566 (оборот). См. письма к Полю Гогену.
566 (оборот). См. письма к Полю Гогену.
567 [2 января 1889}
Чтобы рассеять все твои опасения на мой счет, пишу тебе несколько слов из кабинета
уже знакомого тебе доктора Рея, проходящего практику при здешней лечебнице. Я пробуду в
ней еще два-три дня, после чего рассчитываю преспокойно вернуться домой.
Прошу тебя об одном – не беспокоиться, иначе это станет для меня источником лишних
волнений.
Перейдем лучше к нашему другу Гогену. Уж не напугал ли я его и в самом деле? Почему
он не подает признаков жизни? Он ведь как будто уехал вместе с тобой. К тому же он, видимо,
испытывал потребность повидать Париж – там он чувствует себя дома больше, чем здесь.
Передай ому, что я все время думаю о нем и прошу его написать…
Читаю и перечитываю твое письмо насчет свидания с Бонгерами. Великолепно! Рад, что
для меня все остается так же, как было.
568
Сегодня, наверно, напишу не очень много, но во всяком случае хочу хоть известить тебя,
что я вернулся домой. Как я жалею, что тебе пришлось сорваться с места из-за такого пустяка!
Прости меня – во всем, вероятно, виноват только я. Я не предвидел, что ты так встревожишься,
когда обо всем узнаешь. Но довольно об этом. Ко мне заходил господин Рей с двумя другими
врачами – решили посмотреть мои картины. Они чертовски быстро уразумели, что такое
дополнительный цвет.
Собираюсь сделать портрет г-на Рея, а возможно, и другие, как только снова смогу
приняться за живопись.
Благодарю за твое последнее письмо. Я постоянно чувствую, что ты – рядом со мной;
но, в свою очередь, знай: я занят тем же делом, что и ты.
Ах, как мне хочется, чтобы ты посмотрел портрет Брийя работы Делакруа, равно как и
весь музей в Монпелье, куда меня возил Гоген! Поскольку на юге до нас уже работали другие,
мне трудно поверить, что мы всерьез могли сбиться с пути.
Вот какие мысли лезут мне в голову теперь, когда я вернулся домой…
Для того чтобы учиться мастерству, мне необходимы репродукции с картин Делакруа,
которые еще можно разыскать в том магазине, где продаются литографии старых и новых
мастеров по 1 фр. за штуку, если не ошибаюсь. Но я решительно отказываюсь от них, если они
стоят дороже…
Думаю, что нам следует повременить с моими работами. Конечно, если хочешь, я
пошлю тебе некоторые из них; но я рассчитываю сделать нечто совсем другое, когда стану
поспокойнее. Что же касается «Независимых», сообразуйся с тем, что сам считаешь нужным и
что предпримут остальные.
Ты даже не представляешь себе, как я огорчен тем, что ты до сих пор не уехал в
Голландию…
Что поделывает Гоген? Его семья живет на севере, его пригласили выставиться в
Брюсселе, и он, к тому же, пользуется успехом в Париже; поэтому мне хочется верить, что он
вышел, наконец, на верную дорогу…
Как бы то ни было, я искренне счастлив, что все случившееся уже прошло.
569
Надеюсь, ты не встревожишься, если я напишу тебе еще несколько слов, хотя уже
послал тебе письмо утром.
Я довольно долго был не в состоянии писать, но теперь, как видишь, все прошло.
Я набросал несколько слов маме и Вил, адресовав письмо сестре; написал я его с
единственной целью – успокоить их, на случай, если ты проговорился насчет моей болезни.
Ты, со своей стороны, сообщи им только, что я немного прихворнул; словом, поступи
так, как в былые времена, когда я в Гааге угодил в больницу. А еще лучше вовсе об этом не
распространяться, так как теперь я отделался только испугом и провалялся в больнице всего
несколько дней.
Таким образом, ты не вступишь в противоречие с той запиской, которую я послал
родным в Голландию.
Словом, давай избавим их от лишнего беспокойства. Надеюсь, ты сочтешь мой план
вполне невинной уловкой?
Можешь заодно убедиться, что я еще не разучился шутить.
Завтра снова сажусь за работу – начну один-два натюрморта, чтобы опять набить руку.
Рулен держался в отношении меня совершенно исключительно, и, смею думать, он
навсегда останется мне верным другом, к услугам которого я буду прибегать довольно часто –
он хорошо знает здешние края.
Сегодня мы обедали с ним вместе.
Если тебе хочется сделать доктору Рею что-нибудь очень приятное, я научу тебя, как
доставить ему удовольствие. Он слыхал о картине Рембрандта «Урок анатомии», и я обещал,
что мы достанем ему гравюру с нее для его кабинета. Надеюсь также написать его портрет, как
только почувствую, что у меня хватит на это сил. В прошлое воскресенье я познакомился с
другим врачом – тот хотя бы понаслышке знает, кто такие Делакруа или Пюви де Шаванн, и
стремится познакомиться с импрессионизмом…
Уверяю тебя, что несколько дней, проведенных мною в лечебнице, оказались очень
интересными: у больных, вероятно, следует учиться жить.
Надеюсь, что со мной ничего особенного не случилось – просто, как это бывает у
художников, нашло временное затмение, сопровождавшееся высокой температурой и
значительной потерей крови, поскольку была перерезана артерия; но аппетит немедленно
восстановился, пищеварение у меня хорошее, потеря крови с каждым днем восполняется, а
голова работает все яснее.
Поэтому прошу тебя начисто забыть и мою болезнь, и твою невеселую поездку.
570 note 73
Я только что получил твое ласковое письмо, а еще раньше, утром, твоя невеста
сообщила мне о вашем предстоящем бракосочетании. Я ответил ей самыми искренними
поздравлениями, которые сейчас повторяю тебе.
Теперь, когда окончательно рассеялись мои опасения, как бы мое нездоровье не
помешало твоей неотложной поездке, которой я так сильно и так давно желал, я чувствую себя
совершенно нормально.
Утром опять ходил на перевязку в лечебницу, а потом часа полтора гулял с г-ном Реем.
Говорили понемногу обо всем, даже о естественной истории.
