Французские встречи

Французские встречи

В какой-то вздорной статье последних лет, полной небылиц, я прочел, что Франция была «второй родиной» ЛЮ и она ездила туда, когда вздумается. Чепуха! Ездила она к сестре лишь тогда, когда советская власть ее выпускала, а не когда ей хотелось повидаться с родными. Более тридцати лет ЛЮ не выезжала во Францию, а была у сестры несколько раз лишь после 1955 года, когда приподняли железный занавес.

Останавливались они с отцом в квартире Эльзы, пока она была жива, а летом жили на ее даче под Парижем, на знаменитой «Мельнице».

С общительным характером Лили Юрьевны у нее образовался там круг друзей, с которыми она встречалась потом и в Москве, и переписывалась с ними. Рассказать обо всех — места не хватит, назову лишь нескольких…

Году в 58-м Эльза прислала сестре пластинку — «Человеческий голос» Жана Кокто на музыку Пуленка. Опера настолько понравилась ЛЮ, что она перевела текст. И раздала нам экземпляры, чтобы мы, не понимающие французского, могли бы слушать не только музыку, но и понимать смысл. Это была история покинутой женщины, которая пытается удержать любовника, разговаривая с ним по телефону. В драме эту роль играла Мария Казарес, в кино снялась Анна Маньяни, а в опере пела Дениз Дюваль. У нас в Большом поставили эту одноактную оперу, дирижировал Ростропович, а пела Вишневская. Она была, как всегда, злая, неулыбчатая, и казалось естественным, что ее таки бросили. «Человеческий голос» меня вообще заинтересовал, и я заговорил с ЛЮ о Кокто, которого в те пятидесятые у нас совершенно не знали — как будто его и не было. ЛЮ рассказала о нем и, в частности, вспомнила:

«В прошлом году в Париже мы сидели в «Куполь», ужинали. Вошел Кокто с двумя дамами и сразу обратил на себя внимание, хотя был тщедушен и некрасив — темносиняя пелерина на меху с золотой цепью-застежкой, белые лайковые перчатки. Небрежно скинув все прямо на ковер (лакей замешкался), он оказался в пиджаке с подвернутыми рукавами — это он ввел их в моду. Атласная подкладка была ярко-красной, очень эффектно и красиво. Увидев Эльзу и Арагона, он подошел к столику, познакомился со мною и Василием Абгаровичем, мы перекинулись парой слов, и он ушел к своим дамам. Они сидели недолго, а когда мы спросили счет, метрдотель ответил: «Заплачено. Мсье Кокто угощает». Арагон с некоторой долей досады воскликнул: «Эти вечные его штучки!», а я удивилась и нашла «эти штучки» очень любезными. О чем и сказала Кокто, когда он на другой день позвонил. В ответ он разразился монологом, в результате чего мы были приглашены к нему смотреть скульптуры одного молодого гения. Скульптуры оказались чепуховые, сплошь подражательные, а молодой гений — симпатичный неуч. Но сам Жан — умница и сноб снобович, веселый, утонченный, любезный. Варил кофе, а гениального скульптора погнал в лавку за печеньем. Говорили о чьей-то постановке «Кориолана» с декорациями Кокто, он показывал наброски, очень красивые. Особенно костюмы, эскизы которых были коллажированы золотой парчой и засушенными цветами.

Когда мы уходили, то уже в дверях столкнулись с Монтаном и Синьоре. Нас познакомили, и, узнав, что мы недавно из Москвы, они захотели с нами поговорить, но мы торопились и уговорились созвониться. Я знала, в чем дело».

И ЛЮ рассказала то, о чем молчали наши газеты.

«Жорж Сориа должен был их везти в СССР с концертами в начале ноября 1956 года, когда наши танки вошли в Будапешт. Монтаны, как вся левая интеллигенция, настроенная прокоммунистически, были в сильном шоке, рвали и метали. Они были резко настроены против этой нашей акции. Французские газеты писали, что, если они поедут к нам на гастроли, значит, они одобряют политику СССР, и называли их предателями. Не поехать они не могли, у них не было денег заплатить Госконцерту огромную неустойку. Француз-продюсер грозил в случае поездки не подписывать контракт с ними на какой-то фильм. Обстановка была сложная, в это время Москва отменила все зарубежные гастроли наших артистов, так как за рубежом им устраивали обструкцию. На прием 7 ноября в наше посольство в Париже в знак протеста почти никто не пришел. Арагон и Эльза были подавлены и мрачны, они тоже осуждали нашу политику, но в печати пока не выступали, это будет позднее. Симона просила Арагона поговорить с послом Виноградовым, объяснить их положение и сделать все возможное, чтобы русские под любым предлогом отменили контракт. Тогда Монтан не будет платить неустойку, не поедет в Москву и не будет выглядеть предателем. Но у Арагона отношения с Виноградовым из-за той же Венгрии уже были на грани разрыва, он не мог его ни о чем просить, зная, что посол на это не пойдет. Я видела, что у Симоны буквально кровь отлила от щек. Она чуть не плакала, она так надеялась на Арагона.

