Введение. Завтра был Третий рейх
Введение. Завтра был Третий рейх
В 1942 году немецкая криминальная полиция натолкнулась на труп изнасилованной и ограбленной пожилой женщины. Все немецкие газеты тут же хором стали провозглашать, что подобное зверство не мог совершить немец, и преступника надо искать среди иностранных рабочих. Убийцей же оказался бродяга– немец по национальности. Более того, он сознался еще в 84 убийствах, совершенных на сексуальной почве! Это составило две трети подобных нераскрытых преступлений, которые произошли в период с 1928 по 1942 год. Этот субъект, напоминающий нашего современника Чикатило, был, мягко говоря, не вполне нормален. Сейчас между этим маньяком и руководством Третьего рейха пытаются поставить знак равенства. Мол, и те, и этот – монстры.
Попытка демонизировать верхушку Третьего рейха мне кажется излишней и даже вредной. Нацистские бонзы отнюдь не были порождением зла, во многом являясь посредственными людьми, которыми руководили их пороки.
«Когда мы создадим Великую Германию, о нас могут думать все что угодно. У нас нет никакой необходимости цепляться за буржуазные понятия чести и морального облика. Пусть это будет уделом „воспитанного“ дворянства. То, что они делают, виновато скрывая от других, мы делаем с чистой совестью», – заявил однажды Гитлер. Заявил, правда, не перед широкой публикой, а в узком кругу. Тогда он еще не был в зените славы, а только поднимался на вершину власти. Когда он произнес эти слова, шло лето 1933 года. Сама эта фраза показывает: ему и его окружению были чужды моральные предрассудки буржуазии.
Малоизвестный факт: Гитлер отказался от зарплаты рейхсканцлера. За все время существования Третьего рейха он получал единственное денежное вознаграждение – это были платежи от реализации его книги «Майн кампф». Учитывая, что эту книгу вручали в день бракосочетания всем молодоженам, тиражам «нацистской библии» мог позавидовать любой всемирно известный писатель. Так что надо полагать, что гонорары от реализации этой книги были колоссальными. Сам Гитлер не раз заявлял, что его невестой является немецкий народ. Что он посвятил все свое существование служению нации, пожертвовав личной жизнью.
На фоне его очень выделялись приближенные фюрера, которые не собирались отказываться от удовольствий жизни и чем-то жертвовать. Они всячески потакали своим прихотям. Возьмем хотя бы Германа Геринга, наци № 2. Этот человек, с детства привыкший к показаной роскоши, считал себя «последним человеком Ренессанса». Геринг не менее демонстративно изображал из себя образцового мужа, когда после смерти первой жены поставил у нее на родине помпезный памятник. Но на самом деле это было удовлетворением его личных амбиций, непомерного тщеславия, чрезмерным желанием показать всем свое могущество. Не менее «внимательным» он был и со второй женой, которая так и не смогла принести ему сына. Их единственная дочь, Эдда, стала поводом для шуток злобного Юлиуса Штрейхера, который называл ее не иначе как результатом искусственного оплодотворения.
На самом деле Геринг был страшно далек от идеалов Возрождения, для этого он не обладал ни аристократической изысканностью, ни интеллектуальной утонченностью. Когда он не справлялся с трудностями, которые рухнули на его плечи, то глотал за день до сотни таблеток паракодина – слабой производной морфия. Опьяненный наркотиком, он упивался роскошью, которая окружала его, поручив решение всех государственных и партийных дел своим подчиненным.
Или другой персонаж. Глава «Немецкого трудового фронта» и организационный руководитель НСДАП – Роберт Лей. Над его низменным грубым юмором потешался даже Гитлер. Фюрер потешался, когда слушал историю об очередной выходке вечно пьяного Лея. Однажды Роберт явился в строительное бюро Мюнхена. Он был облачен в костюм, белые перчатки и нелепую соломенную шляпу. По обыкновению пьяный, Лей тащил за собой испуганную жену и горланил: «Я буду строить новый квартал. Сколько это стоит?! Несколько сотен миллионов? Ерунда. Построим даже модный салон, моя жена позаботится об этом. Для этого нам потребуется специальное здание. И… нам потребуется шлюхи! Много шлюх! Целый дом шлюх!» Фюрер смеялся до слез, когда ему повествовали об этом. Он вообще любил поиздеваться над чужими слабостями, как бы осознавая собственную исключительность.