Меня ужасно обрадовало твое сообщение о Гогене, а именно, что он не отказался от
своего замысла вернуться в тропики.
Это для него верный путь. Я отчетливо представляю себе, чего он хочет, и от всей души
одобряю его. Мне, естественно, жаль с ним расставаться, но раз для него это хорошо, большего
мне и не нужно.
Как насчет выставки 89 г. ?..
Мой товарищ Гоген ошибся в своих расчетах в том смысле, что он слишком привык
закрывать глаза на такие неизбежные расходы, как арендная плата за дом, жалованье прислуге и
куча житейских мелочей того же свойства. Все это бремя ложится, конечно, на наши с тобой
плечи, но, поскольку мы его выдерживаем, другие художники могли бы жить со мною, и не
неся подобных расходов.
Сейчас меня предупредили, что, пока я лежал в лечебнице, мой домовладелец заключил
контракт с одним хозяином табачной лавочки и решил меня выставить, чтобы отдать дом этому
субъекту.
Это не слишком меня пугает, так как я не склонен дать с позором выгнать себя из дома,
который я за свой счет покрасил изнутри и снаружи, оборудовал газом и т. д., словом, привел в
жилой вид, хотя достался он мне в весьма плачевном состоянии – в нем давно уже никто не
жил и он был заколочен. Пишу это в порядке предупреждения: если, скажем, и после пасхи мой
домовладелец будет упорствовать в своем намерении, я попрошу у тебя необходимых советов,
поскольку считаю себя в данном случае представителем наших друзей – художников,
интересы которых обязан защищать…
Физически чувствую себя хорошо: рана заживает быстро, а потеря крови восполняется
за счет хорошего питания и пищеварения. Самое опасное – это бессонница, хотя врач о ней не
упоминал, а я с ним на этот счет не заговариваю и борюсь с нею сам.
Борюсь я с нею сильными дозами камфары, которой пропитываю подушку и матрас;
рекомендую и тебе применять этот способ, когда не спится. Покидая лечебницу, я очень
беспокоился, что мне будет страшно спать одному дома и я подолгу не смогу заснуть. Теперь
это прошло и, смею думать, не вернется, хотя в больнице я ужасно страдал от бессонницы. Но
вот что любопытно: даже тогда, когда я был хуже, чем в беспамятстве, я не переставал думать о
Дега. Как раз перед болезнью я говорил с Гогеном о Дега и рассказал ему о том, что Дега
бросил фразу: «Я берегу себя для арлезианок».
Тебе известно, как деликатен Дега. Когда вернешься в Париж, передай ему, что мне до
сих пор не удалось написать арльских женщин без ядовитости, пусть он не верит Гогену, если
тот начнет раньше времени хвалить мои работы, которые еще очень слабы.
Поэтому, поправившись, я начну сызнова, но, вероятно, уже не поднимусь вторично на
ту высоту, с которой меня наполовину сбросила болезнь…
Видел ли ты мой автопортрет, который находится у Гогена, и автопортрет Гогена,
сделанный им в последние дни перед этой историей?
Если ты сравнишь последний автопортрет Гогена с тем, который он мне прислал из
Бретани в обмен на мой и который я храню до сих пор, ты увидишь, что он заметно
поуспокоился за время пребывания здесь.
571 note 74
Я ждал письма от тебя числа десятого, а оно прибыло лишь сегодня, 17 января,
следствием чего явился семидневный строгий пост, тем более тягостный для меня, что в таких
условиях мое выздоровление, естественно, приостанавливается.
Тем не менее я возобновил работу и уже сделал 3 этюда, а также портрет г-на Рея,
который подарил ему на память.
Словом, ничего плохого со мной не случилось, если не считать того, что мои боли и
беспокойство несколько усилились. Я, как и раньше, полон надежд, но испытываю слабость и
на душе у меня тревожно. Думаю, что все это пройдет, как только силы мои восстановятся.
Рей уверяет, что случившееся со мной может случиться с каждым впечатлительным
человеком и что сейчас я страдаю только малокровием и мне нужно как следует питаться. Я же
взял на себя смелость возразить г-ну Рею, что, хотя самое главное для меня сейчас – это
восстановить мои силы, мне, возможно, случайно или вследствие недоразумения придется
серьезно попоститься еще с неделю; и я спросил его, не случалось ли ему иметь дело с
помешанными, которые в сходных обстоятельствах вели себя спокойно и даже находили в себе
силы работать; а если не случалось, пусть он все-таки соблаговолит вспомнить, что я еще не
помешался. Так вот прими во внимание, что эта история перевернула весь дом, что мое белье и
одежда оказались вконец перепачканы, и согласись, что я не позволил себе никаких излишних,
неоправданных или необдуманных трат. Совершил ли я ошибку, когда, вернувшись домой,
уплатил то, что задолжал людям, почти столь же нищим, как я сам? Мог ли я что-нибудь
сэкономить? Наконец, сегодня, 17 числа, я получил 50 франков. Из них я, первым делом, вернул
5 франков, занятых мною у содержателя кафе, и расплатился за те 10 порций еды, которые я
получил в кредит за истекшую неделю, что составило в итоге 7,50
фр.
Кроме того, я должен рассчитаться за белье,
которое мне дали в лечебнице, а также починить
ботинки и штаны, что в целом составляет около 5 фр.
За дрова и уголь, купленные ранее, в декабре,
а также на будущее, не меньше чем 4 фр.
Прислуге за 2-ю декаду января 10 фр.
26,50 фр.
Завтра, когда я со всеми расплачусь, у меня
останется чистыми 23,50 фр.
Сегодня 17-е, надо прожить еще 13 дней.
Спрашивается, сколько же я могу тратить в день? Да, забыл прибавить те 30 фр., что ты
послал Рулену. Из них он погасил задолженность за дом в декабре – 21,50.
Вот, дорогой брат, мой баланс за текущий месяц. Но это еще не все: прибавим сюда твои
расходы, вызванные телеграммой Гогена, которого я уже выругал за нес.
По-моему, ты истратил не меньше 200 франков, верно? Гоген утверждает, что он
поступил как нельзя более разумно. Мне же его шаг представляется совершенно нелепым. Ну,
предположим, я действительно свихнулся. Но почему мой прославленный сотоварищ не повел
себя более осмотрительно?