Мне хотелось ее утешить, я позвонила ей на другой день, и она пригласила меня к себе.

Что я там выслушала! «Если б мы знали, что СССР такая страшная держава, то ни за что не согласились бы на гастроли» — это было самое безобидное. Я просто не знала, куда девать глаза, хотя — сам понимаешь — была не при чем. Они подписали протест деятелей французской культуры против нашего вмешательства и теперь опасались, что наша публика устроит им обструкцию и освищет Монтана. Я им сказала — чем, мол, виновата наша публика? Вечно нас за что-то наказывают — то лишают Шаляпина, то Рахманинова. «Вы хотите, чтобы теперь мы и вас не услышали?» Просила их не путать публику с вождями, что их очень ждут, что Монтана знают по записям Образцова, что Синьоре любят за ее фильмы, что их будут носить на руках и успех будет огромный. Словом — старалась. Да так оно и вышло.

— Выходит, это вы уговорили их приехать?

— Я, не я, но они немного успокоились. Думаю, что кое-что им, стало яснее после нашего разговора. В Москве она пригласила нас на концерт, и на следующий день Монтан прислал мне целую… копну цветов, другого слова не подберу. Наверно, большую половину того, что ему накидали на сцену.

Мне он крайне понравился. И симпатичный. И она очень талантливая. Умная».

Когда ЛЮ после войны прилетела в Париж, Фернан Леже познакомил ее со своей новой женой. Она увидела огромную женщину с улыбающимся круглым лицом. Надя Леже-Ходасевич по происхождению была белоруска, из села Замбино. Молодой девчонкой, почувствовав тягу к рисованию, она бежала в Польшу, а оттуда в Париж — учиться живописи. Добралась до Леже, стала его ученицей, а со временем ассистировала ему. Я видел фото, где в классе среди учеников сидит Сутин, а Надя что-то подправляет на его холсте…

Она вышла замуж за ученика Леже, Жоржа Бокье, потом стала любовницей Фернана и, когда Леже овдовел, вышла за него замуж. После смерти Леже Надя (унаследовав его миллионы и картины) вернулась к Бокье, и они стали жить-поживать, Леже прославлять. Построили музей, возили выставки по всему миру, снимали фильмы, издавали монографии и репродукции.

Так вот, познакомившись в Париже в 1957 году с Надей, ЛЮ очень к ней расположилась, а Надя так просто была ею очарована. Они подолгу разговаривали, ездили по Парижу и окрестностям, Надя присылала целые корзины снеди — черешни из своего сада, вино, окорока, сыры… Каждый день говорили по телефону. Эльза и Арагон тоже дружили с четой Леже, хотя Арагон больше с Фернаном.

Вернувшись, ЛЮ наладила отношения Нади с ее родственниками в Замбине. Родня — простые труженики — слыхом не слыхали о левой живописи, о Леже или Пикассо и боялись одного имени Нади, из-за которой репрессировали родных. ЛЮ с трудом втолковала им, что Сталин умер, что времена несколько изменились, Надя знаменита и бесконечно богата, что она жаждет всех видеть, приехать в родное задрипанное Замбино и выписать их всех в Париж, благо никто из них никогда дальше Минска не выезжал. Поначалу же Надя решила одарить их всех с ног до головы: «Она велела спросить, о чем вы мечтаете, требуйте всего — вплоть до кадиллака!»

Родственники уехали в Замбино держать совет и в одно прекрасное утро, явившись без предупреждения ни свет ни заря, они попросили передать Наде, что в виде примирения они готовы принять от нее охотничье ружье и воротник из чернобурки сестре на пальто.

ЛЮ «подружила» Надю с Черкасовыми, Симоновыми, Плисецкой и Щедриным, Юткевичем и Ильющенко, со своими приятелями. И все очень весело клубились в двух странах, приглашали друг друга в гости, присылали подарки, платья, книги и картины. Вместе ходили в театры — не пропускали спектаклей с Плисецкой и концертов с Щедриным, летали на кинофестивали в Москву и в Канны… Когда закончилось строительство музея Леже в Биоте, Надя пригласила ЛЮ с отцом на вернисаж. Словом — все на широкую ногу.

