Предваряя рассказы
Предваряя рассказы
На воде застыл огромный ярко-красный поплавок бакена. Неподалеку, на хребте большого моста через канал, ровно гудит шоссе, непрерывный поток машин Москва — Петербург; тогдашний Ленинград. Изредка из-под моста с шумом вылетает шустрый кораблик на подводных крыльях или величаво выплывает белая громадина многопалубного пассажирского теплохода — рядом речной вокзал на Химкинском водохранилище. Гладкие волны набегают тогда рядами на песок, раскачивают бакен и дробят отражение леса на другом берегу. Приглушенно шумит шоссе, шелестят волны, с отдаленного пляжа слышны голоса мальчишек, зеленая стрекоза зависла над прибрежной травой. Все в покое, все в движении.
На камне у воды сидит человек и, наслаждаясь теплом, запахом воды, покоем, следит за ритмом волн, бегущих вдоль линии песка. У берега вода чиста и прозрачна. Человек немолод, седоват и грузен. Почти шестьдесят пять лет назад именно с этого места они с мальчишками из Истребительного батальона прыгнули в воду канала. И было раннее утро, и только что ему стукнуло восемнадцать, и на другом берегу ждал мальчишек первый бой с живыми врагами. Был июль 1941-го.
Некоторых людей все время тянет вперед, дальше: а что там, за поворотом? Есть люди, которых влекут ушедшее детство и место, где было хорошо, все ясно, уютно, тепло, душевно, но это не более чем уже пройденные дни, там нет ничего нового, интересного. Но вот почти всех людей в определенном возрасте с неизбежностью, кого в сорок, кого в шестьдесят, а кого и в восемьдесят лет, тянет пройтись по старым дорогам, заглянуть во двор, где прошло детство, выйти на пригорок, откуда любовался далями, потянуть за ручку скрипучей двери почти забытого дома. Зачем?
Некоторых притягивают греющие душу воспоминания прошлого, особенно если многолетнего будущего уже вроде и не предвидится. Большинство, оборачиваясь назад, обнаруживают, что тогда «деревья были большими», что городок мал и убог, что высокие ценности прошлого превратились в ничто, а многое стало смешным в своей малости, ненужности, удаленности во времени. Память, как масштаб жизни человека, его движения, роста, дает пищу размышлениям.
Бывает и так: вернешься в свой тихий, всегда понятный мир прошлого, а там тебя уже и нет, все ушло вперед, все изменилось, стало незнакомым, малопонятным. Здания, витрины, афиши, непривычная глазу одежда на прохожих, не читанные за много лет книги, журналы, твои знания давно устарели, в лабораториях непонятные приборы, шкалы и прочее, все понимают происходящее, а ты — нет. Как будто вышел из тайги, где наблюдал только неизменную и непостижимую природу, а тут все ушло куда-то без тебя и надо либо догонять, либо уходить, если не впишешься в новую жизнь. А можно и окуклиться, сохранить в себе старый, привычный мир, замереть. Это уж кому что на роду написано, каждый сам строит свою жизнь.
Соотнеся прошлое и настоящее, человек осознает, насколько он стал умнее, мудрее, человечнее, насколько он стал Человеком, насколько ушел от своего начала, от своей точки отсчета. Человек ставит рядом себя, сегодняшнего, с собой — прошлым. Человек смотрится в свое отражение.
Отражение — понятие многообразное, многосложное, многоликое. Отразились облака в тихой воде, отразился луч в осколке стекла, отразилось лицо в глазах другого, отразился сам человек в стекле, зеркале — увидел своими глазами. Отразился человек в своем прошлом. Есть большой смысл в том, что человека тянет заглянуть в свои ушедшие дни, оценить их с другой высоты, пройдя по старым дорогам, сравнить себя с тем, кем был много лет назад. Это не ностальгия по прошлому, это потребность развития, становления души человека с нормальной психикой, как бы ни было иногда тяжко это заглядывание в прошлое, особенно военное, фронтовое.