Впрочем, довольно об этом.
То, что ты так щедро расплатился с Гогеном, – выше всяких похвал: теперь он не
сможет сказать о наших с ним отношениях ничего, кроме хорошего.
Это во всяком случае утешительно, хотя обошлось нам, пожалуй, дороже, чем
следовало.
Теперь он поймет, по крайней мере, должен понять, что мы стремились не
эксплуатировать его, а сохранить его здоровье, работоспособность и честное имя, правда?
Если все это для него менее важно, чем грандиозные прожекты, вроде ассоциации
художников и других воздушных замков, которые Гоген, как тебе известно, продолжает
строить, значит, он не отдает себе отчета в том, сколько обид и вреда он невольно причинил
нам с тобой в своем ослеплении, значит, он сам невменяем.
Если ты сочтешь мое предположение чересчур смелым, не настаиваю на нем, однако
время покажет.
Нечто подобное с Гогеном было уже и раньше, когда он подвизался, по его выражению,
в «парижских банках», где вел себя, как ему представляется, с большим умом. Мы с тобой,
вероятно, просто не обращали внимания на эту сторону дела.
А ведь некоторые места в нашей предыдущей переписке с ним должны были бы
насторожить нас.
Если бы он в Париже хорошенько понаблюдал за собой сам или показался врачу-
специалисту, результаты могли бы оказаться самыми неожиданными.
Я не раз видел, как он совершает поступки, которых не позволил бы себе ни ты, ни я –
у нас совесть устроена иначе; мне рассказывали также о нескольких подобных выходках с его
стороны; теперь же. очень близко познакомившись с ним, я полагаю, что он не только ослеплен
пылким воображением и, может быть, тщеславием, но в известном смысле и невменяем.
Сказанное мною отнюдь не значит, что я советую тебе при любых обстоятельствах
делать ему на это скидку. Я просто рад, что, рассчитавшись с ним, ты доказал свое
нравственное превосходство: нам нечего теперь опасаться, как бы он не втянул нас в те же
неприятности, которые причинил «парижским банкам».
Он же – господи, да пусть он делает, что угодно, пусть наслаждается независимостью
(интересно, в каком это отношении он независим?) и на все смотрит по-своему – словом, пусть
идет своей дорогой, раз ему кажется, что он лучше, чем мы, знает, что это за дорога.
Нахожу довольно странным, что он требует от меня одно из полотен с подсолнечниками,
предлагая мне, насколько я понимаю, в обмен или в подарок кое-какие из оставленных им здесь
этюдов. Я отошлю их ему – ему они, возможно, пригодятся, а мне наверняка нет.
Свои же картины я бесспорно сохраню за собой, в особенности вышеупомянутые
подсолнечники. У него уже два таких полотна, и этого хватит.
А если он не доволен нашим обменом, пусть забирает обратно маленькую картину,
привезенную им с Мартиники, и свой автопортрет, присланный мне из Бретани, но зато, в свою
очередь, возвратит мне и мой автопортрет, и оба «Подсолнечника», которые взял себе в
Париже. Таково мое мнение на тот случай, если он вернется к этому вопросу.
Как может Гоген ссылаться на то, что боялся потревожить меня своим присутствием?
Ведь он же не станет отрицать, что я непрестанно звал его; ему передавали, и неоднократно, как
я настаивал на том, чтобы немедленно повидаться с ним.
Дело в том, что я хотел просить его держать все в тайне и не беспокоить тебя. Он даже
не пожелал слушать.
Я устал до бесконечности повторять все это, устал снова и снова возвращаться мыслью к
тому, что случилось…
Что будет дальше – зависит от того, насколько восстановятся мои силы и сумею ли я
удержаться здесь. Менять образ жизни или срываться с места я боюсь – это сопряжено с
новыми расходами. Я никак не могу окончательно прийти в себя, и это тянется довольно давно.
Я не прекращаю работу и, так как порою она все-таки подвигается, надеюсь, набравшись
терпения, добиться– поставленной цели – возместить прежние расходы за счет своих картин.
Рулен расстается со мною – он уезжает уже 21-го. Его переводят в Марсель с
ничтожной прибавкой к жалованью; поэтому ему придется на время оставить детей и жену
здесь – они переберутся к нему в Марсель лишь позднее, так как содержать там семью гораздо
труднее, чем в Арле.
Для Рулена это, конечно, повышение, и все-таки до чего же скудно вознаграждает
правительство такого служаку за его многолетний труд! Мне кажется, что они с женой в душе
глубоко огорчены. На прошлой неделе Рулен часто бывал у меня.
Жаль все-таки, что мы с Гогеном так скоро перестали заниматься Рембрандтом и
проблемой света. Если де Хаан и Исааксон все еще этим интересуются, пусть не прекращают
свои исследования. После болезни глаза у меня, естественно, стали очень, очень восприимчивы.
Я долго рассматривал «Могильщика» де Хаана: он любезно прислал мне фотографию со своей
работы. Так вот, на мой взгляд, в этой фигуре есть нечто подлинно рембрандтовское –
кажется, будто она освещена отраженным светом, исходящим из свежевыкопанной могилы, на
краю которой, как лунатик, и застыл могильщик.
Сделана вещь очень тонко. Я, например, не разрабатываю замысел с помощью угля, а
вот у Хаана средством выражения стал именно уголь, который к тому же материал бесцветный.
Мне бы очень хотелось, чтобы де Хаан посмотрел один мой этюд: зажженная свеча и
два романа (один желтый, другой розовый), лежащие на пустом кресле (кресло Гогена) ; холст
размером в 30, сделанный в красных и зеленых тонах. Сегодня пишу пандан к нему – стул из
некрашеного дерева, трубка и кисет. В обоих этюдах, как и во многих других, я пытался создать
эффект света за счет светлых тонов.
Прочти де Хаану то, что я пишу на этот счет,– он, вероятно, поймет, чего я добивался.
Письмо поневоле получилось очень длинное – я ведь анализировал свой баланс за
текущий месяц, да еще плакался по поводу странного поведения Гогена, который исчез и не
дает о себе знать; тем не менее не могу не сказать несколько слов ему в похвалу.