Их вкусы в живописи, в литературе и искусстве абсолютно совпадали. Но Надя была партийным ортодоксом и от всего решительно, что творилось у нас, приходила в восторг. Ее не охладила даже репрессия родных, а доклад Хрущева возмутил и ни в чем не убедил. Она так и осталась оголтелой коммунисткой худшего образца.

С годами все три семьи — Леже-Бокье, Брик-Катанян, Арагон-Триоле — изменились, время и возраст сыграли свою роль, все стали нетерпимее, резче, чаще стали раздражаться, отношения с Надей стали холоднее. Невыносимо было слышать от нее вечные панегирики Сталину и коммунизму, оправдание наших безобразий и беззаконий, ее нетерпимость ко всему заграничному, несмотря на миллионы в банках, виллы, лимузины и открытый счет у «Ланвен». Разговоры и споры стали принимать характер скандала. Отношения обострились до предела. Другие Надины друзья, зная о ее взглядах, пропускали все мимо ушей. Слишком велик был соблазн «сладкой жизни», которую Надя оплачивала знаменитым (при ее тщеславии) и нужным ей людям. Вообще же она была человеком широким и щедрым, а художницей небесталанной.

В один прекрасный вечер Надя и Фурцева пришли в Большой театр на «Дон Кихот» с Плисецкой. Сидя в первом ряду, Надя в своей громкой и безаппеляционной манере возмущенно говорила Фурцевой, что «Арагонам и Брик нельзя доверять, что они отпетые антисоветчики и относиться к ним надо соответственно». Все это слышали окружающие — Надя и не считала нужным понижать голос. А в то время прослыть антисоветчиком нашим гражданам не сулило ничего хорошего.

Этого было достаточно, чтобы ЛЮ, Василий Абгарович, Эльза и Арагон прервали с Надей всякие отношения. Умерли они в глубокой вражде с нею.

Вернувшись в октябре 1975 года из Франции, куда она летала на две недели, ЛЮ смеясь сказала нам: «Вы не поверите, но у меня в Париже был настоящий роман, трудно даже представить!»

Лиля Юрьевна и Василий Абгарович были приглашены туда на выставку Маяковского. Они консультировали экспозицию, давали интервью, снимались на ТВ и встречались со студентами.

Молодой литератор Франсуа-Мари Банье взял у нее интервью для газеты «Монд». Она долго с ним говорила, получился целый подвал — про Маяковского, про его женщин, какой он был игрок и как любил красное вино, и про антисемитизм, и про железный занавес — словом, что хотела, то и сказала. Правда, попросила, чтобы ей показали корректуру, но сделано это не было, и, увидев статью напечатанной, она взволновалась. Но все обошлось — культур-атташе советского посольства сказал: «Что можно ждать от этой продажной газеты?» «Конечно», — согласилась ЛЮ.

Так вот, «герой романа» — этот самый интервьюер, юноша «с лицом ангела и сердцем поэта», о котором мечтала мадам Бовари. Нежное лицо, белокурые локоны, стройная фигура. Он пишет романы и пьесы, их издают и ставят. Он дарит ЛЮ свои книги с нежными надписями, присылает цветы, звонит каждый час и приходит ежедневно. Они беседуют, ездят в Булонский лес, на бульвары, в бутик Сен-Лорана, сидят в кафе и снова долго беседуют… Ему 29 лет, ей — 84.

«У него есть друг, декоратор — красавец Жак Гранж. Мы с ним тоже подружились, — рассказывает ЛЮ. — Это компания молодых интеллектуалов, они водятся с прелестным актером Паскалем Грегори, он много снимается и играет в театре. С ними дружит Ив Сен-Лоран и глава его фирмы Пьер Берже, миллионер, он самый главный в этой империи «Ив Сен-Лоран». Они в нас души не чают, и я не понимаю — отчего? Но все это очень приятно.

Это не ореол Маяковского, они понятия о нем не имеют. Где он — где они… Франсуа-Мари — это золотая молодежь, прожигатель жизни, его имя все время в светской хронике, он щеголь… Арагон сказал, что они видят во мне советскую женщину, которая всю жизнь была лишена роскоши и поэтому осыпают меня подарками. Меня это ничуть не убедило, разве я похожа на такую женщину?»

Она вернулась, задаренная с ног до головы и с заверениями любви до гроба. И это были не пустые слова! Посыпались длинные письма от Франсуа-Мари, полные шутливого обожания и нешуточного преклонения, долгие разговоры по телефону — подробные, неторопливые — что читали, что писали, что ели, кого видели, как здоровье и что, вообще, происходит? Франсуа-Мари рассказывает, что ездили всей компанией отдыхать в Бретань. Там дом у родителей Паскаля, Пьер поехать не смог, но взяли у него «Роллс-Ройс», все поместились — Франсуа, Паскаль, Жак да еще и повар-негр, который восхитительно готовит, особенно суфле из сыра. Время провели очень весело, а ЛЮ уточняла, как именно? И требовала подробностей. А подробности были такие, что «по дороге встретили мадам Роша и мсье Роша — знаете, есть такие духи, которые они производят? — так вот все дальше поехали вместе и было весело, но кто-то из них повздорил с мсье Роша, и мадам Роша всех расчехвостила, поэтому часть народа поехала дальше (я не поняла, кто именно), а часть улетела в Тунис, где чудесно отдохнула, я только не поняла, от чего они отдыхают?»