Многое уходит из памяти, но не те нелегкие дни, когда часы иногда кажутся сутками, когда человек весь сжимается в пружину, готовую распрямиться в любой момент. Напряжение этой пружины так и остается следами в памяти, характере, судьбе.
у человека, потерявшего ногу, руку, на всю жизнь сохраняются фантомные боли в несуществующей конечности — руки нет, а болит, как живая. Недавно ученые получили как бы отпечатки биополя человека: у ветерана с ампутированной рукой энергетическое свечение испускали не только живые ткани тела, но инесуществующая рука — сохраняется ее энергетическое биополе, отсюда и поступают сигналы боли. Точно так же психика людская сохраняет отпечаток самых концентрированных по переживаниям дней надолго, навсегда, как ни хотел бы человек от них избавиться, забыть.
Ушли какие-то эмоции, канули в небытие детали тогдашние, казавшиеся существенными, мелочи отсеялись. Память отфильтровала главное — фабулу событий, наиболее существенные фрагменты действий, переживаниЙ. Человек — на войне! Не верьте, когда говорят, что не было страшно, что сплошь только и думали о подвигах, героизме, о защите Родины и полководцах — отцах родных. Человек на войне крутится между двух полюсов: выполнить Приказ и не расстаться с единственной своей жизнью, а возможности ограничены узким диапазоном разрешенных его положением действий. Но главное все же было: большинство воевали свято, так как ни при каком раскладе обратного пути не было.
Прошли уже десятилетия со дня Победы. Многое переоценилось, пересмотрено, многому определилось свое место. Девяностые годы вообще поставили под сомнение не только существовавшую официальную историю войны Отечественной, но и историю всей страны. У ветеранов Второй мировой стал появляться «афганский» синдром, мысли О том, зачем вообще нужны были эти гигантские утраты, жертвы, вселенская бойня, затеянная несколькими политиками. Горькое прозрение. И вместе с тем продолжают девальвироваться немыслимые усилия огромной страны, лоб в лоб сошедшейся с черной волной фашизма. Особенно при современном раскладе обстоятельств, когда побежденные и страны, ими в свое время захваченные, живут во много лучше победителей, которым даже отваливали гуманитарную помощь. Исторический абсурд и реальность. Время — лучший историк, все определяет, все раскладывает по совести и правде.
Но тогдашние победители, защитившие свою страну, воевали действительно на грани моральных и физических возможностей, и не рассказать об этом следующим поколениям было бы взять грех на душу. История пишется малыми штрихами, мазками, контурами, слагаясь в достоверную картину жизни людей. И главным в этой истории оказываются не интриги вождей, не решения полководцев, а жизнь человека на войне, в тылу, его мысли, действия.
Десятилетия, прожитые после той страшной войны, возвращают памяти не мальчишеские предвоенные годы, а именно годы, месяцы, дни — те, что называют войной, те, что оказались в жизни фронтовыми. Именно фронтовыми, окопными, а не околофронтовыми, околоокопными.
у каждого, кто жил в те тяжкие годы сорок первого — сорок пятого, была своя Война. У кого-то это была тяжелейшая работа и!lолуголодное существование на эвакуированном в тыл заводе, у кого-то кошмарные, как дурной сон, недели, месяцы отступлений, плена, выходов из окружений и других испытаний — от 22 июня до самых подмосковных дач, у кого-то талончики блокадного пайка и свист и взрывы бомб, снарядов…
Война была у каждого своя, независимо от возраста, пусть это были даже отрывочные всполохи памяти ребенка — бомбежка, обстрел поезда, путь по горячей степи в тыл, подальше от линии фронта, три кружочка жира в миске мучной затирухи и ужас потерянных продовольственных карточек. И была грязная, страшная, нудная война тех, кто был на линии огня, тех, кто исковыривал землю окопами, утюжил ее локтями и коленками.