Он хорош тем, что отлично умеет регулировать по вседневные расходы.
Я часто бываю рассеян, стремлюсь лишь к тому, чтобы уложиться в месячный бюджет в
целом; он же гораздо лучше меня знает цену деньгам и умеет сводить концы с концами
ежедневно. Но беда в том, что все расчеты его идут прахом из-за попоек и страсти к грязным
похождениям.
Что лучше – оборонять пост, на который ты добровольно стал, или дезертировать?
Я никого не осуждаю, в надежде, что не осудят и меня, если силы откажут мне; но на
что же употребляет Гоген свои достоинства, если в нем действительно так много хорошего?
Я перестал понимать его поступки и лишь наблюдаю за ним в вопросительном
молчании.
Мы с ним время от времени обменивались мыслями о французском искусстве, об
импрессионизме.
На мой взгляд, сейчас нельзя или, по крайней мере, трудно ожидать, что импрессионизм
сорганизуется и начнет развиваться спокойно.
Почему у нас не получается того же, что получилось в Англии во времена
прерафаэлитов?
Потому что общество находится в состоянии распада.
Возможно, я принимаю все слишком близко к сердцу и слишком мрачно смотрю на
вещи. Интересно, читал ли Гоген «Тартарена в Альпах» и помнит ли он того прославленного
тарасконца, сотоварища Тартарена, у которого было столь сильное воображение, что вся
Швейцария казалась ему воображаемой?
Вспоминает ли он о веревке с узлами, которую Тартарен нашел на альпийской вершине
после того, как свалился.
Тебе хочется понять, в чем было дело? А ты прочел всего «Тартарена»?
Это изрядно помогло бы тебе разобраться в Гогене.
Я совершенно серьезно рекомендую тебе прочесть соответствующее место в книге Доде.
Обратил ли ты внимание, когда был здесь, на мой этюд с тарасконским дилижансом,
упоминаемым в «Тартарене – охотнике на львов»?
И вспоминаешь ли ты другого героя, наделенного столь же счастливым воображением,
– Бомпара в «Нуме Руместане?»
С Гогеном, хоть он человек другого типа, дело обстоит точно так же. Он наделен
буйным, необузданным, совершенно южным воображением, и с такой-то фантазией он едет на
север! Ей-богу, он там еще кое-что выкинет!
Позволяя себе смелое сравнение, мы вправе усмотреть в нем этакого маленького
жестокого Бонапарта от импрессионизма или нечто в этом роде…
Не знаю, можно ли так выразиться, но его бегство из Арля можно отождествить или
сравнить с возвращением из Египта вышеупомянутого маленького капрала, тоже поспешившего
после этого в Париж и вообще всегда бросавшего свои армии в беде.
К счастью, ни Гоген, ни я, ни другие художники еще не обзавелись митральезами и
прочими смертоносными орудиями войны. Я лично не намерен прибегать ни к какому оружию,
кроме кисти и пера.
Тем не менее в своем последнем письме Гоген настоятельно потребовал возвратить ему
«его фехтовальную маску и перчатки», хранящиеся в кладовке моего маленького желтого
домика. Я не замедлю отправить ему посылкой эти детские игрушки.
Надеюсь, он все-таки не вздумает баловаться с более опасными предметами.
Физически он крепче нас, следовательно, страсти у него тоже должны быть сильнее
наших. Затем он – отец семейства: у него в Дании жена и дети. В то же время его тянет на
другой конец света, на Мартинику. Все это порождает в нем ужасную мешанину
несовместимых желаний и стремлений. Я взял на себя смелость попытаться втолковать ему,
что, если бы он спокойно шил себе в Арле, работал вместе с нами и не тратил деньги впустую,
а, наоборот, зарабатывал их, поскольку заботу о продаже его картин ваял на себя ты, его жена,
несомненно, написала бы ему и одобрила бы его новый, упорядоченный образ жизни.
Я добавил, что это еще не все, что он серьезно болен, а потому должен подумать и о
причине болезни, и о средствах борьбы с нею. Здесь же, в Арле, его недомогание прекратилось.
Но на сегодня довольно. Известен ли тебе адрес Лаваля, приятеля Гогена? Можешь
сообщить ему, что меня очень удивляет, почему его друг Гоген не захватил с собой мой
автопортрет, который был предназначен для него, Лаваля. Теперь я пошлю этот автопортрет
тебе, а ты уж передашь его по назначению. Я написал еще один – для тебя.
572 note 75
Я еще очень слаб, и, если холода не прекратятся, мне будет нелегко восстановить свои
силы. Рей собирается поить меня хинной настойкой. Хочу надеяться, что она подействует. Мне
надо бы многое сказать тебе в ответ на твое письмо, но у меня на мольберте картина, и я очень
спешу.
Ты мне еще не сообщил, что Андрис Б. недавно женился. Ио написала мне несколько
слов в ответ на мои поздравления. Очень мило с ее стороны.
Я всегда считал, что твое положение в обществе и в семье обязывает тебя жениться. К
тому же этого давно желала мама.
Поступив так, как и должен был поступить, ты, вероятно, обретешь больше покоя, чем
раньше, невзирая на тысячу и одну трудность, которые тебя ожидают.
У меня жизнь тоже не сладкая.
Чего бы я ни отдал раньше, лишь бы провести здесь с тобою хоть день, показать тебе
начатые работы, дом и т, д.
Теперь же я предпочел бы, чтобы ты вовсе не видел моей здешней жизни, чем видел ее
при таких прискорбных обстоятельствах. Ну, да что поделаешь!
Что с Гийоменом? Как тебе известно, у него родился сын. Бернара пуще прежнего
зажимает его папаша, дома у них теперь совсем уж форменный ад.
Хуже всего, что тут ничем не поможешь: лезть в их дела опасней, чем совать руку в
осиное гнездо. Сейчас они пробуют уговорить Гогена и Бернара, чтобы Бернар освободился от
военной службы под тем предлогом, что у него слишком узкая (?) грудная клетка.
Дело не наше, а все-таки для него было бы в тысячу раз лучше по-честному отслужить
свой срок в Алжире у Милье.