Не в силах выносить разлуку, Франсуа-Мари летит в Москву, и вся камарилья с ним.

— Что привезти?

— Ради Бога, ничего не везите, у нас все есть.

Но он звонил по несколько раз в день, пока ЛЮ не сдалась:

— Ну… не знаю… купите, что ли, сыру…

И вот с неба в Переделкино спускаются ангелы, которые вместо рогов изобилия держат в руках набитые чемоданы с одеждой от Ив Сен-Лорана и корзины со снедью от Фашона, самого дорогого и изысканного гастронома Парижа. Платья, фуляры, духи, сыры, шоколад, ананасы, спаржа, артишоки… «Но орхидеи и фисташки отобрали на таможне. Хоть плачь!» — сокрушаются гости. Да, действительно беда. ЛЮ угощает их борщом, от которого они в восторге. Все сидят до утра, не могут наговориться.

Три дня Франсуа-Мари нигде не был кроме как в Переделкине. Опять борщ (огромный успех), опять застолье, разговоры, прогулки. Наконец Инна отвезла всех посмотреть коллекцию импрессионистов в Пушкинском музее и взглянуть на Василия Блаженного. Вся компания пришла в восторг, зашла в ГУМ, купила штапельные косынки, повязала на себя, и — скорее обратно в Переделкино!

Вскоре ЛЮ и Василий Абгарович прилетают в Париж по их приглашению. Пьер Берже снимает им апартаменты в «Плаза» самом дорогом отеле Парижа. Над ними живет Моше Даян, под ними Софи Лорен — такой слоеный пирог. Открытый счет, кадиллак с телефоном — можно на ходу позвонить в любой город мира. Лиля Юрьевна не может понять столь бурного успеха и царской щедрости, но в ответ слышит лишь: «Мы вас обожаем!» — и весь разговор.

Однажды ЛЮ звонит мне из машины (!):

— С Франсуа-Мари были на выставке какого-то модерниста, мура собачья. Оттуда поехали к нам в «Плаза» и пили чай в вестибюле, там это почему-то принято. Франсуа беспрерывно говорит, иногда интересно. Завтра приглашены к нему. Если сердце не будет болеть — пойдем. К нему нужно взбираться очень высоко. Позвоню завтра. Целую.

Назавтра, возвращаясь в отель, ЛЮ опять звонит из машины:

— Были в гостях у Франсуа-Мари, квартира под крышей в старинном доме и нет лифта! Я была уверена, что окачурюсь на лестнице, пока поднималась… Квартира артистическая, все от антикваров, масса книг, картин, Бёклин, которого я не видела вечность и который мне почему-то понравился. Они очень предупредительны, стол был элегантно сервирован, этот негр-повар постарался, и все было изысканно — суфле из омаров, форель с миндалем и еще с чем-то, не разобрала… В спальне у Франсуа-Мари — вообрази — стоит ванна, это очень удобно.

— А, может, в ванной комнате просто стоит кровать?

— Не похоже.

Светская жизнь бьет ключом, и 85-летие ЛЮ праздновали у «Максима» шумной компанией. Все пили шампанское, а виновница торжества запивала таблетки водою, что ничуть не омрачило торжества. Всякие знаменитости устраивали в ее честь суаре, и всюду она появлялась с Василий Абгаровичем и неизменным Франсуа-Мари. Эдгар Фор устроил завтрак, куда пришли Мадлен Рено и Луи Барро. Эмиль Айо дал обед, где среди приглашенных были Жюльет Греко, Франсуаза Саган, Жанна Моро.

Каждый день Франсуа-Мари привозил ей от Сен-Лорана огромные сумки с нарядами — платья, костюмы, пелерины, перчатки и шляпы. «В конце концов мне стало неудобно принимать столько подарков. Я свернула в узел какую-то часть одежды и отправила обратно». И, помолчав, добавила: «О чем сейчас несказанно жалею».

Она прочла два романа Банье: «Ах, лучше бы я их не открывала. Разочарование».

