1973

1973

Вот уже скоро месяц, как меня лечат от хронического алкоголизма. Лечат все. Начиная от жены и кончая доктором К., общепризнанным авторитетом на алкогольном фронте. Замечаю за собой, что фамилию К. я произношу с удовольствием и не без кокетства. Дескать, я служу у него, вместе воюем с хроническим алкоголизмом, с моим в том числе. Ужасно хочется причислить себя к избранным, к особого рода больным. С врачами я беседую сдержанно, всячески выгораживая себя и облагораживая свои запои. Зачем? Я же лечусь, у меня же болезнь! Попробуем разобраться Лечить меня начали давно. Мать, Татьяна, друзья, враги и целая армия доброжелателей. Сейчас, когда я согласился с тем, что я болен, они хором говорят: «Я же говорил(а)». Мне слышится этот хор (а еще говорю, что не мучаюсь слуховыми галлюцинациями), необыкновенно слаженный и стройный. Все сейчас счастливы лично, все счастливы за меня, и никто наверняка не скрывает своей радости и счастья перед первым встречным. Но я настолько точно предчувствовал это повальное и массовое счастье, что предупредительно оповестил всю Москву о своем добровольном заточении, оставив своим доброжелателям лишь одну возможность – примазаться к моему героическому поступку. Лидерства я не упустил и в этом.

Почему меня это волнует? Почему я взялся за перо?

Почему мне необходимо именно сейчас разобраться во всех тонкостях создавшейся ситуации?

Я совсем не собираюсь исповедоваться перед самим собой (с надеждой, что эти записи потом прочтут другие и таким образом исповедь приобретет лестную всенародность), не собираюсь заниматься психоанализом и самобичеванием.

Мои намерения гораздо скромнее: не углубляясь в свою псевдоболезнь, поставить диагноз лечащим врачам, доброжелателям и, естественно, самому себе в плане, так сказать, социальном.

Итак. 99% лечащихся от хронического алкоголизма не скажут врачу правду. Во-первых, они не считают себя больными. Во-вторых, не доверяют врачам. Алкоголизм явление социальное, с одной стороны, и явление нравственное – с другой.

Система наша (да и западные тоже) настолько фальшива и формальна в своих общественных отправлениях, что говорить о каких-то естественных отношениях между людьми не приходится. Все подчинено законам, совершенно противоположным тем, которые записаны в конституции.

Коммунистическая идеология превращается в свою противоположность, когда дело касается конкретных вопросов.

Одним словом, без поллитры не разберешься.

Что касается отношений интимных, семейных или, как говорят сейчас, производственных, то общая картина становится еще более запутанной и труднопонятной.

К вопросу о славе. Обо мне начинают писать, много разговаривать. Меня стали приглашать не только молодые кинорежиссеры, не только средние маститые, но кинорежиссеры серьезные и, безусловно, задающие тон в современном кино. Я уже не говорю о том, что в среде театральной я имею довольно устойчивый авторитет как среди режиссеров, так и среди актеров Москвы. Да и не только Москвы.

Одним словом, слава стучится в мою дверь. «Живой труп», Шукшин, Бондарчук, Соловьев, перспективы театральные – все это создает впечатление, что слава моя не за горами.

Но, странное дело, происходит это где-то рядом со мной, происходит как-то между прочим, происходит в тот момент, когда я серьезно и искренне собираюсь начать жизнь заново.

Пророк.

Наконец-то все ясно! Писать надо про народный театр, про скоморохов. «Скоморох» или обыкновенный пророк.

Рвутся все куда-то в поисках чего-то и не понимают одного, лишь совсем ничтожного обстоятельства не берут в расчет. А дело простое: в тюрьме не разгуляешься. Зритель (то бишь хозяин) удобно устроился, загнал театр в коробку и сделал из него игрушку, очень удобную, изящную, красивую. Скомороха затравили. А он жив, назло всем выжил. Во мне. «Театр родился на площади», сказал Пушкин. Загадка? Для кого угодно, но не для меня! Вот и напишу книгу о том, как мне удалось сохранить в себе скомороший дух.

Только что посмотрел по телевидению «Риголетто». Хорошо. С детства люблю Верди, особенно эту вещь. Но думал все время о Гюго, о романтиках. Меня не веселят уже много лет. Никто! Читаю Дебюро. Понимаю. Чаплин. Остальное – трюки. Наверное, Дебюро и Чаплин тоже на трюках строили свою работу. Я, м.б., появился более ко времени, чем они, хотя не отличаюсь трюками, не испытываю тяги особенно к трюкам. Душой – с ними. С отчаянными оптимистами. Я уверен, что я более оптимист, чем они, но чуть опоздал со временем. Вещь, между прочим, не второстепенная. Романтики нравятся, но я – иронический романтик. Вот ведь какая беда. Но, думая о Гюго, представляю себе поэта, который пишет государственный гимн, но дома создает поэму века.

Смешно получается. Мчусь по дороге тщеславия вместе со всеми, понимая, что это бессмысленно. И продолжаю мчаться. Впереди маячит карьера, ласка правительства. На последнее мы все очень рассчитываем. Но вперед вырваться не могу: мешают юмор и водка. Дыхание сбивают. Ну, а это для марафонца гибель. Самое смешное заключается в том, что я понимаю: не в ту сторону бегу. Но в одиночестве скучно, я люблю компанию. Вот и бегу с «людьми».

Я даже понимаю, что и бежать-то не надо. Просто идти спокойно, своей походкой, чтоб не выглядеть смешным.

Зафиксированность в искусстве. Вечность театра и эфемерность кино. Театр обрастает легендами (через потрясения – в определенную эпоху и в определенный возраст зрителей), кино зафиксировано, и его может проверить каждый в отрыве от времени. Кино – штука коварная. Пленка выдерживает одних гениев: Чаплин.

С годами у меня появляется все больше и больше недостатков. Но появилось и одно положительное качество: я стал понимать свои недостатки.

В Ленинграде на этот раз я чувствовал себя превосходно. Идиллически. Никуда не торопился, мог пойти куда захочу. До съемки оставалось три часа. Впервые пожалел, что плохо знаю Ленинград. Пошел к Невскому. Зашел в букинистический около Зимнего. Перед входом в магазин посмотрел на колонну, вспомнил Эйзенштейна. Посмотрел книги. Впервые очень пожалел, что я не миллионер. Модильяни. Я купил бы немедленно, не изучая книгу, не рассматривая даже.

Судьба. Предстоящие испытания. Готовность к судьбе и предстоящим испытаниям. Черная тоска. Мысли о безысходности. Отсутствие юмора – трагедия. Положительная программа только в отрицании. Не надо работать на систему – не следует насиловать себя. От этого и мрак, ненависть к себе и желание убить себя.