков – вовсе не скромный «коллежский регистратор», тем более не «книжный червь» и мог бы в своей Высшей школе в качестве «спецдисциплины» обучать молодую смену не только учету и регистрации.

А теперь разберемся с показаниями Баштакова. С первой частью его показаний все ясно. Баштаков прекрасно понимал, что в 1955 году его опрашивают в связи с начавшейся реабилитацией «врагов народа». Отсюда и положительный крен. Но осторожно: в самом деле, разве шпион и предатель не мог быть человеком большой культуры, отзывчивым к сослуживцам? Но все же постарался представить себя в наилучшем свете. Как объективного «свидетеля».

А теперь зададим два резонных вопроса. Первый: что, собственно, делал Леонид Баштаков в кабинете своего начальника? Разве не имел он собственного рабочего места? Кстати, как известно читателю, Артузов в новой должности занимал крохотный кабинетик–клетушку на первом этаже. Места для второго письменного стола там не было.

Второй: почему Баштаков работал там аж до двенадцати часов ночи? Может быть, по просьбе Артузова отбирал для него материалы к очередной главе будущей книги и не успел этого сделать днем?

Далее Баштаков упоминает скромно, что при нем производилась выемка документов, обнаруженных в кабинете Ар–тузова, но что это за документы, он не знает, так как их не читал. Правдивы в заявлении только последние два слова – «не читал». Но о чем они – знал прекрасно, ибо на каждой папке, изымаемой из сейфа, была надпись, которая и заносилась в опись.

И напрасно скромничает уполномоченный 8–го отдела лейтенант госбезопасности Баштаков – он не просто присутствовал при этой процедуре. Он самолично составлял опись изъятого. О чем свидетельствует его подпись под оной.

Анкета арестованного Артузова

Вот личный обыск Артузова действительно производился лишь в присутствии Баштакова. Его проводил младший лейтенант госбезопасности П. Васильев. При этом было изъято:

партийный билет за номером 1018779;

служебный пропуск в Кремль за номером 079;

удостоверение НКВД за номером 35;

пропуск в Наркомат обороны;

знак «Почетный чекист» за номером 33 и грамота к нему (в форме удостоверения личности, несколько большего размера);

нож перочинный в кожаном футлярчике; два письма и три записки; девять почтовых марок.

А теперь автор позволит себе высказать свою версию происшедшего в ночь с 12 на 13 мая 1937 года.

Лейтенант госбезопасности Баштаков находился в кабинете Артузова в столь поздний час не случайно. Нахождение в чужих кабинетах без служебной надобности в середине ночи никогда в НКВД не поощрялось, особенно в кабинетах начальников, тем более в их отсутствие. Стало быть, какая–то служебная надобность (оформленная в виде устного приказа) имелась.

Похоже, вопрос об аресте Артузова был окончательно решен в самую последнюю минуту, возможно, после окончания собрания партактива, иначе его могли арестовать раньше, а не приглашать в зал. Партактив – не партсобрание, на которое обязаны были являться все члены данной парторганизации. Партактив – всегда для избранных, ответственных. Рядовых коммунистов туда приглашали, если их присутствие было необходимо. Баштаков работал в одном отделе с Арту–зовым, состоял в одной с ним партячейке. Значит, то было не партсобрание, на котором присутствовал бы и Леонид Фокиевич, а именно узкий партактив, иначе не выступал бы на нем первый замнаркома и начальник ГУГБ Фриновский.

Автор убежден, что Баштакова кто–то из высших руководителей (не исключаю, что тот же Фриновский) подсадил под благовидным предлогом в кабинет начальника, чтобы Артузов, почуяв неладное, вдруг не смог бы уничтожить хранящиеся у него какие–либо документы или, что совсем уж нежелательно, не покончил жизнь самоубийством (таких случаев в системе НКВД уже было несколько).

На следующий день на квартиру Артузова по 3–й Тверской–Ямской явились сотрудники Оперода Гродек и Молю–ков (инициалы ни в ордерах, ни в протоколах не проставлены). При обыске в качестве понятых присутствовали дворник П. Н. Андрющенко и… И. М. Артузова (Их инициалы в протоколе указаны.)

В документации по делу Артузова много примечательного, даже забавного (если только это слово применимо к такому событию).