По отношению к последнему я выгляжу просто смешным: он в каждом письме
справляется о том, как обстоят дела у Бернара.
Рулен вот-вот уедет. Жалованье у него здесь было 135 фр. в месяц. Попробуй-ка на них
прокормить себя, жену и троих детей!
Сам понимаешь, каково ему приходилось. Но это еще не всё. Прибавка к жалованью –
лекарство пострашнее болезни… Что у нас за правительство, и в какое время мы живем! Я видел
мало людей той же закалки, что Рулен. Он очень сильно напоминает собой Сократа и уродлив,
как сатир. Словом, точь-в-точь, как говорит Мишле: «До последнего дня в нем жил бог,
которым гордился Парфенон» и т. д. Ах, если бы этого человека видел твой новый знакомый
Шатриан!..
Забыл упомянуть, что вчера пришло письмо от Гогена – опять насчет фехтовальной
маски и перчаток. Он строит всевозможные планы и прожекты, хотя уже предвидит, что деньги
скоро иссякнут.
Еще бы!
Поэтому он опасается, что поездка в Брюссель не удастся. Но если ему не на что доехать
даже до Брюсселя, то как же он доберется до Дании и, подавно, до тропиков?
Самое лучшее, что он мог бы сделать и чего он, безусловно, не сделает, это попросту
вернуться сюда…
Впрочем, об этом говорить рано: он ведь еще не пишет прямо, что ему угрожает
безденежье, хотя это явственно читается между строк.
Покамест он устроился у Шуффенекеров, где собирается писать портреты всего
семейства; следовательно, у него есть время подумать.
Я ему еще не ответил. К счастью, для меня ясно одно – я вправе взять на себя смелость
считать, что мы с Гогеном достаточно сильно любим друг друга, чтобы в случае необходимости
снова начать совместную жизнь. Мне было очень приятно, что ты не забыл об «Уроке
анатомии» для г-на Рея. Мне и дальше придется время от времени обращаться к врачу, а так как
мы с Реем теперь хорошо знакомы, у меня будет лишнее основание спокойно оставаться здесь.
573 note 76
Вчера уехал Рулен… Он был очень трогателен в этот день, который провел с детьми, в
особенности с самой младшей – он всячески ее забавлял, качал на колене, пел для нее.
Голос у него на редкость чистого и волнующего тембра, напомнивший мне разом и
нежную грустную колыбельную песенку, и далекий раскат трубы времен французской
революции.
Однако Рулен вовсе не хандрил. Напротив, он щеголял в своей новой форменной
одежде, выданной ему как раз в день отъезда, и все его поздравляли.
Я закончил новую картину, маленькую и довольно шикарную: плетеная корзинка с
апельсинами и лимонами, сверху ветка кипариса и пара голубых перчаток. Ты ведь уже видел у
меня такие корзины с фруктами…
У меня в работе бывают и удачи и неудачи, но не только неудачи.
Если за наш букет работы Монтичелли любитель даст 500 франков, а эта картина их
стоит, то смею думать, что за мои подсолнечники какой-нибудь шотландец или американец
тоже заплатит 500 франков.
Ей-богу, не в каждом художнике достаточно пыла, чтобы сообщить такую теплоту
золотым тонам этих цветов – они требуют всей энергии, всего внимания, на какие только
способен человек.
После болезни я пересмотрел свои полотна, и лучшим из них мне показалась моя
спальня…
Сейчас пишу портрет жены Рулена, за который принялся еще до болезни. Использую в
картине все оттенки – от желтого до оранжевого, который в свою очередь переходит в желтый
– до лимонного со светло– и темнозеленым. Если удастся закончить – буду очень рад, но
боюсь, что после отъезда мужа она не захочет позировать.
Ты прав, считая, что исчезновение Гогена – ужасный удар для нас: он отбрасывает нас
назад, поскольку мы создавали и обставляли дом именно для того, чтобы наши друзья в
трудную минуту могли найти там приют.
Тем не менее мы сохраним мебель и прочее. Хотя в данный момент все будут бояться
меня, со временем это пройдет.
Все мы смертны, и каждый из нас подвержен всевозможным болезням. Наша ли вина,
что болезни эти бывают весьма неприятного свойства? Самое лучшее – это постараться
поскорее выздороветь.
Я чувствую угрызения совести, когда думаю о беспокойстве, которое, хотя и невольно,
причинил Гогену.
Но еще до того, как все произошло, я в последние дни ясно видел: он работал, а душа
его разрывалась между Арлем и желанием попасть в Париж, чтобы посвятить себя
осуществлению своих замыслов.
Чем для него все это кончится?
Согласись, что, хотя у тебя хороший оклад, нам не хватает капитала, хотя бы в форме
картин, и у нас еще слишком мало возможностей для того, чтобы ощутимо улучшить
положение знакомых нам художников. К тому же нам часто мешают недоверие с их стороны и
взаимная их грызня – неизбежное следствие пустого кармана. Я слышал, что они впятером
или вшестером создали в Понт-Авене новую группу, которая, вероятно, уже развалилась.
Они – неплохие люди, но такое беспримерное легкомыслие – извечный порок этих
капризных больших детей.
Главное сейчас – чтобы ты не откладывал свадьбу. Женившись, ты успокоишь и
осчастливишь маму; к тому же этого требуют твое положение и торговые дела. Одобрит ли твой
брак фирма, в которой ты служишь? Вряд ли больше, чем многие художники одобряют мое
поведение, – они ведь тоже порой сомневаются, что я трудился и страдал ради общего блага…
Что бы я ни думал об отце и матери в других отношениях, супругами они были
образцовыми.
Я никогда не забуду, как вела себя мама, когда умер отец. Она не проронила ни слова, и
за это я снова и еще сильнее полюбил старушку.
Короче говоря, наши родители были столь же образцовыми супругами, как и другая пара
– Рулен и его жена.
Итак, иди тем же путем. Во время болезни я вспоминал каждую комнату в нашем
зюндертском доме, каждую тропинку и кустик в нашем саду, окрестности, поля, соседей,
кладбище, церковь, огород за нашим домом – все, вплоть до сорочьего гнезда на высокой
акации у кладбища.