Была Война командующих, генералов, офицеров второго, третьего эшелонов. Генералы — маршалы написали много книг о своей войне. Но те, кто был на линии огня, кто бывал в бою, видел события совсем в других красках, совсем в другом, окопном ракурсе, те, для которых стратегические шаги означали кровавые бои, книг написать не успели, а если и живы остались — не умели, не считая единиц уцелевших писателей-фронтовиков. А что рассказывать, скажет иной фронтовик! Ну, воевали, много ли от каждого зависело, ну, кусочек линии обороны держать, ну, бросок в атаку, ну, «языка" взял. Но именно тут, на микроскопическом, малом, в несколько метров участке фронта для каждого воевавшего принимались самые ответственные решения, где цена неточности — жизнь сотоварищей по оружию, твоя собственная голова.
Много десятилетий назад жизнь втянула его — Бескина Игоря, теперь ветерана, в орбиту беспощадного шквалапротивостояния. Двадцать семь месяцев на передовой, в том числе двадцать месяцев в пешей, пехотной разведке, остальное — по госпиталям. Опыт фронта был таков: два-три месяца в разведке и — для большинства война кончалась или навсегда, или выводила за скобки инвалидом, калекой, кому как повезет. Ему выпало — жить! Троим — из каждых ста мальчишек, родившихся в 1923 году, выпал этот жребий!
И вот ветеран понял, что, пока он кому-нибудь не расскажет о своей войне, она его не отпустит, пусть даже слушателями окажутся всего внук, двое-трое друзей, однополчанин, может, успеет подрасти недавно родившийся правнук. Многое невозвратно забылось, но многое, ох многое, из памяти так и не уходит.
Как ни странно, при обилии за послевоенные годы литературы, мемуаров о войне мировой, Отечественной, очень мало рассказано о разведчиках. Читатель вправе возмутиться: как так? А сколько написано о работе наших в тылу врага, о подвигах на грани человеческих возможностей, на грани фантастики! Правильно, более всего написано как раз о разведчиках в тылу врага, на грани приключений, детектива. А вот о разведке самой ординарной, фронтовой, о разведке на уровне полковой, без которой полк воевать не сможет, о разведке, без которой дивизия застрянет, наступление захлебнется, без которой неизбежны лишние жертвы, — по сути, нет книг. О разведке, которая сутки за сутками ведет свой бесконечный поиск днем и ночью, в снегах и болотах, в жару и в холод, ползком, впотай, через минные поля и обратно, с «языком» или раненым товарищем на спине, изо дня в день, из ночи в ночь, — что-то не попадается. Об этом может написать только тот, кто сам был там, в разведке, а не просто на фронте. А вот таких меньше всего и осталось в живых, а уж среди ветеранов и тем более. Так что о разведке стоит рассказать не только потому, что о зенитчиках, о саперах и т. п. есть, а о пешей разведке сказано мало, рассказать следует по долгу памяти оставшегося в живых перед теми, кто давно умолк.
Стоит сказать, что ветеран Игорь Бескин не любит читать книги о разведчиках, смотреть фильмы прошлых лет о них, обо всех этих штирлицах. В книгах таких сплошь героизм, высокие выражения, искренних слов о войне написано совсем немного, раз-два, пальцев на руках хватит, чтобы пересчитать честные книги, а может быть, их еще пишут? Он был свидетелем и участником войны, часто бессмысленной, жестокой, страшной и беспощадной. Более восьмисот дней и ночей варился он в этом ужасном котле, в самом кипящем его слое — на и за передовой, малой песчинкой, молекулой, как миллионы других, недаром фронтовые 365 дней считаются за три мирных года жизни. И хотя последующие свои десятилетия ветеран не рискнул бы назвать мирными и безоблачными, легкими и безмятежными, как человека его сформировали фронтовые дни, создали его характер, закрепили в нем тот стержень, на который нанизывалась вся последующая жизнь. Каждый рассказывает о том, что ему досталось. Все эти штрихи, фрагменты, может быть, кому-то пригодятся: историю войны, ее трагедию еще предстоит написать, собрав воедино эти осколки, написать по велению души, а не по заказу свыше. Ветерану, пожилому человеку, но все еще фронтовику-мальчишке настало время рассказать о своей войне, о той, что была доступна его пониманию, о войне в небольшом радиусе действия, где что-то зависело от него, от его решений в обстоятельствах, которые были определены ему войной в нижнем, окопном слое ее «номенклатуры». И менее всего хотелось вспоминать о душераздирающих сценах и подробностях, способных вызвать ужас, омерзение, — того, что память старательно уводит в свои глубины. А такого было — через край! Но люди и в этом кошмаре оставались людьми, не позволяли себе давать свободу низменным проявлениям, и было это нелегко. О простом человеке на Войне — об этом рассказы.