Бланк ордера, естественно, напечатан в закрытой типографии НКВД. В нем обозначены должности двух лиц, ордер подписывающих. Они таковы: «Зам. Народного Комиссара Внутренних Дел СССР Комиссар Государственной Безопасности 1–го ранга» и «Начальник Второго Отдела ГУГБ Комиссар Государственной Безопасности 3–го ранга». Подписали ордер Лев Бельский и Николай Николаев–Жу–рид. Но Бельский был (и остался) комиссаром второго ранга. В чем же дело? Очень простое объяснение: бланки были отпечатаны раньше, когда заместителем наркома, обычно подписывавшим ордера на арест, был Яков Агранов, действительно комиссар первого ранга. Выходит, новые бланки не успели напечатать.

Полагаю, читателю будет интересно узнать, что оперодовцы изъяли при обыске на квартире Артузова:

статуты к знакам «Почетный чекист» номер 6 и 34 (в протоколе ошибка, следует 33);

паспорт серии МФ номер 646441;

грамота к наградному маузеру номер 732;

грамота к знаку «Почетный чекист» МНР;

орден Красного Знамени номер 11512;

знак «Почетный чекист» номер 6;

старые служебные удостоверения – 12 штук;

фотоаппарат «лейка»;

папка с архивными материалами, принадлежавшими И. И. Межлауку;

фотографии – 36 штук.

Произвели обыск и на бывшей квартире Артузова в Ми–лютинском переулке, где по–прежнему проживали (вскоре их выселят) Лидия Дмитриевна и дети. Здесь изъято:

именной наградной пистолет за номером 1696 с надписью: «Артузову А. X. за разгром 52–й банды»{135};

восточная шпага; малого размера кинжал;

большой монгольский кинжал с шелковым поясом; пишущие машинки – 2 штуки;

книги Троцкого, Бухарина, Зиновьева и других запрещенных авторов;

фотографии – 75 штук; записная книжка.

На даче по Зубаловскому шоссе изъята малокалиберная винтовка.

По окончании обыска Артузов был под конвоем препровожден в автомобиль и доставлен в Лефортовскую тюрьму. Для персонала тюрьмы он был личностью бесфамильной – «заключенный номер 10». В соответствии с номером одиночной камеры.

…И вот, наконец, перед автором само следственное «дело».

На обложке пресловутая надпись: «Хранить вечно».

Следственное дело номер 612388 в трех томах Артузова (Фраучи) Артура Христиановича по обвинению по статьям 58 6 ; 58 8 и 58 11 .

Начато 13 мая 1937 года и завершено 15 августа того же года. О печально знаменитой «пятьдесят восьмой», по которой ушли из жизни сотни тысяч, если не миллионы советских людей всех национальностей (плюс тысячи иностранных граждан), религиозных конфессий, профессий, возрастов, слышали, кажется, все. Но мало кто из читателей последних двух–трех поколений ее читал. Поскольку в новом Уголовном кодексе таковой (не по номеру, по сути) нет, а идти в библиотеку, чтобы перелистать старый УК, не каждый станет. Потому расшифруем хотя бы те три ее пункта, что были предъявлены Артузову.

58–я статья Уголовного кодекса РСФСР 1926 года с последующими изменениями входила в его Особенную часть, главу 1–ю – «Преступления государственные», в 1–ю под–главу «Контрреволюционные преступления».

Итак…

58 6 – «Шпионаж, т. е. передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам влечет за собою» в случае особо тяжких последствий высшую меру наказания – расстрел.

58 8 – «Совершение террористических актов, направленных против представителей Советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов… » Также расстрел.

Наконец, 58 11 – «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой».

Просто замечательная это статья – 58–я со значком« 11 ». Если нельзя подследственного подвести к какому–то конкретному преступлению (а всего 58–я имела тринадцать пунктов), всегда можно предъявить ему обвинение под резиновый пунктик со значком по которому полагался все тот же расстрел.

Из всей 58–й только 58–я со значком « 12 » (недонесение о достоверно готовящемся или совершенном контрреволюционном преступлении) не влекла за собой смертную казнь. Но вместо «недонесение» умник–следователь при желании всегда мог в обвинительном заключении напечатать словечко «участие».

Описать переживания человека, попавшего безвинно по «политическим» статьям в камеру Внутренней или Лефортовской тюрьмы, может, по мнению автора, лишь тот, кто сам это испытал и пережил.

Покойный генерал–лейтенант Александр Иванович То–дорский, входивший в состав Главного военного совета, почти поголовно расстрелянного, каким–то чудом «отделался» пятнадцатилетним сроком заключения. В свое время он рассказывал автору: «Когда меня арестовали и жестоко, с избиениями, допрашивали, мне на первых порах пришло в голову, что в стране произошел фашистский переворот, а мои следователи – переодетые для маскировки в форму НКВД белогвардейцы. Это мне как–то помогло, если бы я сразу понял, что это „свои“, то, наверное, сошел бы с ума».