Но для жены Лея поводов для веселья частенько не наблюдалось. Однажды личный массажист Гиммлера Феликс Керстен был приглашен на обед в дом Лея. Когда он пришел, хозяин был уже вдребезги пьян. Он набрасывался на свою жену и норовил сорвать в нее одежду. Плачущая женщина назвала Лея животным и скрылась в своей комнате. Когда Крестен попытался успокоить ее, она пожаловалась: «Он обращается со мной по-свински. Это закончится тем, что он как-нибудь прибьет меня». До этого не дошло. Несчастная женщина сама лишила себя жизни. «Безутешный вдовец» предпочел горевать об утрате в постели с молоденькой смазливой девчонкой из Эстонии.
Или совсем другой тип. Бесцветный министр иностранных дел Иохам Риббентроп. Типичный подкаблучник. Вся его карьера, в том числе и политическая, была творением рук его жены – Эльзы Хенкель, дочери известного производителя вин. Собственного говоря, он и был присмотрен ею, когда работал в фирме отца мелким клерком. Позже Эльза знала не только его секретарей и приближенных, но была в курсе дел всего министерства. Иногда складывалось впечатление, что именно она была министром.
Устав НСДАП 1926 года предусматривал в § 4 исключение из партии тех, кто совершал «постыдные действия» и своим аморальным образом жизни дискредитировал организацию. За этим, как правило, следил Арбитражный комитет внутренних расследований, который возглавлял Вальтер Бух, тесть Мартина Бормана. В основном к нему попадали дела членов партии, которые отличались неумеренным потреблением спиртного или были известны своими амурными похождениями. Примечательно, что из компетенции этой комиссии были исключены штурмовики, которые были известны своим разгульным поведением.
Но подобные разбирательства касались только рядовых нацистов. Верхушка, как правило, была неподсудна. Герман Раушнинг, один из первых национал-социалистических диссидентов, в своих воспоминаниях подчеркивал, что в партии существовало две модели поведения. То, что навязывалось массам, вовсе не было обязательным для нацистской верхушки. Она не была подчинена ни политическим, ни идеологическим, ни моральным принципам. Она подчинялась только фюреру, руководствуясь лишь соображениями «борьбы компетенций», той возни, которая неустанно шла за кулисами Третьего рейха.
Как-то Геббельс обрушился с саркастической речью на реакционные моральные установки «старомодных людей». Гитлер в одной из застольных бесед подхватил эту мысль: «Я ненавижу ханжество и морализаторство. Что они сделали для нашей борьбы? Эти понятия присущи реакционным старухам наподобие Гугенберга, который только лишь и может, что констатировать омоложение нации, прибегая к взглядам добродетельных обычаев и строгости. Наше восстание не имеет ничего общего с буржуазной моралью. Я не буду мешать нашим молодым людям только потому, что это не нравится пожилым церковным курицам. Мои парни не ангелы, и никогда такими не станут. Но они куда лучше сусальных героев из „Лиги достоинства“. Я не собираюсь стоять у них за спиной и совать нос в их частную жизнь. Наша партия не имеет никакого отношения к торжественным заявлениям о моральном возрождении нации, основанном на многовековых традициях нашего государства».
К счастью или к сожалению, пастор Адольф Сельман не слышал этой реплики. Он был лидером «Западногерманского этического союза». Адольф Сельман видел фюрера и его партию совершенно в другом свете: «Он изменил многие вещи в Германии. Из общественной жизни исчезли весь хлам и грязь. Улицы наших городов стали чистыми. Проституция, свившая свое гнездо в крупных и мелких городах – изжита. Правительство занялось демографической политикой в самом лучшем значении этого слова».