В эти дни мне припомнились события самого раннего нашего детства, которые теперь
живы в памяти только у мамы и у меня. Но довольно об этом – лучше мне не перебирать того,
что творилось тогда у меня в голове.
Знай только, что я буду просто счастлив, когда ты женишься. И вот еще что: если твоя
жена заинтересована в том, чтобы время от времени мои картины появлялись у Гупилей, я
откажусь от той старинной неприязни, какую к ним питаю, и сделаю ото следующим образом.
Я писал тебе, что не появлюсь у них с какой-нибудь совсем невинной картиной. Но если
хочешь, можешь выставить там оба подсолнечника.
Гоген был бы рад иметь один из них, а я хочу доставить Гогену настоящую радость.
Поэтому, раз он желает получить одну из этих картин, я повторю ту, которую он выберет.
Вот увидишь, эти полотна будут замечены. Но я посоветовал бы тебе оставить их для
себя, то есть для тебя и твоей жены.
Это вещи, которые меняются в зависимости от того, откуда на них смотреть, и
становятся тем красочнее, чем дольше на них смотришь.
Знаешь, они исключительно нравились Гогену; он, между прочим, даже сказал мне: «Да,
вот это цветы!»
У каждого своя специальность: у Жаннена – пионы, у Квоста – штокрозы, у меня –
подсолнечники.
В общем, мне будет приятно и впредь обмениваться работами с Гогеном, даже если
такой обмен подчас будет мне стоить недешево.
Видел ли ты во время своего краткого пребывания здесь портрет г-жи Жину 1 в черном и
желтом? Я написал его за три четверти часа.
1 Владелица привокзального кафе в Арле.
574 note 77
Пишу всего несколько слов – просто чтобы сообщить тебе, что со здоровьем и работой
дело обстоит ни шатко, ни валко.
Впрочем, даже это уже удивительно, если сравнить мое сегодняшнее состояние с тем,
что было месяц назад. Я, разумеется, всегда знал, что можно сломать себе руку или ногу и затем
поправиться; но мне было неизвестно, что можно душевно надломиться и все-таки выздороветь.
Выздоровление, на которое я и надеяться-то не смел, кажется мне настоящим чудом,
хотя и ставит передо мной вопрос: «А зачем, собственно, выздоравливать?»
Надеюсь, что, будучи в Арле, ты заметил в комнате Гогена два полотна размером в 30,
изображающие подсолнечники. Я только что положил последние мазки на совершенно
равноценные и точные их повторения. По-моему, я тебе уже писал, что у меня, кроме того,
готово полотно «Колыбельная», над которым я работал как раз в тот момент, когда заболел.
На сегодня оно тоже существует уже в двух экземплярах.
По поводу этой картины я как-то заметил Гогену, что, поскольку мы с ним часто
говорим об исландских рыбаках, об их меланхолическом одиночестве и полной опасностей
жизни в безрадостном море, мне, как следствие этих задушевных бесед, пришла мысль написать
такую картину, чтобы, взглянув на нее в кубрике рыбачьего судна у берегов Исландии, моряки,
эти дети и мученики одновременно, почувствовали, что качка судна напоминает им колыбель, в
которой когда-то лежали и они под звуки нежной песенки.
Сейчас оба эти полотна походят на лубочные картинки. Оранжевоволосая женщина в
зеленом выделяется на зеленом фоне с розовыми цветами. Все негармонирующие цвета –
резкий оранжевый, резкий розовый, резкий зеленый – смягчены теперь бемолями красного и
зеленого.
Я представляю себе, как эти полотна висят посреди подсолнечников и образуют вместе с
ними нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в
целом состоит из 7 или 9 холстов.
Если вновь уговорю натурщицу позировать, с удовольствием сделаю еще одно
повторение для Голландии.
У нас все еще стоит зима, поэтому дай мне спокойно продолжать работу; если же
окажется, что ото работа сумасшедшего, тем хуже для меня – значит, я неизлечим. Однако
невыносимые галлюцинации у меня прекратились, теперь их сменили просто кошмарные сны
– кажется, подействовал бромистый калий, который я принимаю.
Я всё еще не в состоянии заниматься обсуждением денежных вопросов, и все-таки мне
придется их обсудить, причем даже в подробностях. Я без передышки работаю с утра до вечера
(если только моя работа – действительно работа, а не галлюцинация), чтобы доказать тебе, что
я действительно иду по стопам Монтичелли и – самое главное – что путь, по которому мы
следуем, освещен ярким маяком – гигантским творением, созданным в Монпелье Брийя,
который так много сделал для основания школы живописи на юге.
Поэтому не слишком удивляйся, если в следующем месяце я буду вынужден попросить у
тебя не только свое месячное содержание, но и некоторую прибавку к нему.
В конце концов, в период напряженной работы, которая отнимает у меня всю
жизненную энергию, я вправе рассчитывать на то, что позволит мне принять необходимые меры
предосторожности.
В таких случаях дополнительные расходы, на которые я иду, нельзя считать излишними.
И еще раз повторяю: или пусть меня запрут в одиночку для буйнопомешанных – я не
стану сопротивляться, если действительно заблуждаюсь на свой счет; или пусть мне дадут
работать изо всех сил, при условии, конечно, что я приму упомянутые меры предосторожности.
Если я не сойду с ума, тебе в один прекрасный день будет прислано все, что было с самого
начала обещано мною. Разумеется, картины, вероятно, разойдутся по рукам, но если ты хоть на
мгновение разом увидишь все то, что я мечтаю тебе показать, смею надеяться, что мои работы
произведут на тебя благоприятное впечатление.
Помнишь, мы с тобой видели, как в крошечной витрине рамочника на улице Лафитта
одна за другой появлялись картины из собрания Фора? Ты убедился тогда, какой необычайный
интерес представляют эти когда-то презираемые картины.
Так вот, мое заветное желание – чтобы у тебя рано или поздно оказалась серия моих
полотен, которые тоже могли бы поочередно появляться в этой самой витрине.