У Артузова такого предположения быть не могло. Он прекрасно знал, что арестовали именно «свои», настоящие сотрудники НКВД. Своего следователя он знал: им был не кто иной, как… комиссар госбезопасности третьего ранга Яков Дейч!

Букет из трех пунктов «пятьдесят восьмой», каждый из которых был расстрельным, не оставлял ему никакой надежды. Он был обречен изначально.

А теперь еще об одной загадке в изобилующем ими «деле» Артузова. По существующему тогда да и поныне порядку на каждого доставленного в тюрьму составлялась серьезная бумага, называемая «Анкетой арестованного». Составлялась не замедлительно, еще до размещения в камеру в своеобразном приемном отделении. Если арестанта привозили глубокой ночью, эту процедуру могли отложить до утра.

Обращаю внимание читателя: арестовали Артузова, как известно, в ночь на 13 мая, тогда же отвезли в Лефортово. Анкета же была оформлена… 4 июня, почти три недели спустя! Объяснить это чьей–то забывчивостью никак нельзя. Что–что, а канцелярский порядок в Лефортовской тюрьме соблюдался неукоснительно, и отвечал за него начальник тюрьмы, подчинявшийся не следователям, а собственному руководству, установленным жестким правилам и инструкциям. По указанию следователя они лишь доставляли арестованного на допрос, уводили с допроса обратно в камеру, сажали в карцер, лишали передач и денежных переводов и т. п. И в каждом случае делали соответствующие записи в специальном журнале.

У автора есть серьезные основания полагать, что анкета была составлена своевременно, но вот дата по каким–то соображениям проставлена более поздняя. К этому мы еще вернемся.

Еще одна загадка. «Анкета арестованного» как десятки других анкет: слева – вопросы, отпечатанные типографским способом, справа – ответы арестованного, заносимые в соответствующую графу тем сотрудником, что его принимал. Анкета Артузова не отпечатана в типографии, и заголовок, и вопросы, и, разумеется, ответы на них написаны им собственноручно! Почему вдруг такое отступление от правил? Неужели в Лефортовской тюрьме закончились готовые бланки и арестованному дали чистую бумагу и бланк для образца? И главное – почему анкету заполнял от первого до последнего слова он сам? Неужели дежурный по приему так обленился? В подобное верится с трудом.

Но почему автор уверен, что анкета заполнена была сразу, а не 4 июня? Достаточно сравнить почерк, якобы относящийся к этой дате, с почерком на документах, датированных концом мая.

Анкета написана твердым, четким почерком образованного человека, почерком выработанным, каким обладают только много и постоянно пишущие люди. Все другие, «более ранние» записи и подписи на протоколах – каракули…

На этом основании, уже только на нем одном, можно с уверенностью утверждать, что за две недели пребывания в тюрьме Артузов физически и душевно был разрушен. Какими методами, догадаться нетрудно. Не исключено, что он тогда же перенес инсульт.

Делу Артузова с самого начала было уделено особое внимание. Это явствует уже из того, что следствие вел не рядовой сотрудник, а начальник Секретариата НКВД упомянутый Яков Абрамович Дейч. Он прекрасно знал о заслугах своего подследственного, не мог не понимать, что обвинения Артузова в измене и шпионаже – сущий бред. Видимо, для того чтобы преодолеть неловкость, он на первом же допросе обрушился на арестованного с отборной матерной руганью. Для высококультурного, хорошо воспитанного, интеллигентного Артура Христиановича, в жизни не употребившего ни одного бранного слова, уже одно такое обращение было сильнейшим ударом по психике, тяжелейшей душевной травмой, возможно, даже более тяжелой, нежели «меры физического воздействия». (Уже отмеченное резкое изменение почерка свидетельствует со значительной долей вероятности о применении и таких мер.)

В некоторых допросах Артузова принимал участие человек на Лубянке новый, заместитель Дейча Исаак Ильич Шапиро. Ранее он в НКВД никогда не служил, был «всего лишь» помощником секретаря ЦК ВКП(б)… Николая Ивановича Ежова! Став наркомом, Ежов в числе своих людей привел на Лубянку и Шапиро, назначил его заместителем секретаря НКВД и присвоил звание майора госбезопасности, а вскоре и старшего майора. (Это стало в органах НКВД– МГБ—КГБ дурной традицией: крупных партийных работников переводили в органы госбезопасности сразу на генеральские должности, даже если до этого они были, к примеру, секретарями обкомов по сельскому хозяйству.)