От имени своей организации А. Сельман радостно приветствовал решение прусского министерства внутренних дел, принятое 22 февраля 1933 года. Оно предусматривало борьбу с венерическими болезнями. В качестве одного из средств достижения этой цели предполагалось «очищение улиц от проституток». Не менее радостно он воспринял декреты, принятые на следующий день, которые предполагали закрытие гостиниц сокращенного рабочего дня, которые в годы Веймарской республики превратились в места обитания гомосексуалистов. Его радости не было предела, когда 3 марта 1933 года был запрещен нудизм, признанный сексуальным извращением, а потому подлежащий полицейскому преследованию. 7 марта его ждало еще одно известие – Герман Геринг дал распоряжение полиции бороться с порнографией и запретил публичную рекламу противозачаточных средств.
От имени своего союза Сельман высказывал благодарность национал-социалистическому правительству за преследование гомосексуалистов, всячески поддерживая кампанию, направленную против расового смешения немцев с неграми, азиатами и евреями. «Западногерманский этический союз» одобрял пункты закона по борьбе с распространением наследственных болезней.
Можно подумать, что «Западногерманский этический союз» был некой мелкой буржуазной организацией. Но это было не так. История этой протестантской ассоциации уходила корнями в XIX век. До 1885 года она возглавлялась клерикальными школьными учителями. Союз в основном оказывал помощь «падшим девушкам и женщинам», способствуя их возращению к нормальной жизни. Уже тогда главным врагом члены этой организации считали проституцию и публичные дома. Тогда центральной фигурой в этом морализаторском движении был священник Адольф Стёкер, который был также учредителем появившейся на свет в 1887 году «Мужской ассоциации по контролю за безнравственностью». Уже в те времена эти организации сделали своими тремя основными постулатами: здоровье, расовую чистоту и «нормальное» воспроизводство. Как видим, цели, весьма созвучные с идеологией нацистской партии.
В свое время один современник суммировал подобный фанатизм и морализаторство в одной фразе: «Национал-социализм – это бред немецких средних слоев. Но его яд сможет на десятилетия отложить дегенерацию Германии и всей Европы».
Новые властелины Германии в основном также были выходцами из средних слоев. Если они не были мелкими буржуа по рождению, то полностью соответствовали им по своему кругозору. Ни в Гиммлере, ни в Геббельсе, ни в Бормане, ни в Рёме не было ничего демонического. Уж тем паче не было ничего сверхчеловеческого. Их отличительной чертой была посредственность – обыкновенная буржуазная посредственность. Йозеф Геббельс, всегда пытавшийся врываться из этого окружения, под конец жизни с печалью констатировал: «Средние слои создают посредственных политических деятелей, об их политическом калибре говорить не приходится. Все мелкие буржуа остались в пивной „Бюргербройкеллер“, где, собственно, всегда и пребывали. Что касается той капельки интеллекта, которая привела их в движение, то они ее полностью пропили за 12 лет сладкой жизни».
Можно согласиться с мыслью о «банальности зла» в Третьем рейхе. Немецкие средние слои долгое время развращались научно-философскими догмами, колебавшимися в диапазоне от Дарвина до Ницше. Буржуа придерживались устаревшей картины общества, оказавшись неспособными отдать должное техническому прогрессу. В итоге старые моральные установки оказалось легко заменить новыми стандартами поведения, на этот раз лишенными какого-либо морального обоснования. Во многом старое оказалось почти полностью идентичным новым нацистским веяниям.
По сути, то, что национал-социалисты выдавали за новую мораль, было старой этикой, облаченной в новые одежды. Мелкобуржуазные устои оказались почти неповрежденными, за исключением того, что новая верхушка теперь не считала нужным руководствоваться каким-то отвлеченными принципами. Но нельзя не отметить, что появился и принципиально новый элемент – тотальный контроль. Однажды (то, что говорится не для печати) Гитлер сказал: «Мы определяем условия, при которых совершаются половые сношения! Мы вылепляем будущего ребенка!»
Оставалось только примирить между собой общественные потребности нового режима и индивидуальные требования конкретного человека. Тотальное подчинение не должно было вызывать отторжения. Этот процесс, получивший название унификации, принимал две формы.