Проработав в полную силу весь февраль и март, я, надеюсь, успею повторить целую
кучу своих прошлогодних этюдов. И эти повторения, вместе с некоторыми уже находящимися у
тебя полотнами, скажем, «Жатвой» и «Белым садом», составят надежный фундамент на
будущее…
Всё это время ты жил в бедности, потому что кормил меня, но я либо отдам тебе деньги,
либо отдам богу душу…
Работа развлекает меня, а мне нужны развлечения. Вчера я был в «Фоли арлезьен»,
недавно открывшемся местном театре, и впервые проспал ночь без кошмаров. В «Фоли» давали
пастораль (спектакль устроило общество любителей провансальской литературы) или
рождественское представление, имитацию средневекового религиозного зрелища. Постановка
была очень тщательная и, видимо, стоила немалых денег.
Изображалось, естественно, рождество Христово вперемешку с комической историей
одной беспутной семьи провансальских крестьян.
Там было нечто столь же потрясающее, как офорты Рембрандта – старая крестьянка,
женщина вроде г-жи Танги, с сердцем тверже ружейного кремня или гранита, лживая, коварная,
злобная. Все ее грехи излагались в первой части представления, показанной накануне.
Так вот, в пьесе эта злодейка, когда ее подводят к яслям, начинает петь своим
дребезжащим голосом, и этот голос тут же меняется – хрипение ведьмы становится напевом
ангела, а затем лепетом младенца, которому из-за кулис отвечает уверенный, теплый и
трепетный женский голос.
Это было потрясающе, но, как я уже сказал выше, обошлось так называемым
«Фелибрам» недешево.
Из этих мест мне вовсе нет нужды уезжать в тропики. Я верю и всегда буду верить в
искусство, которое надо создавать в тропиках, и считаю, что оно будет замечательным, однако
лично я слишком стар и во мне слишком много искусственного (особенно если я приделаю себе
ухо из папье-маше), чтобы ехать туда.
Интересно, отправится ли туда Гоген? Ей-богу, в этом нет нужды. Если такому
искусству суждено родиться, оно родится само собой.
Мы все – лишь звенья одной цепи.
Мы с нашим добрым Гогеном в глубине души сознаем это. Если же мы немного
помешаны – пусть: мы ведь вместе с тем достаточно художники, для того чтобы суметь
рассеять языком нашей кисти все тревоги насчет состояния нашего рассудка.
Кроме того, скоро у всех людей без исключения будет нервное расстройство, кошмары,
пляска св. Витта или что-нибудь в том же роде.
Но разве не существует противоядие, не существуют Делакруа, Берлиоз и Вагнер?
Не скажу, что мы, художники, душевно здоровы, в особенности не скажу этого о себе –
я-то пропитан безумием до мозга костей; но я говорю и утверждаю, что мы располагаем такими
противоядиями и такими лекарствами, которые, если мы проявим хоть немного доброй воли,
окажутся гораздо сильнее недуга.
Смотри «Надежду» Пюви де Шаванна.
575 note 78
Мне нечего тебе особенно рассказывать, но все же хотелось известить тебя, что в
прошлый понедельник я виделся со своим другом Руленом…
Сегодня утром пришло очень дружеское письмо от Гогена, на которое я
незамедлительно ответил. Когда зашел Рулен, я как раз закончил повторение
«Подсолнечников». Я показал Рулену обе «Колыбельные» на фоне четырех букетов этих
цветов…
Несмотря на страшную усталость, Рулен не удержался и приехал в Арль повидать
семью; когда он зашел пожать мне руку, он был очень бледен и чуть ли не засыпал на ходу. Я
показал ему также портрет его жены (оба экземпляра), чем явно его порадовал.
Многие уверяют меня, что я выгляжу гораздо лучше; мое сердце переполнено волнением
и новыми надеждами – я сам удивляюсь, что выздоравливаю.
Все – соседи и пр. очень добры и предупредительны со мной, и мне кажется, что я
здесь на родине.
Я знаю, что многие местные жители охотно заказали бы мне свои портреты, но не
решаются: хотя Рулен был бедняк и всего лишь мелкий чиновник, его тут очень уважали, и
людям уже известно, что я написал все его семейство.
Сегодня начал третью по счету «Колыбельную». Понимаю, конечно, что картине как по
рисунку, так и по цвету далеко до правильности Бугро; я, пожалуй, даже огорчен этим, так как
теперь мне всерьез хочется писать правильно. Разумеется, моя работа никогда не будет
напоминать ни Кабанеля, ни Бугро; надеюсь, однако что она окажется французской по духу.
Сегодня была великолепная, безветренная погода, и мне так захотелось работать, что я
сам удивился: мне казалось, я уже не способен на это.
Заканчиваю письмо к тебе теми же словами, что и письмо к Гогену: конечно, в том, что я
пишу, еще чувствуется прежняя чрезмерная возбужденность, но это не удивительно – в этом
милом тарасконском краю каждый немного не в себе.
576 note 79
В смысле работы месяц был в общем удачен, а работа меня развлекает, вернее, не дает
мне распускаться; поэтому я не могу без нее.
Я трижды повторил «Колыбельную». Поскольку моделью была г-жа Рулен, а я лишь
писал ее, я предоставил ей и ее мужу выбирать из трех полотен с тем лишь условием, что
сделаю для себя повторение того экземпляра, который она возьмет. Этим я сейчас и занят.
Ты спрашиваешь, читал ли я «Мирей» Мистраля. Как и ты, я мог познакомиться с ней
лишь по переведенным отрывкам. Но, может быть, ты слыхал или даже точно знаешь, что Гуно
положил эту вещь на музыку? Меня, по крайней мере, в этом уверяли. Музыки Гуно я,
естественно, не слышал, а если бы даже слушал, то не слышал бы, так как был бы поглощен
разглядыванием музыкантов.
Могу тебя, однако, уверить, что слова местного диалекта звучат в устах арлезианок
необыкновенно музыкально.
«Колыбельная», возможно, представляет собою слабую попытку передавать музыку с
помощью здешних красок, хотя написана она плохо и цветные лубочные картины гораздо выше
ее с точки зрения техники.
Так называемый славный город Арль – забавное местечко, и наш друг Гоген имеет все
основания называть его «самой грязной дырой на юге».
