Послесловие, или Эпилог 1-й части
Послесловие, или Эпилог 1-й части
Гладкие волны набегают рядами на песок, раскачивают бакен и дробят отражение леска на другой стороне канала. Зеленая стрекоза зависла над прибрежной травой, у берега вода чиста и прозрачна. На камне у воды сидит человек. Игорь Александрович Бескин, полковник в отставке, кандидат технических наук, доцент, инвалид войны с фашизмом, разведчик. Немолод, седоват, грузен. Уже стукнуло восемьдесят, а цыганка обещала лейтенанту в сорок четвертом долгую жизнь, не меньше тридцати пяти лет.
Почему вдруг приходит к человеку желание пройтись по дорогам прошлого? Одному — самоутвердиться, найти какие-то доказательства, что был не хуже других, был смел, другому — соотнести себя с тем, кем был раньше, увидеть прошлое новыми глазами, мудрыми, многое повидавшими. А есть и такие, что, прокантовавшись в лихие годы по тылам, сегодня лезут на трибуны с героическими воспоминаниями, приписывая себе дела других, наслушавшись их рассказов, представительствуя на ветеранских чествованиях, бог им судьям. Но такие плодятся там, где уже нет живых свидетелей или где свидетели уже не могут ездить по местам боев, на чествования по возрасту, немощам. Побывал и Игорь Александрович в местах, где воевал, а это стало возможным, только когда наконец у него появился «жигуленок» — в некоторые районы без машины добраться было весьма непросто. Важно было не только побродить по памятным местам, которые видел только разбитыми, растерзанными. Поездки помогли ветерану не только смахнуть пыль десятилетий с прошлого, но найти ответы на некоторые вопросы, висевшие без опоры много лет.
В Мадоне, где он попытался добыть в архивах для Совета ветеранов карты и журнал боевых действий в этом районе 123-й дивизии, материалы долго искали, при этом уверяли, что 123-я дивизия тут и не проходила, не то чтобы воевала.
В конце восьмидесятых нашло ветерана приглашение на встречу ветеранов армии, корпуса, в которых он воевал в Прибалтике. В Ленинграде, то бишь в Петербурге, где в дни Победы до сих пор встречаются ветераны Ленинградского, Прибалтийских фронтов, никто не откликался на его плакатик с номером дивизии, полка. Никого из дивизии, полка. И тут к нему подошел такой же, как он, пожилой человек. Удача невероятная — им оказался тот самый радист, что сидел рядом с разведчиком Игорем на НП, когда на них шли танки, и передавал команду «Вызываю огонь на себя!» Такие минуты фронтовой жизни не забываются. И надо же, узнали друг друга! Их всего двое — двое из дивизии, полка?
Упоминания о боевых делах дивизии, полка, где воевал Игорь Александрович, в Прибалтике были и в нескольких существовавших еще тогда небольших местных музеях боевой славы. Так, эпизод взятия Вилян — Вароклян при участии разведчиков Бескина подробно описан в музее Вилян, который многие годы бережно собирал, опекал ветеран М. Липин, живший теперь «за границей».
Узнав историю дивизии в Прибалтике, как тут было не поверить Игорю Александровичу, что он не просто везучий человек. С войны вернулись те, кому здорово повезло, и есть-таки у него ангел-хранитель, и не зря мать его крестила, молилась за него. И мина, покалечившая его малость, — не кара за грехи, а спасение. Есть судьба, как ни крутись!
И припомнился Игорю смешной, но далеко не безобидный эпизод из послевоенной, академической жизни, когда в сорок восьмом — сорок девятом годах «ловили» космополитов, ведьм и евреев. Прицепились тогда к нему в парткоме Академии, обвинив в том, что он скрывает свою национальность, что он — еврей. Действительно, где-то в третьем колене у отца то ли бабка, то ли дед — евреи. Ну и что из этого, все мы смешанного роду-племени. А тут понеслось: нечестность перед партией, обман и пыр и дыр, парткомиссия, персональное дело, партсобрание с перспективой вылететь из Академии.
Помогла мама: «Да ты же крещеный, поезжай тут рядом, в Красково, там в церковной книге все написано!». Игорь притащил в партком выписку из церковной книги и — отвязались! Услышал бы от другого, сказал — анекдот. А ведь было! Может быть, именно там, в сельской церковке, где его крестила мать, и встал за правым плечом его ангел-хранитель, хоть и считал себя Игорь всегда атеистом. Среди раритетов Игоря хранится его крестильная рубашечка, сохраненная мамой.