Потом Франсуа-Мари прилетал еще пару раз, чтобы повидаться. Когда же мы с Инной попали к нему домой, то увидели во всех комнатах фотографии ЛЮ, а в спальне — ее карандашный портрет работы Ив Сен-Лорана. Если нам случается быть в Париже, то Франсуа-Мари обрушивает на нас всю свою любовь к Лиле Юрьевне… Ну как это объяснишь?

В ее архиве сохранился «Монд» от 4.12.75 со статьей Банье, где, в частности, можно прочесть:

«Внешний угол ее глубоко посаженных глаз подчеркивает линия черного карандаша. Другой линией обведены дуги бровей, круглые, как серсо. Голова большая, как у фантастической птицы, и медного цвета коса ниспадает на грудь, теряясь в складках зеленой шали. Руки у нее маленькие и очень тоненькие, разговаривая, она пользуется ими, словно играя гаммы. Что у Лили удивительно — это голос и ее манера говорить. Голос, как струнный квартет. Обаяние ее сверкает, как весна, но она не играет им….

После смерти Эльзы Арагон предложил им жить с ним во Франции. Она заплакала: «У меня в Москве все, там мой язык, там мои несчастья. Там у меня Брик и Маяковский. И я не могу это оставить, чтобы здесь… есть ананасы и рябчиков жевать? Там моя родина, мой дом — там».

С Ротшильдами ЛЮ познакомилась в Москве в конце шестидесятых. Полина Ротшильд была когда-то компаньонкой жены Карнеги (который Карнеги-холл), а потом вышла замуж за Филиппа Ротшильда, барона, из тех самых. Во Франции они имеют поместья, винодельческие заводы, коллекционируют старинные сервизы — их у них столько, что выстроили целый дом, чтобы разместить коллекцию. Но Филипп еще и поэт. Он пишет стихи, переводит с английского на французский, на этой почве они и подружились.

Ротшильды приходили к ней в гости, ЛЮ неизменно угощала их грибным супом, от которого они были в восторге. Они вместе бывали на спектаклях Таганки, которые им очень нравились. Они долго аплодировали каждый раз и уходили из зала последними. «10 дней, которые потрясли мир» потрясли их настолько, что они смотрели спектакль три раза.

Однажды ЛЮ была с ними в музее в Гендриковом и на обратном пути у таксиста не было сдачи и Филипп Ротшильд чего-то там доплатил. И, едва они вошли в дом, как ЛЮ крикнула с порога: «Вася, дайте Ротшильду рубль!» Все очень смеялись, а за обедом ЛЮ рассказала ему несколько анекдотов про Ротшильдов.

Полина была высокая, одета элегантно. У нее ЛЮ заимствовала прическу — заплетенная коса, которую она перекидывала вперед и прикрывала (возраст!) платком или шалью. Сам же Филипп был одет просто и, приходя к ЛЮ, садился на стул и долго переобувался в какие-то задрипанные босоножки, чтобы не пачкать ковер, хотя никто этого не требовал.

— Однажды в Париже мы были у них на обеде, — рассказала ЛЮ. — Живут в красивом особняке, прислуживали лакеи. Полина долго всех нас пересчитывала, сверяла по бумажке, ходила вокруг стола и что-то прикидывала в уме. И опять считала, чуть не по головам, чего там считать? Их двое, нас двое и Арагон с Эльзой. Наконец рассадила нас, но крайне неудобно: нас с Эльзой на высокие скрипучие табуреты без спинок, а мужчин в удобные мягкие кресла. Я чуть не свалилась, Эльза возмутилась, и нас пересадили. Не понимаю, что там Полина так долго высчитывала? А чем угощали? Кажется, бараньи котлеты с пюре и морковкой. Вкусно, но ничего особого».

Полина пару раз прилетала в Москву на три-четыре дня, специально повидаться с ЛЮ. Она привозила ей красивые туалеты из дорогих домов, в том числе зеленую норковую шубку от Диора, которую ЛЮ очень любила и носила до последних дней.

У Полины было больное сердце, и она полетела в Америку оперироваться. ЛЮ ей звонила туда, прямо в палату. В последний раз они разговаривали накануне операции…

Она умерла на операционном столе.

Когда из Парижа в Москву летела какая-нибудь интересная персона — писатель, артист, художник, — Эльза всегда им давала рекомендательное письмо к Лиле. Та с удовольствием принимала друзей Эльзы и обычно завязывалось знакомство. Так было с Жераром Филиппом и Рене Клером, Картье-Брессоном и Полем Элюаром, Мадлен Рено и Жаном-Луи Барро.

На гастролях в Москве они показали свой знаменитый спектакль «Гарольд и Мод», и ЛЮ очень понравились и спектакль и пьеса: «Там роман между семнадцатилетним юношей и восьмидесятилетней дамой. Ее замечательно играет Мадлен Рено, она просто виртуоз, обязательно посмотрите. Они так влюблены, несмотря на разницу в возрасте, они в таком восторге друг от друга…

— Особенно, наверно, она, — заметила Плисецкая».