Если бы Риве увидел здешних жителей, он, несомненно, пришел бы в отчаяние и сказал
бы о них то же, что о нас: «Все вы больные», впрочем, кто хоть раз подхватил местную болезнь,
тот уж не подхватит ее во второй.
Этим я хочу сказать, что не строю иллюзий на свой счет. Чувствую я себя хорошо и
готов исполнять все предписания врача, но… Когда добряк Рулен забрал меня из больницы, мне
казалось, что со мною ничего не случилось, и лишь позже я осознал, что был болен. Что
поделаешь!
Иногда меня просто распирает от восторга, или безумия, или пророческих предчувствий,
как греческую пифию на ее треножнике. В таких случаях я становлюсь необыкновенно
разговорчив и болтаю, как арлезианки, но при этом испытываю большую слабость.
Надеюсь, что мои физические силы восстановятся, но я уже предупредил Рея, что при
первом же мало-мальски серьезном рецидиве я сам обращусь либо к нему, либо к психиатрам в
Эксе…
В случае, если Гоген, который просто влюблен в мои «Подсолнечники», возьмет у меня
две эти вещи, я хочу, чтобы он отдал тебе или твоей невесте две свои картины из числа отнюдь
не самых плохих. А уж если он возьмет один из экземпляров «Колыбельной», он подавно
должен дать взамен что-нибудь стоящее.
Без этого я не смогу завершить ту серию, о которой тебе писал и которая должна
постепенно пройти через так хорошо нам знакомую маленькую витрину. Что касается
«Независимых», то шесть полотен, на мой взгляд, – это вдвое больше, чем надо. Мне кажется,
вполне достаточно будет «Жатвы» и «Белого сада»; если хочешь, к ним можно добавить
«Провансальскую девочку» или «Сеятеля». Впрочем, мне это безразлично. Я желаю немногого
– в один прекрасный день произвести на тебя более отрадное впечатление своей живописью,
показав тебе собрание серьезных этюдов в количестве штук 30. Это докажет нашим подлинным
друзьям – Гогену, Гийомену, Бернару и др., что мы работаем плодотворно. Что до желтого
домика, то, поскольку я внес арендную плату, управляющий домовладельца стал очень любезен
и держался со мной как истый арлезианец, то есть как равный с равным. Поэтому я предупредил
его, что мне не нужны ни контракт, ни письменное обязательство и что в случае моей новой
болезни вопрос об арендной плате будет улажен полюбовно.
Местные жители умеют держать слово, и устная договоренность значит для них больше,
чем письменное соглашение. Итак, дом на некоторое время остается за мной, а это очень важно:
мне для восстановления душевного равновесия необходимо чувствовать, что я у себя…
Когда человек серьезно болен, он не может вторично подхватить ту же болезнь.
Здоровье и нездоровье так же необратимы, как молодость и старость. Знай только, что я по мере
сил выполняю все предписания врача и рассматриваю это как свой долг и составную часть
своей работы.
Должен сказать, что соседи исключительно добры ко мне: здесь ведь каждый чем-
нибудь страдает – кто лихорадкой, кто галлюцинациями, кто помешательством; поэтому все
понимают друг друга с полслова, как члены одной семьи. Вчера я видел ту девицу, к которой
отправился, когда на меня накатило; она сказала мне, что такие инциденты, как тот, который
произошел со мной, считаются здесь обычным делом. С ней самой было то же самое, она даже
теряла рассудок, но потом опять пришла в себя. Сейчас о ней отзываются очень хорошо.
Однако полагать, что я вполне здоров, все-таки не следует. Местные жители,
страдающие тем же недугом, рассказали мне всю правду: больной может дожить до старости,
но у него всегда будут минуты затмения. Поэтому не уверяй меня, что я вовсе не болен или
больше не заболею.
577 note 80
Большей частью я чувствую себя совершенно нормальным. Право, мне кажется, что мое
заболевание связано просто с пребыванием в этой местности и я должен спокойно переждать,
пока оно пройдет, даже в том случае, если приступ повторится (чего вероятно, не будет).
Но вот что я наперед сказал г-ну Рею и повторяю тебе: если, как мы уже с ним говорили,
рано или поздно возникнет необходимость отправить меня в Экс, я заранее даю на это согласие
и возражать не буду.
Однако поскольку я – художник и труженик, никто, даже ты или врач, не смеет
предпринимать подобный шаг, не предупредив меня и не спросив моего мнения на этот счет: до
сих пор я сохранил в работе относительное душевное равновесие и, следовательно, имею право
сам решать (или, по крайней мере, сказать), что для меня лучше – остаться здесь, где у меня
мастерская, или переехать в Экс.
Распространяюсь об этом потому, что хотел бы по возможности избежать расходов и
убытков, сопряженных с переездом, на который соглашусь лишь в случае крайней
необходимости.
Среди местного населения ходит, как мне кажется, какая-то легенда, которая внушает
ему страх перед живописью, – в городе об этом поговаривают открыто. Ну, да не беда –
арабам, насколько мне известно, свойственно то же предубеждение, и тем не менее в Африке
подвизается целая куча художников, верно?
Это доказывает, что при известной твердости можно победить предрассудки или, по
крайней мере, продолжать заниматься живописью, невзирая на них.
Беда только в том, что на меня лично верования окружающих всегда производят
слишком глубокое впечатление и я не умею смеяться над тем зерном правды, которое
неизменно содержится в любой нелепости.
Гоген, как ты убедишься, похож в этом отношении на меня: во время пребывания в Арле
он тоже испытывал какое-то необъяснимое беспокойство. Но ведь я прожил здесь больше года
и выслушал все плохое, что можно было сказать обо мне, Гогене и живописи вообще. Так
почему же я не в состоянии спокойно принимать вещи такими, как они есть, и предоставить
событиям идти своим ходом?
Не предчувствую ли я, что меня ожидает кое-что похуже – одиночка для
буйнопомешанных, где я побывал уже дважды?
Здесь мне выгодно оставаться прежде всего потому, что, как сказал бы Риве, «тут все
больные» и я не одинок.
Кроме того, я, как ты знаешь, горячо люблю Арль, хотя Гоген совершенно прав, называя
его самым грязным городом на всем юге.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.