В составлении протоколов допросов, а затем и сомнительного обвинительного заключения Дейчу помогал его подчиненный, начальник 1–го отделения секретариата НКВД лейтенант госбезопасности Виктор Терентьевич Аленцев.

Через двадцать лет Аленцев, уже полковник КГБ, поначалу не признал, что имел отношение к «делу» Артузова, а когда ему показали его собственноручную подпись под протоколами допросов, сослался на плохую память и давность лет. Но кое–что, и существенное, все же в конце концов припомнил.

Выбор Дейча на роль следователя по «делу» Артузова имел под собой глубокое обоснование. Из Артузова надо было выбить не только признание в измене и шпионаже (с этим мог бы в короткий срок справиться любой костолом в чине сержанта или младшего лейтенанта госбезопасности), но и получить развернутые, якобы достоверные показания, со ссылками на имена руководителей зарубежных разведок, агентов, видных «заговорщиков» – чекистов, с раскрытием их «программ» и т. п. Обычный следователь в средних чинах, никогда и ничего общего ранее с настоящей контрразведкой и разведкой дела не имевший, такого дела не осилил бы. Ему бы просто не хватило для этого знаний и информации.

Между тем начальник секретариата НКВД и его заместитель (к тому же креатура самого наркома) могли затребовать и в 3–м отделе ГУГБ (бывшем КРО), и в 7–м (бывшем ИНО), и в Разведупре РККА{136} любые документы, содержащие информацию, необходимую для фабрикации правдоподобных признаний Артузова.

В следственном деле Артузова имеются всего два протокола его допросов, подписанные проводившими их Дейчем и Аленцевым. Из тюремного журнала установлено, что «беспамятный» Аленцев трижды допрашивал Артузова уже после того, как было составлено и утверждено обвинительное заключение по его делу. Вопрос: с какой целью? У автора в качестве версии есть единственный ответ: видимо, Аленцев готовил подследственного к заседанию Военной коллегии Верховного суда СССР, уговаривал не отказываться от данных на следствии показаний. Скорее всего, такого согласия не добился, потому никакого суда и не было. По закону каждая встреча следователя с подследственным должна быть запротоколирована и подшита в «дело». Отсюда может возникнуть представление, что за два месяца содержания Артузова в Лефортовской тюрьме его допрашивали всего два раза. Эти протоколы, многостраничные, отпечатанные на машинке, оформлены вроде бы правильно с указанием времени начала и завершения допроса, с непременной подписью арестованного не только на последней, но и внизу каждой страницы.

Однако на самом деле допросов Артузова было много больше, и подтвердил это невольно, то ли из–за юридической неграмотности, то ли из–за наплевательского отношения к закону… сам Дейч!

Дело в том, что первыми словами, которыми Дейч начал якобы первый запротоколированный допрос, были следующие: «Вы на протяжении ряда допросов упорно скрываете свою вину и отказываетесь давать следствию показания о своей антисоветской и шпионской деятельности…»

Выходит, имели место предыдущие допросы, на которых в течение двух недель (это немалый срок для сопротивления моральному, психическому и физическому воздействию) Артузов категорически отказывался признать себя виновным в предъявленных ему обвинениях! Потому и составлен был протокол впервые лишь 27 мая, что Артузов в этот день наконец дал признательные показания, точнее – подписал их. Как вопросы Дейча, так и ответы Артузова отпечатаны на машинке. Это означает, что протокол был составлен, обработан, перепечатан на машинке и подписан всеми участниками допроса позднее. К тому же слишком гладко в нем сформулированы так называемые показания, они носят откровенные следы большой подготовительной работы, понятное дело – следователя и его помощников, а не подследственного.

Наконец, тому есть еще одно доказательство. Их дал уже полковник, заместитель начальника Управления КГБ при Совете Министров СССР по Московской области Виктор Терентьевич Аленцев в 1955 году.

Аленцев показал, что когда он в первый раз сопровождал Дейча в Лефортовскую тюрьму, то сразу по самому ходу допроса понял, что его начальник допрашивает Артузова не впервые. После этого, по словам Аленцева, он сопровождал Дейча в Лефортово еще раз пять и делал записи. Никаких протоколов при этом не велось. По окончании допроса Дейч все записи забирал с собой на Лубянку, а спустя некоторое время возвращался в тюрьму с уже готовым, перепечатанным протоколом, который и заставлял подписывать Артузова.