Сквозь Войну человек прошел, пробился, продрался, от опасностей не прятался, врагов уничтожал, друзей заслонял, и жребий ему выпал — жить!
Позднее, прочитав написанное, первую часть книги, он приписал к тексту строки Ю. Друниной — поэта-фронтовика:
Запорол я сердце, как мотор, — в нем все чаще, чаще перебои…
До каких же в самом деле пор брать мне каждый сантиметр с бою?
Ничего!
Кто выжил на войне, тот уже не сдастся на гражданке!
С нестерпимым грохотом по мне
проползают годы, словно танки…
Бал выпускной
Выпускные балы, наверно, во всех школах одинаковы: бестолковы, шумны, грустны и дурашливы. Школьные несерьезные отношения вдруг становятся по-взрослому значимыми, приятельски беззаботные — оказываются дружбой на годы. И школа помнится как последний островок прошлого, детского. Были и поцелуи в кустах, и тайно принесенное «взрослое» вино, и небезобидные шуточки. Последний школьный сбор — бал. 21 июня 1941 года. Начиналась жизнь в «после"…
В четыре часа утра в приподнятом настроении после бальной суматохи Игорь влез домой через террасу, чтобы не будить родителей. В маленьком деревянном домике подмосковного тогда Ховрина, куда их выселили с Арбата — сталинской трассы, слышны были любые шаги, стуки дверей. Спать не хотелось, утро расцветало свежее, с высоким небом, густой зеленью сада. Улыбка не сходила с лица — вспоминались шутки, прощальные проделки, веселье.
На террасе стоял редкий тогда в домах всеволновый приемник 6Н-1, им наградили на работе отца. Включил и в поисках музыки под настроение начал шарить по диапазонам, сняв предельно громкость. Какие-то слова, фразы на немецком, который он прилично знал, заставили насторожиться. На коротких волнах речь звучала особенно возбужденно, причем по разным радиостанциям. Прислушался, пытаясь понять: «… СоветскиЙ Союз вероломно нарушил взятые на себя обязательства… отдан приказ вермахту наказать зарвавшихся большевиков…» Как потом оказалось, передавали речь Гитлера. Переключил на советские диапазоны — радиостанция Коминтерна. Было 6.20 утра — передавали урок гимнастики. Снова стал слушать немцев — там сводка Верховного командования вермахта о том, что бомбили Севастополь, Киев, Львов, что на всем протяжении границы войска вермахта перешли ее, сопротивление слабое, Красная армия бежит. Снова — наши: передают последние известия, что-то о стахановцах и — ни слова больше!
Разбудил отца. Тот не хотел просыпаться, ворчал, что, мол, не неси чепуху, перебрал на вечере с друзьями, померещилось. Но, уловив первые обрывки немецкой речи, весь как-то замер, застыл и долго вслушивался, боясь пошевелиться. Уж он-то, побывавший в австро-венгерском плену в Первую мировую, прошедший всю Гражданскую войну, понял, что к чему. Молча, широко раскрытыми глазами отец и сын глядели друг на друга. Каждый мысленно уже сказал себе: это война! Страшное, безжалостное слово, когда она где-то там, и леденящее ум и душу, когда это касается тебя.