Сначала были призывы к национальной солидарности: «Вы ничто, наша нация – все!» Этот призыв должен был навести порядок, ликвидировать общественный хаос. Теперь человек освобождался от тяжкого бремени самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность. За него все решало общество. После потрясений Веймарской республики расколотая и перепуганная немецкая нация хотела вновь обрести единство и получить долгожданную стабильность. Учитывая экономические тяготы и несовершенство демократической системы, эта извечная тоска по гармонии могла повести за собой многих людей. Эту гармоничную жизнь и спокойствие мог дать только один человек – вождь, харизматический избавитель Адольф Гитлер. Теперь каждый конкретный человек знал, что есть тот, кто примет правильное решение. Так Гитлер стал воплощенным в жизнь избавителем немцев.
Вторая форма достижения гармонии между нацией и ее деспотическими правителями строилась как бы на обратной связи. Фюрер был выше любых законов. Ганс Франк, глава Национал-социалистического союза юристов, как-то объяснял своим подопечным: «При решении любого вопроса думайте о фюрере. Спросите себя: как бы фюрер поступил на моем месте? И поступайте соответственно, и вы окажетесь на высоте положения. Укрепленные этой мыслью, вы будете целиком облечены новыми моральными полномочиями. Не проявляйте лицемерия, мелкой озабоченности, не скатывайтесь до уровня мелких буржуазных споров». Получается некий замкнутый круг: фюрер думает за нас, мы думаем как фюрер.
Здесь мы сталкиваемся с понятием морального прецедента, которое ставится выше любых законов и дает право на произвол всем тоталитарным системам.
Нацистские властители очень четко следовали этому рецепту. В 1935 году они своим декретом ввели дополнения к Уголовному кодексу, согласно которым, если человек за свои проступки не попадал под действие существующих уголовных статей, то к нему применялись наиболее близкие по духу параграфы. Это было только одним из шагов, предпринятых тоталитарным режимом, чтобы узаконить свой произвол. Нацисты должны были получить на него общественное одобрение. Власти могли возбудить уголовное дело фактически против любого человека, который хоть как-то отличался от общепринятого стандарта. Теперь не требовалось ничего доказывать, такие понятия, как презумпция невиновности, стали уделом прошлого. Теперь все, что добропорядочные граждане считали сексуально недопустимым или даже извращенным, не просто противоречило моральным понятиям, но и подлежало искоренению. Посредственность и обыденность могли праздновать победу.
Дело было даже не в предпочтениях немецких бюргеров или нацистской диктатуре. В те годы это был общераспространенный процесс – во всем мире законы пытались подгоняться под требования «маленького человека». «Дисциплина и хорошее самочувствие» – вот лозунг этих «маленьких людей». Диктатура была всего лишь сдерживающим фактором, перед лицом ужасных наказаний никто не рисковал вести себя «неправильно».
Но нацистские власти неверно оценили свои возможности. «Сексуальных преступников», склонных к «неправильному» поведению, нельзя было вылечить или перевоспитать при помощи угроз. Поэтому приходилось объяснять эту «аморальную тягу» плохим воспитанием или преступными наследственными наклонностями. В итоге молодые немцы в годы Второй мировой войны попали в некий моральный вакуум. Они были воспитаны исключительно в «правильном» духе, но их уже не пугала угроза псевдосудебных преследований. Они не просто отказывались от обязательных стандартов поведения, они ставили под сомнение сами принципы и успехи нацисткой тоталитарной системы. Их воззрения не были систематическими и в большинстве своем воспринимались как незначительные проступки. Но это был симптом, который говорил о том, что юноши и девушки чувствовали противоречие между моральными установками режима и этическим поведением окружавших их людей. Их раздражали бюргерское ханжество, трусливость обывателей, которые маскировали свою личную жизнь нацистскими идеологическими установками.