На вопрос, применяли ли к Артузову меры физического воздействия, Аленцев стыдливо отвечал, что ему об этом ничего не известно. Но сказал, что Дейч обращался с Артузо–вым чрезвычайно грубо, допускал матерную ругань. Возможно, что при Аленцеве Артузова действительно не били. Но хорошо известно, что во многих случаях подследственных избивали специально содержащиеся в тюремном штате сотрудники – «молотобойцы», избивавшие и пытавшие заключенных в специальных помещениях между допросами. Так что вовсе не обязательно следователю в высоких чинах было самому пускать в ход кулаки и резиновую палку. Автор еще раз обращает внимание читателя на разницу в почерках Артузова: самая последняя его запись – жалкие каракули, выведенные дрожащей, непослушной, возможно, травмированной рукой.

Как далее рассказал Аленцев, к середине августа следствие было завершено, и на основании всего лишь двух протоколов Шапиро велел ему составить обвинительное заключение. Когда Аленцев возразил, что сделать это на основании только двух протоколов, при отсутствии материалов очных ставок (они не проводились), каких–либо улик, иных доказательств, никак нельзя, Шапиро в грубой форме приказал ему: «Делай как приказано!»

В конечном итоге на основании всего лишь допросов (двух – официально) комиссар госбезопасности третьего ранга Яков Дейч превратил корпусного комиссара РККА Артура Артузова в многолетнего шпиона сразу четырех (!) разведок – французской, немецкой, английской, польской.

Должно быть, кто–то наверху сказал Дейчу «хватит», иначе он завербовал бы своего подследственного еще в несколько европейских, и не только, спецслужб.

Кроме того, он сделал Артузова активным участником заговора в НКВД во главе с бывшим наркомом Ягодой.

Примечательно, что Дейч «доказал», точнее, добился «признания» шпионажа Артузова в пользу тех именно стран, чьи разведки тот в действительности наиболее успешно громил, чьи агентурные сети и гнезда ликвидировал до основания и, наоборот, в важные центры которых внедрял своих нелегалов и агентов.

С точки зрения здравого смысла только сумасшедший мог объявить английским шпионом человека, который обезвредил старого английского агента Сиднея Рейли! Или, быть может, Артузов совершил это с благословения Лондона?

Первая страница протокола допроса Сиднея Рейли

Именно Артузов на семь–восемь лет полностью блокировал всю работу весьма деятельной тогда и опасной польской разведки. Неужели же для этого ему самому непременно нужно было стать польским шпионом? Еще один вопрос можно было бы задать комиссару госбезопасности Дейчу: почему агент гестапо не выдал тому же самому гестапо самого ценного советского разведчика в Японии Рихарда Зорге? И еще один вопрос: зачем французский шпион Артузов регулярно, много лет подряд «скармливал» французскому генштабу через поляков дезинформацию о боеспособности Красной армии?

Письмо С. Рейли Ф. Дзержинскому

И наконец: шпионом «вообще» быть нельзя, «шпион „вообще“» – такая же нелепость, как боксер по переписке. Между тем в объемистых протоколах допросов не приведено ни одного конкретного факта передачи какой–либо иностранной разведке хоть самой захудалой шпионской информации. При обыске у Артузова не обнаружено никакого шпионского снаряжения, приспособлений для тайнописи, шифров, кодов, нет изобличающих свидетельств скрытого наружного наблюдения, тайников, полученной за свою преступную деятельность иностранной валюты, нет данных о фиксированных контактах с зарубежным связником. Ничего подобного! В «деле» присутствует только «царица доказательств» – признания подследственного, самооговор, ничем не подкрепленный, никак не проверенный. При нормальном судопроизводстве подобным признаниям грош цена и обвинительное заключение неминуемо рассыпается как карточный домик.

Какое же извращенное сознание надо было иметь, чтобы так исказить истину, столь целенаправленно, пользуясь самыми иезуитскими и подлыми методами, подвести под расстрел за шпионаж и измену самого талантливого и заслуженного руководителя советской контрразведки и разведки за всю ее историю?

Что двигало Яковом Абрамовичем? Неужто один только звериный страх за собственную шкуру, стремление упрочить свою карьеру на фундаменте из чужих костей?