Сегодня можно себе представить, если бы в это же время парткомовцы узнали, что мама Игоря — Шишкина Мария Анатольевна была из дворянской семьи, закончила Смольный институт, что дед его был важной фигурой в Государственном Банке до революции и что в семье есть родовой дворянский герб, который через много лет после войны мы нашли в гербовой книге. Это то, о чем не писали в анкетах. В них спрашивалось только, «есть ли родственники за границей». Но родственниками — героями анкеты не интересовались. В Москве у входа в институт МАДИ на Соколе стоит бронзовый монумент с именами героев войны. Там есть имя М.М. Бескина — дяди Игоря, профессора института, математика, читавшего там лекции до войны. Среди 240 воевавших военных кинокорреспондентов воевал его двоюродный брат Анатолий Сергеевич Шишкин. Война прошлась по всем семьям. Но в сорок девятом этим не интересовались и даже боевые награды самого Игоря роли не играли.
На фронте и в послевоенные годы Игорю всегда была роднее 26-я дивизия, свой, 312-й полк. Как завязываются дружеские душевные отношения, может быть, какой психолог и объяснит, но какие ниточки создают эту деликатную ткань в жизни, вряд ли кто толком понимает. Сколько людей прошло через 26-ю за годы войны, сколько людей сменилось в 312-м полку до 9 мая 45-го, когда командир полка профессор Болтакс, как и обещал начальству, подал рапорт об увольнении! Небольшая группа однополчан, воевавших под его командованием под Старой Руссой, стала кристалликом, затравкой для создания большого ветеранского братства. К командиру полка продолжали тянуться все, кто его знал, — и офицеры, и солдаты, образовался маленький штаб, стали отыскивать однополчан, а потом присоединились к ним и ветераны из других полков дивизии. Людей объединяло нелегкое, суровое прошлое, во многом определившее их жизнь. Работа пошла-поехала. Создали Совет ветеранов дивизии, не последнюю роль в этом сыграло то, что командир дивизии Корнелий Георгиевич Черепанов — могучий сибиряк с реки Лены, потерявший руку на дальневосточном фронте в 45-м, оказался также в Москве. Он проявил немало изобретательности, организационного таланта, собирая ветеранов, создавая музей дивизии. Переводчица 312-го полка Тимофеева Людмила Петровна, теперь у нее была другая фамилия, была душой Совета, ее любили не только по фронтовым годам. Сколько сил она положила, отыскивая ветеранов, оказывая, если нужно, помощь. Фронтовики, как ни крути, — братство по крови.
Впервые ветераны съехались в 65-м году в Холм. Затем были встречи и в Старой Руссе, особенно памятная — в 78-м — 35 лет освобождения города. Ехали с готовностью из всех городов и весей повидаться, пока живы. Встречу готовили, кроме ветеранов, и местные краеведы. Игорь приехал тогда с женой и дочкой на машине из Сибири, из Братска, за шесть тысяч километров. Для его дочки-студентки было особенно интересно пройтись по местам, где происходили события из рассказов отца, встретить их живых героев.
А уж ветераны говорили, говорили, не могли наговориться. Вспоминали, лазали по старым позициям, стояли у братских могил, читая знакомые фамилии, рассматривали витрины местного музея, собранного краеведами, рассказывали, кто чем живет, хотелось выговориться. Толковали о детях, о внуках, хвастались фотографиями. Людмила Петровна все дни этой встречи, радостная, возбужденная, рассказывала, что ее сын — взрослый, на ответственной работе, но фото никому не показывала. Тут Игорь узнал, что сына зовут Игорь Александрович, и обалдело отвечал на шуточки однополчан и командира дивизии: «Ну как там сын?» И Людмила Петровна все отшучивалась, кокетничала, но тайну блюла. Как узнал Игорь, она после фронта закончила вуз, много лет преподавала, кроме сына растит дочь, есть внуки, долго работала с мужем за рубежом, — жизнь шла у нее разнообразно и интересно.
Уже много лет разведчик Бескин Игорь Александрович — Почетный гражданин города Холм. «За активное участие в боях за город Холм во время Великой Отечественной войны присвоить звание Почетного гражданина города Холма Бескину Игорю Александровичу», как об этом сказано в официальном документе и куда его приглашают приехать в любое время, поселиться в памятном городе. Были дни, когда он ежегодно ездил туда на памятные военные даты, у него теплая дружба с местным музеем. Не оставляет его вниманием и музей Северо-Западного фронта в Старой Руссе.
Многие материалы тех памятных дней из архива Игоря приняты на хранение в Центральный музей Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве.