ЛЮ ходила на все их спектакли, а они два раза у нее обедали. Она, по их просьбе, возила их на Новодевичье кладбище, показывала им знаменитые надгробия мхатовцев и резной алтарь в церкви. Уезжая, они прислали ей цветы с письмецом: «Дорогая мадам, для нас было большой честью побывать в Вашем доме, и мы увозим из Москвы воспоминания о замечательных часах, проведенных с Вами».

Пабло Неруда, как известно, чилиец, но приехал из Парижа, и тоже с письмом от Эльзы. Он сразу стал другом дома, ЛЮ полюбила его стихи (во французских переводах), и во время его приездов они всегда виделись. Время от времени я слышал от нее: «Вчера был Неруда, с ним два испанских поэта. Все читали стихи. Я половину не поняла, но чувствуется, что вещи красивые. Талантливые люди». Или: «Звонил Пабло из Рима, он завтра прилетает, и мы условились, что вечером повидаемся». А однажды: «Вчера вдруг приносят двенадцать бутылок кьянти, перевязанные зеленой и оранжевой лентами и с запиской от Неруды. Очень было приятно. Вскоре он позвонил и сказал, что двенадцать чилийских поэтов написали стихи в мою честь и что он мне их прочтет, как только вырвется с какого-то конгресса, на котором он выступает. Он вечно где-то выступает! Представляешь — двенадцать поэтов. Откуда их столько в Чили?»

Он дарил ей свои книги с нежными надписями, национальные соломенные и керамические игрушки, сохранилось его письмо на изысканной японской бумаге с камышами и птицами и стихотворение, ей посвященное:

Живы, еще живы —

И любовь поэта из бронзы,

и хрупкая, более хрупкая, чем яйцо перепелки,

тоненькая, как свист дикого кенаря,

Лиля Брик. Она мой друг,

мой старый друг.

Я не знал костра ее глаз

и только по ее портретам

на обложках Маяковского угадывал,

что именно эти глаза, сегодня погрустневшие,

зажгли пурпур русского авангарда.

Лиля! Она еще фосфоресцирует,

как горстка угольков.

Ее рука везде, где рождается жизнь,

в руке роза гостеприимства.

И при каждом взмахе крыла —

словно рана от запоздалого камня,

предназначенного Маяковскому.

Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!

Дай мне еще раз прозрачный бокал,

чтоб я выпил его залпом — в твою честь

за прошлое, что продолжает петь, и искрится,

как огненная птица.

(Перевод Ю. Добровольской)

В начале семидесятых ЛЮ мне рассказала, что Арагон затевает балет «Эльза и Меджнун» (Одержимый Эльзой) и хочет пригласить Екатерину Максимову и Владимира Васильева. Ставить будет знаменитый балетмейстер Ролан Пети, костюмы Ив Сен-Лорана — словом, размах не на шутку. Но затея лопнула, так как артисты оказались заняты, и вскоре мы услышали, что Пети поставил балет, но не про Арагона и Эльзу, а про… Маяковского и Лилю. Он назывался «Зажгите звезды», и этим спектаклем открывался созданный Роланом Пети театр «Марсельский балет».

В Москве анонсировали его гастроли, и наши чиновники из Министерства культуры ездили отбирать спектакли, но «Звезды» не взяли — там Лиля («Огонек» все еще чадил). Пети разговаривал по этому поводу с Фурцевой, она что-то плела, и он заметил: «Я вижу, что красные знамена никому не нужны, даже Вашей стране». На что та усмехнулась своей кривобокой улыбкой.

Когда театр приехал, Ролан Пети несколько раз приезжал к Лиле Юрьевне в гости, и они очень понравились друг другу. Она подарила Ролану Пети рисунок Фернана Леже с его подписью, в свое время подаренный ей Леже. Нарисовано было нечто, а называлось «Танец». ЛЮ надписала его так: «Если это танец, то он принадлежит Вам. Лиля». Пети же прислал ей духи и огромную синюю гарусную шаль, которую она носила в последние годы.

— Какая досада, что нам не показали «Зажгите звезды», — говорила ЛЮ. — Представляешь, Ролан рассказал мне, что там большое адажио Володи и Лили… я на пуантах… так хотелось бы посмотреть. Наверно, это интересно, он же талантливый человек. Мы много с ним разговаривали, он расспрашивал о Маяковском, обо мне, о тех годах, вообще о том, о сем.