В последних известиях по радио в восемь утра о войне — ни слова. Обычный семейный воскресный завтрак оказался скомкан. Было очевидно, что вот-вот начнется реакция на события, неразбериха. И, помня Первую мировую, родители решительно отправились за продуктами — закупать про запас. А Игорь, только что выпущенный из школы ее комсорг, остался верен себе.
В ховринской железнодорожной школе, где он заканчивал десятый класс, существовала «цепочка» для сбора комсомольцев на случай особых обстоятельств, внеочередных комсомольских собраний — учитывалась сельская местность и отсутствие телефонов. Железные дороги в те годы были военизированы, имели политотделы. Это коснулось и школ железнодорожных поселков. По этой цепочке собирали и на такие собрания, когда требовалось кого-то заклеймить, осудить от имени народа — это было нормой тех дней, тех понятий. Игорь запустил «цепочку» и назначил срочное комсомольское собрание на 12.00 в школе. Подвернувшиеся было взрослые, родители, пытались пикнуть: не разводи, мол, паники, тем более что неделю тому назад ТАСС призвало не поддаваться провокациям.
В школу пришли не только десятиклассники, было много комсомольцев из девятых, восьмых, уже «ушедших» на каникулы. Выпускники, не зная, в чем дело, были злые, не выспавшиеся после бала. А радио молчало! О главном молчало! И тогда Игорь сказал: «Война началась!» Крики, неверие, вопли, митинговый гвалт, пока препирались, в 12.15 из репродукторов потек глухой голос Молотова — заработала школьная трансляция, все молчали, вперившись в рупор радио, как будто в его черной тарелке можно было рассмотреть, что же там происходит, увидеть свое завтра. Тяжкое молчание придавило. Никто не знал, что надо делать, как в таких случаях надо себя вести. Пришел директор школы Олег Семенович Параничев, секретарь парткома. Позвонили в политотдел железной дороги, оттуда срочно потребовали прислать нарочного за пакетом. В пакете предписывалось: всех мальчиков с начальной военной подготовкой — в Истребительный батальон по охране станции Ховрино, девочек — в сандружину при больницах в Лихтеровке и Грачевке. Удивила оперативность распоряжений. Значит, готовились? Шли первые сутки войны…
Два-три дня тревожно слушали радио, но вокруг было спокойно. Бывшие школьники-приятели, даже взяв лодки напрокат под квалификационное шахматное удостоверение Игоря, отправились кататься по Химкинскому водохранилищу. Загорали на пустынных пляжах. Две лодки отплыли далеко и пристали к противоположному берегу. Игорь и другие ребята в третьей лодке присмотрелись — с того берега им сигналили, но, в чем дело, было непонятно. А там оказалась позиция зенитной батареи, и когда пристала к берегу и третья лодка, часовые живо уложили всех на песок лицом вниз. Затем полуголых любителей лодочных прогулок под конвоем провели для выяснения личностей по улицам до Сокола, в военную комендатуру. Лодки остались около батареи, удостоверение пропало. Москва готовилась к худшему, война уже маскировалась на знакомых улицах.
Через несколько дней вызвали в Химки ребят из комитета ВЛКСМ, учкома. Собравшимся было сказано: положение серьезное, надо готовиться к обороне Москвы. Стало жутко, война где-то далеко, у западных границ, а тут — оборона Москвы!
На следующий день, 3 июля, выступил по радио Сталин, молчавший со дня объявления войны. Вот теперь со всей очевидностью перед каждым встала Война, вот тут пришло понимание, что мирная жизнь не просто хрустнула, надломилась. Она сломалась. Юность вчерашних школьников, выпускников кончилась. Навсегда.
Неделю под Шереметьевом копали окопы, противотанковые заграждения — до Москвы рукой подать, пешком дойти! С 12 июля мальчики стали бойцами Истребительного батальона на Втором посту — ныне станция Моссельмаш.
На станции, в тупике около пожарного поезда, поставили штабной вагон батальона.