Холм остается особой отметиной во фронтовой биографии разведчика. Память хранит еще многое о тех событиях.
«Крепость Холм» осталась занозой не только в памяти горожан, ветеранов, освобождавших город. Заноза осталась и в памяти тех, кто в те дни был нашим врагом, противником, оккупантом. В восьмидесятых годах, о чем уже упоминалось выше, один из участников тех событий, латыш Оскар Перро, воевавший в гитлеровских войсках в те годы, написал книгу «Крепость Холм» о событиях 42-го — 44-го годов, о самой крепости. Поразительно, что в те же восьмидесятые разведчик Бескин рискнул потревожить свою память и начал восстанавливать события фронтовых дней, осторожно обходя самые тягостные воспоминания — здоровье пошаливало. Появились эти записки, собранные и обработанные соавтором. Два взгляда на одни и те же события из противостоящих друг другу окопов через более чем полувековую даль. Это находка для историка, психолога. Взгляд из разных миров, из разных ментальных систем.
Но ветераны уходят. Вот уже и Болтакс Борис Иосифович давно покоится на маленьком кладбище около курортного городка на Карельском перешейке, под Петербургом. Удивительно, он — латышский еврей сражался против латыша в немецкой форме, того самого Перро, автора книги «Крепость Холм»…
Уходят ветераны Отечественной войны, Второй мировой. Раньше собирались сотни ветеранов, а сейчас десятки, единицы, да и те не все решаются собраться в дорогу, когда приходит приглашение на встречу. И чем больше сил положил человек, чем больше ранений досталось ему в боях, тем скорее его имя становится достоянием памяти. Все меньше тех, кто начинал войну — рождения 22-го, 23-го года, кто был на линии огня. Быстро сужается их круг. Все больше остаются только те, кто на фронте были во втором эшелоне и почти не бывал на передовой, в боях, — интенданты, газетчики и прочие штабные.
Взяться за фронтовые записки разведчика Бескина подтолкнули, казалось бы, несущественные на первый взгляд обстоятельства, разговоры о фронтовых днях в Московском совете ветеранов, где его поразило: как искажается история событий даже при живых еще их свидетелях. Правда, свидетели эти по большей части были на фронте штабными, да и среди командования осталось так мало тех, кто хватил войны окопной. И вот такие ветераны пытаются писать историю Отечественной войны по-своему, восстанавливая события по архивам. Но и благие порывы могут способствовать искажению Истории, мифотворчеству.
Для начала бывшего разведчика удивило, затем рассмешило, а затем и возмутило, что, например, освобождение города Холм, участником событий которого он был, полностью приписали партизанам. Да, немцы внизу на площади вокруг колокольни панически кричали: «Рус партизан!» — когда сверху их расстреливали он и его разведчики. Но в штабных донесениях, как оказалось, по показаниям пленных, в город ворвались партизаны, а о разведчиках — ни слова. Факт ухода немцев из Старой Руссы, провороненный нашими, оказался искаженным настолько, что только руками всплеснуть.
Да мало ли такого было! Тот же август 1944-го в Прибалтике, а погром 123-й дивизии там же в мае 1945-го и т. д. Одну историю войны писали и пишут генералы, а другая история ее — в памяти ветеранов, в их записках, воспоминаниях, в живых документах. И это важно для тех, кто еще будет писать правдивую историю Второй мировой, историю России тех дней, когда важным окажется любое живое слово, штрих, факт, отмеченный современником, участником событий.
Записки эти важны и для живых ветеранов.
На Богословском кладбище в Петербурге у Игоря и меня были заботы — привести в порядок памятник родным. Потом пошли пройтись по аллеям, и вдруг, буквально в десяти-пятнадцати метрах от ограды, в которой они сажали цветы, Игорь увидел гранитную стелу среди аккуратных цветов, песочка: «… медицинскоЙ службы Джанелидзе…» Человек, спасший его будущее. Фронтовой хирург в 45-м И выдающийся врач, хирург через десятилетия. Игорь сходил к воротам кладбища, купил у дежурных бабулек цветы и положил к камню. На следующий год две пожилые женщины увидели, как он там же кладет цветы, разговорились. Память живет в живых.
Игорю спас ногу Джанелидзе, спас и его послевоенную судьбу. А могло быть иначе. Служебные дела в Сибири занесли его в Читу. На крутом, сухом морозе не выдержал синтетический каблук сапога, лопнул. Заглянул в первую по дороге сапожную мастерскую, там показали рабочее место в уголке, где сидел располневший от неподвижной жизни немолодой человек без ноги и лихо, профессионально легкими движениями загонял гвоздики в сапожок, натянутый на чугунную лапу.