Плисецкая, которая танцевала в труппе «Марсельский балет» и видела «Звезды» неоднократно, писала:

«В балете есть картины, поражающие своим психологизмом, своей многозначностью. Назову лишь две: дуэт с возлюбленной, Лилей, которая становится Вечной Музой поэта, и воображаемая встреча зрелого поэта с юным Маяковским. Этот мужской дуэт поставлен с необыкновенной глубиной и поразителен по исполнению».

— Может быть, когда-нибудь и удастся увидеть этот балет. Кто знает? — сказала ЛЮ задумчиво. Но увидеть его ей не удалось.

Эта история началась в Шереметьево в 1975 году. Пока самолет заправлялся, транзитные пассажиры рейса Токио?Москва?Париж слонялись по залу. Среди них был Ив Сен-Лоран, который возвращался в Париж после шоу в Японии. Этот король парижской моды, поглазев на толпу в зале ожидания, сказал своему директору Пьеру Берже: «Унылое зрелище! Никогда не видел такого количества толстых женщин в темном. Не на ком глаз остановить. Вот разве что на той элегантной даме в зеленой норковой шубке. Видимо, от Диора?»

— Это Лили Брик, сестра Триоле. Я ее знаю.

Так произошло знакомство. В самолете Сен-Лоран прислал ей и Василию Абгаровичу два бокала шампанского и попросил адрес отеля, где они будут жить. С этого и началось.

«Каждый день приносили от него цветы, — рассказывала ЛЮ, вернувшись, — дорогие орхидеи, камелии, однажды внесли в кадке дерево, усыпанное апельсинами. Пришлось открыть вторую половину двери. Он ежедневно звонил, присылал приглашения туда-сюда. Туда — это демонстрация последней его коллекции, на которую съезжается «весь Париж». Сюда — это завтрак у него дома. Как выглядит дом? Это особняк, масса комнат. Никакого модерна, сплошь антикварные вещи отменного вкуса, огромное полотно Матисса… Почему-то мраморная лошадь в натуральную величину, не помню всего. В общем — шикарно.

В одной комнате целое стадо соломенных баранов, это такие стулья и кресла, очень неудобные, но красивые. Я их увидела в витрине, рассказала Иву, а он поехал и купил. Одна зала овальная, с диванами и миллионом подушек. «Вы что, занимаетесь здесь любовью?» «И любовью тоже», — ответил он смеясь. Завтракали мы за столом из розового мрамора, а прислуживали лакеи в кюлотах и белых перчатках. От него мы поехали на выставку Маяковского и, увидев «Окна Роста» с буржуями, которым красноармейцы дают под зад ногой, Ив спросил, в чем дело. Я объяснила, как умела, что в революцию буржуев выгоняли из таких особняков, как у него, на что он смеясь заметил: «Хорошо, что мы все-таки успели позавтракать».

Вообще, он втянул нас в светскую жизнь, которую мы никогда не вели, и я на собственном опыте убедилась, насколько верна поговорка «Светская жизнь — прямой путь к кладбищу». Когда тебе за 80, все эти рауты и вернисажи утомительны, да и не очень нужны. Интересно, если интересный собеседник. Мадам Роша — это которая духи — пригласила нас на чай и спросила, кого бы я хотела видеть? Я ответила — Ростроповича с Вишневской. Мы долго с ними говорили и Ростропович сказал, что он «теперь играет, что хочет, и ездит, куда хочет, а не туда, куда хотела эта дура Фурцева».

Однажды они с Сен-Лораном три часа провели в галерее Ван Донгена, подолгу рассматривали каждую картину. Ей он принес стул, она сидела — не было никаких сил — а он стоял. Но потом и его, кажется, ноги уже не держали…

Такую внезапную дружбу объяснил сам Ив Сен-Лоран, будучи в Москве: «Она никогда не говорила банальностей, и у нее на все был свой взгляд, и с нею всегда было интересно. С Лилей Брик я мог откровенно говорить абсолютно обо всем».

О моде, конечно, тоже, ибо ЛЮ знала толк в этом деле и очень обращала внимание на одежду. Однако людей она принимала не по одежке, а по уму. Она была изобретательна в нарядах, могла из ничего соорудить элегантную вещь, правильно посоветовать. В молодости она дружила с известной художницей-модельером Ламановой. Это была дорогая портниха — иметь «платье Ламановой» считалось шиком, и ЛЮ одно время у нее одевалась. Так вот, в двадцатых годах Ламанова увлекалась одеждой в русском стиле, шила платья из холста, с вышивкой и национальным орнаментом. Уезжая в 1925 году в Париж, ЛЮ взяла несколько ее моделей и там они с Эльзой выступали в роли манекенщиц, фотографировались в ее платьях и шляпах, даже газеты помещали их фотографии. Тогда же с ЛЮ познакомился парижский модельер, если не ошибаюсь — Жак Фат, и предложил ей показать в Москве несколько его вещей, заинтересовать ими Луначарского и кого-нибудь из легкой промышленности.