Новоиспеченные бойцы были сутки в наряде, сутки — дома. В наряд давали «трофейные» — Первой мировой Войны — карабины «манлихер» и противогазы. Распределяли по постам: на охрану сортировочной станции, на охрану железнодорожного и шоссейного мостов через канал, на патрулирование по поселку Ховрино — следить за светомаскировкой, которая появилась в первые же дни войны.
Ровно через месяц от начала событий, 22 июля, Москва испытала первую бомбежку. Из Ховрина казалось, что заполыхала вся Москва разом. Игорь в тот день не был на дежурстве. Не сговариваясь, малым отрядом — Игорь, Марк Лурье, Мотя Вишняков, Сеня Молчадский — кинулись ни много ни мало — спасать город. Первый пожар, который оказался по пути, — горящая Братцевская птицефабрика. Горело все: здания, деревья, куры. Гвалт, шум, тьма народу — бестолково, крикливо. И тут все накрыла вторая волна бомбежки. Вновь посыпались с неба зажигалки, они злобно шипели, плевались огнем, грозя спалить все оставшееся вместе с людьми. Боролись с ними, кто как мог. Игорь с лихостью схватил бомбу за стабилизатор, ткнув ее в бочку с песком, — рукавица была мгновенно прожжена, а шрам на ладони виден до сих пор.
Через некоторое время, когда очаги пожара были локализованы, малый отряд побежал дальше — горела овощная база у завода Войкова. Уйма зажигалок, все горит вдоль железной дороги, того гляди, займутся шпалы, пришлось пометаться от очага к очагу. Наконец пожары утихомирились, занялся рассвет, бомбардировщики улетели, зенитки смолкли. По домам брели усталые, мрачные, закопченные, у Игоря болела рука, кое-как забинтованная чем попало.
Следующая бомбежка пришлась на его дежурство — патрулирование в поселке Ховрино. Зажигательные бомбы полетели на жилые дома, занялись пожары. Нужно было немедленно погасить огонь, чтобы немцы не увидели стоящие рядом на железной дороге составы с военной техникой. Ближайший к путям пожар, освещавший станцию, жадно лизал деревянный сарай, под угрозой был жилой дом. Шиферная крыша сарая раскалилась, с треском разлетались опасные осколки. Игорь кинулся в дом — надо было чем-то прикрыть голову от осколков, схватил полотенце, крутанул вокруг головы, тут подвернулась кастрюля — каска! Плюхнул кастрюлю на голову — по лицу потекли струи с каким-то знакомым и таким мирным запахом, что-то посыпалось на грудь, плечи. Селедки в маринаде! Чертыхнувшись, схватил, напялил на голову другую кастрюлю — рядом. Сарай удалось быстро раскидать, дом остался целым. Отмывался от селедок дома долго, друзья давали советы — керосином…
В один из налетов немцам удалось поджечь бензовоз по дороге на Головино. Огня было много, дыма еще больше. Бомбардировщики усмотрели там важный объект и сделали еще несколько заходов над этим местом, скинув серию фугасок. На следующий день болотистый мокрый луг под руководством военных был превращен бойцами батальона в «аэродром» — форсированно налепили «ангары» из фанеры, изготовили макеты самолетов и даже успели покрасить их в зеленый цвет. На следующую ночь немцы снова «утюжили» болотистый луг, уничтожали «аэродром». Военные похвалили мальчишек, то бишь Истребительный батальон: Москве досталось много меньше бомб. Пригласили ребят к себе, накормили солдатским обедом. То было уже нелишним: магазины давно опустели, продавались лишь консервированные крабы и мандариновое варенье, которые вскоре исчезли, как и все остальное.
Шел второй месяц войны, дежурства превратились в Обязательную непременность военизированного быта. 26 июля Игорь был назначен в группу охраны шоссейного моста через канал. Три поста: в начале, в конце моста и на берегу, на мысочке, с которого видно оба береговых УСтоя — следить, чтобы диверсанты чего доброго не взорвали мост по дороге на Ленинград. Группа, в которой был Игорь, заняла место в окопчике на мыске.