— Поможете мне? Я в командировке, переодеть с собой нечего, выручайте!
— Чего не помочь, давайте, что там у Вас? — И поднял глаза на Игоря. Что-то начало меняться в лице егоудивление, восторг, боязнь, что разрушится что-то удивительное. — Слушай, ты был разведчиком? Я тебя узнал! Ты был в нашем полку в разведке! Правильно? — И он заговорил, заговорил, и слезы вдруг потекли из его глаз. Впервые за многие десятилетия встретил однополчанина, ни с кем не имеет связи, все потеряно, да и не пытался искать. А тут — подарок судьбы!
За разговорами провели несколько часов, так просто, поблагодарив за сапог, уйти было нельзя никак. Конечно, были и фронтовые сто грамм за помин душ отлетевших. А для человека из далекой Читы, Васи Лисина был праздник общения с прошлым, с фронтовой молодостью.
Прошло столько десятилетий с мая 45-го, в такую временную даль тогда и не заглядывали, только бы до родного дома добраться. И вот отмечается очередная памятная дата освобождения Старой Руссы. Из участников боев за город собрались не более полутора десятков человек, да ветераны — жители города, воевавшие на других фронтах, — почетные гости города, мало их. Сменились знамена, лозунги, но город верен своему военному прошлому. В праздник памяти, отмечавшийся широко, с салютом и прочими атрибутами, вернулось и, казалось бы, совсем утраченное — душевная человеческая потребность воздать должное павшим — по-людски, по-православному, а не только по-советски. В главном соборе города — Вознесенском, недавно восстановленном и только что открытом, состоялась панихида. На службе присутствовал митрополит Новгородский и Старорусский Лев. Еще на подходе к собору Игорь увидел снова ту самую колокольню, что полвека назад его стараниями лишилась самого верхнего изящного яруса, четвертого, сбитого артиллеристами вместе с НП противника, при его непосредственном участии. И снова стало тошно душе, затосковала она по убитой красоте. Панихида кончилась, священника сменил митрополит, и служба продолжалась. Тихо пройдя среди внимающих словам митрополита, Игорь приблизился к священнику собора и, дождавшись конца службы, обратился к нему:
— Батюшка, хочу покаяться, снимите грех с души!
Внимательно и участливо отец Владимир выслушал короткий рассказ о колокольне, попросил минутку подождать и вернулся с митрополитом, рассказ повторился. Митрополит, внимательно глянув в глаза Игорю, как бы проверяя искренность слов, поднес ко лбу его сложенные куполом руки, от которых пахнуло глубоким теплом, и сказал:
— Бог всемилостив, Господь простит…
И как будто развязался какой-то узелок, стягивавший душу, ушло какое-то внутреннее напряжение. Два-три сопутствующих слова, священнослужители вернулись к своим делам службы в соборе, которая продолжалась, Игорю захотелось выйти под открытое небо, увидеть белый снег, солнце. Много необъяснимого в душе твоей, человек.
Прошедшие десятилетия для Игоря Александровича были насыщенными, интересными, за них стоило воевать. Везде были интересные дела, интересные люди, масса впечатлений. И всегда — как в разведке: а что там дальше, за поворотом, за горизонтом?
Но здоровье, которое и всегда не было богатырским, отнимала не работа, которую он всегда делает с душой и любовью, какой бы она ни была. Здоровье уходило на никчемные стычки с племенем «замполитов», заполонивших все и вся и беззастенчиво кичившихся чужими делами, хапнутым «Вальманом», идеей. И так на всех уровнях — за любой, пусть малый, но правый шаг приходилось рассчитываться небогатым здоровьем. Но, несмотря на многочисленные ранения, контузии, ветеран Бескин позволил оформить себе инвалидность по ранениям на фронте, только пере шагнув рубеж шестидесятилетия. Он понимал, ЧТО если судьба подарила ему десятилетия после Победы, то каждый день до последнего должен быть наполнен делами, которые не удалось начать и кончить тем, кто не дошел до Победы, А уж рассказать о войне — святое дело!
и в завершение фронтовых записок разведчика несколько слов о незримо присутствовавшем в рассказах соавторе, участие которого в книге о войне как бы было предопределено много лет назад, до того как пересеклись пути будущих авторов. Завет из прошлого — мистика? Может быть, так и есть. Не на все сигналы душа откликается, не все слышит, как вдруг одним прикосновением, малостью незаметной заставляет выстраивать действия человека так, как судьбе угодно.