Вне всякого сомнения, эти мотивы в действиях Дейча присутствовали и многое объясняют. Однако, по разумению автора, существовали и дополнительные побуждения, столь же, впрочем, низменного характера – обыкновенная черная зависть и злорадство. Артузов уже при жизни был легендой и контрразведки, и разведки, с его именем связаны их самые громкие (хоть и тайные) победы и достижения. Ему «верил, как самому себе» Дзержинский, в чьей честности, слава богу, и сегодня не рискуют усомниться самые яростные злопыхатели. Его высоко ценил Менжинский, чей авторитет тогда еще и после смерти оставался незыблем. Наконец, его знал и поручал ему ответственнейшие задания лично Сталин. (Во всяком случае, до того, как равнодушно отдал на растерзание, когда счел, что слишком умный корпусный комиссар ему больше не нужен.)

А кто такой Яков Дейч? Всего лишь высокопоставленный чиновник НКВД, никакой не оперативный работник, а так, делопроизводитель, хоть и с тремя ромбами в петлицах и двумя орденами на груди, на чье место в любой момент могли прислать любого другого номенклатурщика из ЦК, вроде заместителя Шапиро, который, к слову, через два месяца займет его место, чтобы, в свою очередь, слететь с него прямиком в камеру смертников при очередном новом наркоме – Берии.

А уж вовлекать Артузова в узкий круг ближайших сподвижников Ягоды – просто дурость. В НКВД все знали, что бывший нарком и Артузов, мягко говоря, недолюбливали друг друга. Что примерно с двадцатого года с обращения на «ты» перешли на отчужденное «вы». Что хоть и жили в одном подъезде (до развода Артузова с первой женой) – Артур Христианович на первом, Генрих Григорьевич на втором этаже, – но за все годы соседства ни разу не зашли друг к другу в гости.

Методика Дейча была проста до примитивности, полностью соответствовала его убогому интеллекту и рептильному характеру. Он выбирал нужные ему факты из материалов разведки НКВД или Разведупра, ответов Артузова на свои вопросы и компоновал их таким образом, что они превращались в грозные обвинения – и признания соответственно – в измене, шпионаже и прочих смертных грехах. Однако, будучи невеждой в разведывательных делах, агентурной работе, анализе информации, внешней политике, он не замечал внутренних противоречий в «конечном продукте» своих фальсификаций. Артузов, без сомнения, их видел, но… не поправлял. Наоборот, порой, словно издеваясь (а может, и вполне осознанно), подбрасывал самые несусветные глупости, в которых легко бы разобрался и никогда не занес бы в протокол в качестве доказательств мало–мальски квалифицированный следователь–профессионал.

Для чего это делал Артузов? Тут может быть только одно объяснение: как и многие другие арестанты первых месяцев Большого террора, он полагал, что на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР откажется от сделанных по ходу следствия под нажимом Дейча признаний и легко докажет их полную абсурдность и несостоятельность. Он понятия не имел, как в действительности теперь проходят заседания Военной коллегии, этот жуткий фарс на правосудие. К тому же Артузов был полностью отрезан от внешнего мира, не имел ни малейшего представления, что происходит за толстыми стенами Лефортовской тюрьмы. Радио в камерах не было, газет не полагалось, контролеры разговаривать с заключенными права не имели. За сутки – только несколько заученных фраз, строго по инструкции, чисто служебных.

Два сохранившихся и единственных протокола допросов Артузова следователем Дейчем – все та же пресловутая «амальгама».

Вот как работала методика Дейча на практике.

Немцы завербовали Артузова на идейной основе – симпатий к нацизму еще… в 1925 году (когда германская разведка, сведенная союзниками по Версальскому договору до жалкого минимума, почти не подавала признаков жизни) через Отто Штейнбрюка. Почему именно через него?

Штейнбрюк, многолетний сотрудник Артузова и по ИНО, и по Разведупру, также корпусный комиссар РККА, был натуральным австрийцем, бывшим капитаном австро–венгерской армии. (Для Дейча австрийцы и немцы – одно и то же.) К тому же он восемнадцать лет проработал именно по германской линии, в том числе не один год в самой стране с нелегальных позиций, так что сомневаться в том, что он, конечно, немецкий шпион, не приходилось. По разрозненным репликам Дейча Артузов понял, что арестованный еще 21 апреля умница Отто Оттович дает «признательные» показания за гранью абсурда, явно с тем, чтобы отказаться от них на суде и разбить аргументацию следствия.