Высоко в темно-синем небе с «не нашим» звуком, уже распознаваемым тренированным ухом, прошли бомбардировщики. Взметнулись прожектора, над городом повисли осветительные бомбы, послышались глухие разрывы фугасок. Над городом шел бой, небо было иссечено прожекторами, пунктирами трассирующих пуль, разрывами зенитных снарядов, отсветами занявшихся пожаров.
Ближе к рассвету, вглядываясь в небо над городом в дымных клубах, стелющихся по ветру, ребята снова услышали «не наш» звук в небе — отбомбившись, самолеты уходили на запад. Рассвет высветил их. Из Тушина запоздало защелкали зенитки. Один меткий выстрел достиг цели! Ура! Самолет задымился, пошел куда-то вбок. Мальчишки, наблюдавшие больше за небом, чем за мостом, ликуя повыскакивали из окопчика. Из самолета чтото посыпалось. Парашютисты! Четверо! Все внимание переключилось на них. Куда приземлятся? Перехватить! Не дать уйти!
Так хотелось непременно совершить подвиг, взять летчиков в плен. А приземлялись летчики на ту сторону канала: бежать вокруг заливчика на мост, по длинному его хребту — не успеть, уйдут! Ищи потом ветра в поле. И трое ребят решительно кинулись к воде, вплавь, через канал, оставив одного, который не умел плавать, в окопчике быть на посту и стеречь противогазы и одежду.
Карабины над водой в руках, близка уже середина канала. Немцы успели приземлиться на противоположный пологий береговой склон и, увидев, что к ним плывут люди с карабинами, очередями из автоматов резанули по плывущим. Откуда-то сбоку к парашютистам бежали люди — все, что успел заметить Игорь, плывший на боку, когда почувствовал под водой острый толчок в бедро. С испуга разжал ась рука с карабином, и он булькнул в темную воду. Толпа уже подбегала к парашютистам. Игорь крикнул плывущим рядом ребятам, что ранен, и повернул назад, так было ближе к берегу. На другом берегу толпа уже разоружала немцев, которые больше почему-то не стреляли.
Доплыв до берега, Игорь обнаружил, что пуля под водой попала в бедро и уперлась в кость, кончик пули торчал снаружи. Крови было немного, вымыла вода. Что оставалось делать, морщась выковырял пулю из раны и сорвал листок росшего рядом подорожника.
Остававшийся в окопе парень, видевший все происходившее, с ужасом наблюдал за действиями Игоря, который, прихрамывая, побрел домой, кое-как одевшись. Дома сказал, что в лесу напоролся на сук. Мама промыла рану, перевязала, правда, удивилась, как это брюки не пострадали.
Не давало покоя утопленное оружие. Пошел в штабной вагон — доложить о случившемся, повиниться в утере карабина. Ему и в голову не пришло, что это — первое боевое ранение. А сколько их будет впереди?
За карабином несколько дней ныряли, но так и не нашли. За утерю оружия из батальона отчислили, но, учитывая ранение, к ответственности не привлекли.
После войны Игоря — фронтовика, капитана со многими боевыми наградами, разыскали через школу, пригласили в военкомат. Там его ждала медаль «За оборону Москвы», медаль того Игоря — выпускника школы, смешного тощего мальчика с очками-колесиками на самоуверенно вздернутом носу.
Человек сидит на камне у воды, следит за ритмом волн, бегущих по кромке берега. За спиной у него тот окопчик, уже почти незаметный, оплывший. Несколько десятилетий прошло, он давно уже не Игорь, а Игорь Александрович Бескин, полковник в отставке…
И вдруг пришла простая мысль: все фронтовые годы, все непростые годы потом, был-таки у него ангел-хранитель! И первый раз он взмахнул над ним крылом здесь, на середине канала, над этой гладкой водой, в которой мирно плывут отражения облаков, среди которых покачивается бакен.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.