А распорядилась судьба так, что литературная обработка фронтовых рассказов спутника жизни, по существу совместное написание книги, переосмысление всех эмоций через собственный ум и сердце стало делом долга перед фронтовиками, ветеранами, которые защищали ее, тогда девчонку, в далекие военные годы. И вспомнилось ей как предчувствие будущего…
День серый, ветреный, дали скрыты в душной дымке летнего суховея. С кургана видна Волга, строй заводских труб, внизу улицы Сталинграда. Курган — Мамаев. Кругом — ни души. Вниз по склону — бетонные глыбы, неразбериха стройки. Начало гигантской лестницы — монумента. Это потом, не скоро еще тут встанет подавляющий воображение памятник — нечто уже за гранью памяти о Войне, с гигантской женской фигурой, взмахнувшей мечом.
А пока ветер грустно свистит в голых досках опалубки, в обнаженной арматуре, напоминающих скорее груды камня и кореженного металла, защищавших здесь тех, кто не ушел с Мамаева кургана в те дни, в далекой битве, в эпицентре войны. Долгие годы на опаленных склонах не только деревья, трава не росла, все было смешано с пеплом сражений, с осколками снарядов, которые тут на каждом квадратном метре и сейчас можно собирать горстями.
минувшие годы на обожженных склонах все-таки зазеленели тоненькие деревца, степные сероватые травы посеребрили бока холма — как седина. На самой вершине, вглядываясь в заштрихованную пылью заволжскую даль, стоит женщина, как бы вслушиваясь в разговор ветра с травами, деревьями. Ветер становится все крепче, гонит прямо над головой облака, сечет песком по лицу, неистовствует в листьях деревьев, в метелках полыни. Ветер что-то хочет сказать?
Присела на бетонную глыбу. У ног лежит камушек цвета ржавчины, он необычно тяжел, края его остры. Осколок, чья-то несостоявшаяся смерть, сколько их тут!
Сухой душный степняк завывает, набрасываясь на ветки, запрокидывает их. С изнанки листья совсем белые. И слышен уже не ветер. Деревья, травы вступают в бессловесный разговор с человеком. Кажется, что начинаешь понимать их, прислушиваться.
Деревья всегда живые, а эти, выросшие на костях, и тем более. Голоса, голоса, сливаются в хор, настойчиво кружат, кружат в вышине, взмывают к низколетящим облакам:
— Пи-ш-ш-ш-ши! Расскаж-ж-ж-и! Слыш-ш-ш-шишь? Ты слыш-ш-ш-ишь? Ты живеш-ш-шь, смотриш-ш-шь наш-ш-ими глазами на Волгу, потому, что мы ш-ш-с-с-с-тали лис-с-стьями. Пиш-ш-ш-ши, если можеш-ш-шь, расскаж-ж-ж-и людям, если твоя с-с-с-овесть чис-с-с-ста! Пиш-ш-ши им о нас, они долж-ж-ж-ны быть с-с-с-счастливы, им поможет память о нас.
Ветер свистит, гнет травы к сухой пыльной земле. Курган живой, все тут живое, все умеет говорить и требует от человека ответа за жизнь.
— Но я не была на войне, не держала в руках оружие. Хотя, наверно, никогда не уйдут из памяти придавливающий к земле свист падающих бомб, рев пламени пожаров, пожирающих все вокруг, и после налетов в рассветной синеве отблески догорающих пожарищ, горький запах стелющегося дыма и торчащие черными закопченными зубами уцелевшие трубы, проехавший мимо грузовик, в котором из-под наброшенного сверху брезента свешивается мертвая рука, раскачиваясь на ходу. И это в тылу, в Архангельске, где каждое прибытие каравана по ленд-лизу сопровождалось налетами. Война лизнула своим опаляющим языком каждого, жившего в те дни. Но по силам ли мне писать о ней?
Женщина спускается по склонам, изрезанным оплывающими, почти засыпанными окопами. А вослед снова тот же свист, вопль ветвей, листьев:
— Пиш-ш-ш-и, если с-с-сумееш-ш-шь… И нельзя не оглянуться на Курган.
— Слышу, слышу!
Деревья, будто успокоенные, перестают на время говорить, шуршать ветвями, сникает шум листьев, ветер уносится куда-то вниз по склону, к Волге.
Руку тяжелит острый осколок, сколько их в земле, в людях, в памяти! Она еще не знает, что жизнь сведет ее с фронтовиком, с его жизнью, рассказами, что к войне предстоит прикоснуться сердцем и что заветы надо исполнять. Как умеешь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.