Мелкие буржуа называли XIX век эпохой изобретений, пара и электричества. Они считали Томаса Эдисона величайшим в мире изобретателем, а железную дорогу величайшим достижением этого столетия. В этом сладкоголосом хоре нельзя услышать озабоченности по поводу гигантских экономических и социальных проблем, которые были вызваны быстрой индустриализацией Европы. Сама структура общества мучительно менялась. Уходили в прошлое старые сословия и бывшие противоречия. Новые социальные слои порождали новые обычаи, идеи, вызвали к жизни новые социальные конфликты. Но бюргеры Второго рейха не хотели замечать этого. Они, подобно детям, прячущимся от строгих родителей под одеяло, полагали, что, отказываясь видеть новые противоречия, они тем самым были способны избежать социальных конфликтов.
Читатели «Берлинского иллюстрированного журнала» провозгласили женщиной столетия прусскую королеву Луизу (1776–1810). Но это было сделано вовсе не по причине ее отважной позиции во время наполеоновских войн, которая сделала ее более значимой политической фигурой, нежели ее слабовольный муж Вильгельм III. Ее исключительная популярность была вызвана незатейливой простотой ее характера. В определенной мере ее можно было назвать немецкой королевой Викторией, чье эпохальное правление дало название времени самодовольного буржуазного этикета и притворной стыдливости. Королевы Луиза и Виктория стали символами нового буржуазного порядка. Женщины на переломе эпох! В течение многих десятилетий немецкие дети проходили этот факт в школьных учебниках. Но это не имело никакой связи с тем, что ожидало женщин в действительности.
Правление кайзера Вильгельма было эпохой просвещенного среднего класса. Либеральные идеалы стали господствовать в немецком обществе после 1848 года. Но немцы не решались отказываться от старых устоев. Они продолжали упорно придерживаться псевдофеодального этикета. Жизнь за фасадом вильгельмовской Германии была стесненной, но достаточно комфортной. Главными культурными событиями XIX века образованные бюргеры считали отмену рабства, начало колонизации Африки и Азии, строительство Суэцкого канала. Но они пугливо обходили стороной индустриализацию, появление пролетариата, бисмарковское законодательство, эмансипацию женщин. Именно женщины впервые в истории стали той категорией населения, которая хотела быть в курсе всех проблем и событий, которая жаждала приблизить «рассвет новой эпохи», начать социальные и моральные преобразования в обществе.
Тем временем в Германии «бушевал» затяжной демографический взрыв. За XIX век ее население увеличилось почти втрое. Менялась и социальная структура общества: если в 1849 году 70 % немцев было занято в сельском хозяйстве, то к началу ХХ века на селе проживало лишь 30 % населения. Города очень быстро росли. Если в 1800 году в Германии население лишь двух городов (Берлин и Гамбург) превышало 100 000 человек, то в 1850-м к ним присоединились Мюнхен и Бреслау, а в 1913 году таких «мегаполисов» вообще насчитывалось 47. Обратной стороной этого процесса было катастрофическое обнищание широких слоев городского населения. В этих условиях не могло быть и речи о следовании господствующей буржуазной морали. С другой стороны, стал рушиться традиционный патриархальный уклад. Исчезала традиционная единица немецкого общества – патриархальная семья. Муж и отец, плохо зарабатывавший, а нередко и вовсе безработный, был обречен на борьбу за выживание. Постепенно мужчина терял роль главы семейства. Функции жены также перестали ограничиваться заботой о домашнем очаге. Она тоже была вынуждена включиться в экономическую деятельность, чтобы хоть как-то содержать семью. Все это приводило к тому, что дети удалялись от родителей. Появление школ ускорило этот процесс. Неизбежным следствием этого стало изменение самих принципов воспитания детей и трансформация привычных взглядов на взаимоотношения полов. В городских трущобах буржуазная мораль оказалась «непригодной для эксплуатации». Неудивительно, что пролетариат стал восприниматься средними слоями как источник всех социальных бед, питательной почвой для безнравственности и морального разложения.
Во многом это были два различных мира: средние слои, унаследовавшие из прошлого свои устои, социальные связи, и бывшие крестьяне, переселившиеся в город в поисках работы, которые рождали новую, ранее не знакомую субкультуру.