«Он готов был бескорыстно представить эти модели Москвошвею, чтобы в дальнейшем наладить сотрудничество с нами. На квартире у Луначарского собрались швейники, какие-то руководители, художники. Я показала несколько платьев, переодеваясь в спальне наркома, а его жена, красавица Розенель, мне помогала и тоже продемонстрировала несколько шляп. Всем все понравилось, но затея эта как-то рассосалась, не получив завершения. И мое посредничество ни к чему не привело, о чем я очень жалела. Платья «от Фата» кто-то отвез обратно в Париж с благодарно-бюрократическим письмом, я его перевела на французский. В те годы еще умели говорить «спасибо». Москвошвей же продолжал шить топорные платья «от Большевички» и продавать их в Мосторге. Обычная история».

Однажды Сен-Лоран вдруг прислал письмо в Москву: «Дорогая Лили, этот полет фантазии для Вас, с самыми добрыми чувствами» и несколько рисунков платьев в восточном стиле, который он тогда вводил в моду. Настоящие шедевры. ЛЮ очень любила эти эскизы, всем показывала и окантовала.

Сен-Лоран дарил ей много вещей и бывал польщен, когда она появлялась в его туалете. Фиолетовые бархатные брюки, синий с серебром казакин, блузы с рукавами-пуфами, высокие браслеты, пояса из перьев… И тем не менее — «о какой моде может идти речь в мои годы?» — спросила его ЛЮ, когда он помогал ей надеть суконное пальто цвета бордо, отделанное сутажем. Но он ответил, что есть женщины, которые живут вне моды. К ним он относил Катрин Денёв, Марлен Дитрих и теперь вот Лилю Брик.

Его платье — это не только элегантная одежда, но и произведение искусства. Например, он сочиняет туалет, который надевают всего лишь раз. Так было с писательницей Маргерит Юрсенар, когда ее принимали в академики, — художник высоко ценил ее творчество. Они затрагивали в своих беседах самые неожиданные темы: так они подолгу говорили о Мисиме, японском писателе и самурае, который сделал себе харакири, что сильно потрясло Сен-Лорана. И это платье для Маргерит Юрсенар — его признательность писательнице. Сегодня оно в Парижском музее Моды, где работам Сен-Лорана отдан целый этаж. Это многое значит — в Париже, этой столице музеев, открыли экспозицию при жизни художника. Не выставку, а именно музей, ибо там все вещи — произведения искусства. Ходишь из зала в зал и видишь, как меняется время, как меняется мода, но как неизменен вкус мастера. Это замечательно интересно.

К 85-летию Лили Юрьевны Ив Сен-Лоран сочинил платье, которое она надела один раз, в свой день рождения, как было задумано художником. В дальнейшем его ожидала честь экспонироваться в музее Моды Ив Сен-Лорана на улице Риволи, подобно костюму Маргерит Юрсенар. Но у платья Лили Брик оказалась иная, живая судьба.

Алле Демидовой предстояло впервые прочитать с эстрады запрещенный «Реквием» Анны Ахматовой. В чем выступать? Концертное платье для такого трагического произведения не подходит. В простом житейском тоже не выйдешь. Сшить — но что? Думали, прикидывали — и решили попробовать именно это платье Сен-Лорана.

Алла Демидова вообще очень костюмогенична и умеет придавать образность самым неожиданным вещам, которые останавливают ее внимание, но… «Реквием» и платье «от кутюр»? Примерили — оказалось и концертно, и строго. Торжественность и печаль сквозили и в прямом жакете, вызывавшем отдаленные ассоциации с ватником, и в глубоких складках колокола юбки… Все было в разных фактурах и оттенках черного.

И пусть с неподвижных и каменных век,

Как слезы струится подтаявший снег…

Во многих странах читала Демидова «Реквием» и, конечно, во Франции. Французы с глубоким пиэтетом отнеслись к концерту — прежде всего из-за подвига самой Ахматовой. Но Париж всегда Париж: в буклете, конечно, рассказали историю платья Лили Брик, так неожиданно послужившего трагической поэме Ахматовой.

Ив Сен-Лоран был очень огорчен смертью ЛЮ. Он был нарасхват, когда приехал в Москву на свою выставку, но все же выбрал время, пришел в квартиру, где она провела последние годы. Долго стоял возле ее скульптурного автопортрета. Очень понравился ему ее акварельный портрет работы Тышлера, рисунки которого он знал благодаря ей. Он положил цветы на кресло, где она любила сидеть, и немного побыл в комнате один.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.