Дейч, в силу своей самоуверенности, которая у неумных людей прямо пропорциональна невежеству, даже не понимал, что одновременно сотрудничать с генерал–майором Фердинандом фон Бредовом, одно время руководившим германской разведкой – абвером (в котором тогда работали не более десятка офицеров), и «испытывать симпатию к нацистам» никак не возможно. Та группа высших офицеров, активно сотрудничавших в те годы с Красной армией, к которой принадлежал и фон Бредов, терпеть не могла ни нацистов, ни их выскочку фюрера из бывших ефрейторов.

Позднее же Артузов и Штейнбрюк работали на нового шефа абвера капитана первого ранга, впоследствии адмирала Вильгельма Канариса.

Копая материалы ИНО, Дейч нашел сообщение о гибели агента А/270, и оно натолкнуло его на выигрышную идею.

Вот что записал Дейч от имени Артузова в протокол от 27 мая: «Еще в 1932 году мы узнали из его [270–го] донесений о существовании в СССР широкой военной организации, связанной с рейхсвером и работающей на немцев. Одним из представителей этой организации, по сообщению 270–го, был советский генерал Тургуев – под этой фамилией ездил в Германию Тухачевский».

Авторство Дейча торчит из этого абзаца как ослиные уши. Артузов никогда не составил бы столь нелепой фразы: «…связанной с рейхсвером и работающей на немцев». Ясно ведь, что если шпион связан с рейхсвером, то он работает не на англичан или бразильцев, но именно на немцев.

Однако о военной организации в РККА, одним из представителей которой был генерал Тургуев, 270–й (напоминаем читателю, что это псевдоним Курта фон Поссанера) знать ничего не мог. И не только потому, что такой заговорщицкой организации в РККА не существовало, но и по той причине, что он, нацистский функционер, к тому же иностранец, доступа к засекреченным контактам высшего генералитета рейхсвера с военными кругами в СССР не имел.

Бывший замнаркома НКВД Георгий Прокофьев на допросе еще 25 апреля показал: «Примерно в 1933 году в НКВД стало известно из агентурных источников НКВД в немецкой разведке, что какой–то красный генерал (по фамилии, начинающейся на букву „Т“, – дальше фамилия была прервана) установил связи с германским рейхсвером. Ягоде это сообщение было доложено, и он сразу заявил: „Это Тухачевский“. Ягода взял к себе сводку и никакого движения этому материалу не дал».

Это показание Прокофьева истине отвечает – информация поступила в НКВД не от 270–го, а от агентурных источников в разведке. Получив это сообщение, Артузов обязан был доложить о нем Ягоде. Ягода, как нарком НКВД, знал о поездке Тухачевского инкогнито в Германию, естественно, с санкции, даже по заданию высшего руководства страны, а потому «никакого движения этому материалу не дал». Даже замнаркома Прокофьеву и начальнику ИНО Артузову не обо всем было положено знать. Примечательно, что Прокофьев ничего о «генерале Т» как заговорщике в Красной армии не показывает. Такое появляется только в протоколе допроса Артузова Дейчем. По простой причине: в НКВД полным ходом шла разработка дела Тухачевского и его «сообщников». Параллельно готовили и будущее «дело» уже арестованного Ягоды. Теперь то обстоятельство, что бывший нарком не дал ходу информации о Тухачевском, приобретало совсем иное, зловещее объяснение.

Далее Артузов под давлением Дейча показывает, что по настоянию Канариса он выдал ему агента 270, как представляющего для немцев своей информацией в Москву большую опасность. После чего 270–й был ими убит. Подробности ему, Артузову, неизвестны. Последнее было единственным в его показаниях, что полностью соответствовало истине: до сих пор не установлено точно, кто именно был убийцей барона Курта фон Поссанера. Кстати, Дейч нигде фамилию 270–го не приводит, и это тоже доказывает поверхностность его псевдоследствия.

По данному эпизоду Артузов, в сущности, дважды загнал Дейча в ловушку (к сожалению, она не сработала, поскольку была рассчитана на то, что Артур Христианович на суде вскроет все подтасовки следствия).

Генерал–майор Фердинанд фон Бредов в «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934 года был убит эсэсовцами по приказу Гитлера как «враг». Отсюда по логике вытекает, что если Артузов сотрудничал с фон Бредовом, значит, он работал против Гитлера и нацистов. В чем же тогда его винить?

И далее: ни Артузов, ни Штейнбрюк, ни кто–либо иной никак НЕ МОГЛИ выдать 270–го немцам по приказу Кана–риса. По очень весомой причине: барон Курт фон Поссанер был убит 16 или 17 марта 1933 года, тогда как капитан первого ранга, впоследствии адмирал Вильгельм Канарис приступил к обязанностям начальника абвера… 1 января 1935 года!

Такого рода несуразностей в обвинении по одной только «германской линии» множество.

По тому же безотказному принципу Дейч скомпоновал причастность Артузова к шпионажу в пользу еще трех стран.

У Артузова по отцовской линии было два двоюродных брата – Александр и Федор Фраучи. Оба родились в России, но сохранили швейцарское гражданство. В конце 20–х годов они, видимо, разочаровавшись в советской системе, выехали в Швейцарию. Связи с ними на протяжении последующих лет Артузов, в силу своего служебного положения, не поддерживал.

Как известно, Швейцария – соседка Франции, половина ее населения говорит на французском языке. Этого для Дейча вполне достаточно, и вот в протоколе появляется запись, что Александр Фраучи завербовал своего кузена в качестве агента уже французской разведки. Артузов охотно эту версию подтверждает: до Александра НКВД уже не добраться; до французского министра, которому он якобы через дипломатов–шпионов передавал информацию, подавно. Что именно передавал – Дейча уже не интересует.

С поляками и того проще. Вполне достаточно того, что в свое время Артузов пригрел и Сосновского, и Кияковского, и других. Правда, Сосновский, из которого после нескольких месяцев избиений выбили признание, что он польский шпион, Артузова не оговорил. Кияковский этого сделать тем паче не мог – был давно мертв. В таком случае Дейч счел самым подходящим вербовщиком Маковского, арестованного еще в 1935 году за растрату казенных денег, а не за шпионаж.

Не случилось запинки и со шпионажем в пользу Англии.

Теперь перед следователем оставалась лишь одна задача: привязать Артузова к заговору внутри самого НКВД во главе с Ягодой. Раньше в этом нужды не было, она появилась после ареста бывшего наркома, когда во Внутренней тюрьме майор госбезопасности Лазарь Коган уже полным ходом тот самый заговор раскручивал и ему требовалось набрать в него как можно больше участников. В конце концов их хватило с избытком, и Артузов для исполнения этой роли оказался не нужен. (На процессе Бухарина – Рыкова – Ягоды и других фамилия Артузова так и не прозвучала.)

Артузов игру принимает. Он перечисляет одного за другим ягодинских «заговорщиков» – Прокофьева, Миронова, Молчанова, Гая, Паукера, Буланова и др. Все они давно арестованы, их полным ходом раскручивают, кого во Внутренней, кого в той же Лефортовской тюрьме. Артузову это прекрасно известно. Некоторые из названных им лиц были арестованы раньше его и уже во всем «признались», имена других он, мастер допросов настоящих, выудил из самого Дейча столь ловко, что тот этого даже и не заметил. Его показания никому вреда нанести уже не могли, но и спасти тоже.

Однако отдадим должное Дейчу. Его не смутила общеизвестная неприязнь (взаимная) Артузова к Ягоде. В конце концов, он готовил не доклад на партсобрании, где его утверждение о принадлежности Артузова к ближайшему окружению Ягоды вызвало бы только смех, а обвинительное заключение, которое после утверждения наркомом или его заместителем прочтут лишь три члена Военной коллегии. А они вряд ли в курсе внутриведомственных интриг.

И он нашел воистину дьявольский ход: придумал, что якобы однажды Ягода в приступе откровенности (которая бывшему наркому не была свойственна) поделился с Артузовым своими тайными мыслями и планами. Точнее, изложил целостную, разностороннюю, продуманную программу.

Главная ее цель – восстановление в стране капитализма, что возможно лишь при ликвидации советской власти. Сущий бред! Ягода не мог желать свержения советской власти. В царской России он, сын далеко не богатого еврейского ремесленника, мог стать в лучшем случае владельцем средней руки аптеки в Нижнем Новгороде. О посте министра он бы и во сне мечтать не смел. Подобное можно сказать обо всех остальных «заговорщиках»: своим высоким положением, генеральскими должностями, благополучием они тоже были обязаны только советской власти.

Но вот конкретные «установки» в сфере экономики, которыми «поделился» Ягода с Артузовым, представляют сегодня интерес: ограничение монополии внешней торговли; широкое представление всякого рода производственных и торговых концессий иностранным капиталистам; отмена ограничений на въезд и выезд иностранцев; постепенное вовлечение СССР в мировой торгово–промышленный оборот; выход советской валюты на международный рынок; отмена всех привилегий для коллективных хозяйств в земледелии, свободный выбор для крестьян формы землепользования; увеличение норм личной собственности и т. п.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.