Но в средних слоях тоже происходило брожение. Отправной точкой немецкого феминизма можно считать 1792 год, когда в Германии вышла книга Теодора Готтлиба фон Гиппеля (1741–1796) «Об улучшении гражданского положения женщины». С ее публикации началась история феминистской мысли в этой стране. В своей книге фон Гиппель требовал равных прав для обоих полов и настаивал на том, что достижение этой цели должно быть уделом просвещенных мужчин, поскольку «женщинам внушили, что они неспособны к независимой политической деятельности». Непосредственной основательницей немецкого феминистского движения являлась Луиза Отто Петерс. Она добилась разрешения посещать девушкам неполные женские школы с последующим обучением в частных школах и пансионатах семейного типа. В 1850 году в Гамбурге были открыты воскресные школы.
С середины XIX в. берет начало противостояние либерального европейского и американского движения за права женщин и марксизма. К.Маркс и Ф.Энгельс не считали тему угнетения по признаку пола важным аспектом своей теории, поэтому их взгляды не включали анализа женского социального опыта. Их последователи, развернув широкую пропаганду в середине – второй половине XIX в., считали себя выразителями интересов всех угнетенных без различия пола. Они открыто критиковали либеральных феминисток как выразительниц интересов лишь образованной и сравнительно обеспеченной части женского населения и рассчитывали привлечь на свою сторону тех, чьи интересы оказались обойдены либералками – прежде всего женщин из рабочей среды.
Вынужденные нести двойное бремя – семейных забот и работы на фабрике, – работницы и жены рабочих оставались в то время социально пассивными. Улучшение своего положения они видели не в приобретении гражданских и политических прав, а в возможности оставаться в семье и спокойно вести хозяйство.
Как ни странно это прозвучит, реализации прав работающих женщин содействовали вовсе не марксистские или феминистские организации, им содействовала мировая война. Десятилетия борьбы не смогли обеспечить того, что наступило в один момент по причинам, далеким от политических. В годы войны женщины должны были заменить мужчин, ушедших на фронт. Они стали работать кондукторами в трамваях, служащими в правительственных заведениях. Женщин можно было обнаружить в тяжелой промышленности и за прилавками магазинов. Три миллиона женщин оказались в одночасье задействованными в оборонной промышелнности. Теперь страна полностью зависела от их труда. То, что раньше отвергалась как противоречащее женской природе, тут же в шовинистическом угаре было провозглашено патриотическим порывом.
Веймарская республика предоставила женщинам то, за что они так долго боролись, – право участия в политической жизни. Но если посмотреть, за кого отдавал свои голоса женский электорат, то увидим, что политическое поведение женщин вовсе не отвечало требованиям феминисток. Почти на всех выборах женщины отдавали предпочтение консервативным и реакционным партиям. Либеральным и социалистическим партиям, так ратовавшим за равноправие женщин, приходилось довольствоваться голосами избирателей-мужчин. Это еще раз подтверждает мысль, что цели «старомодных» политических сил соответствовали представлениям большинства немецких женщин.
Тем временем роль женщины в немецком обществе вновь стала снижаться. С войны возвращались мужчины, которые занимали свои прежние места на предприятиях и в конторах, еще недавно «захваченные» женщинами. Мужчина вновь становился столпом немецкой экономики и хозяйственной жизни. Но женская занятость все равно не скатилась до довоенного уровня. Постепенно она продолжала расти. В 1925 году почти треть работников были женщинами. Профессиональная эмансипация вылилась в эмансипацию морали и женского поведения. Прежде всего это проявилось в таком индикаторе общественных настроений, как мода. Огромные изделия модисток, ранее значительно уменьшавшие пропорции женской головы, сменились скромными и простыми нарядами. Юбки, еще недавно опускавшиеся до самых лодыжек, значительно укротились, представив обществу женские ноги, которые буквально несколько лет назад были стыдливо закутаны в причудливые складки. Именно в те годы сложился стиль девчонки-сорванца, неизменными атрибутами которого стали не только короткая юбка, но и почти мальчишечья прическа.
Подобные нарушения почти вековых традиций не сразу были восприняты обществом, которое считало, что эти модные проявления приведут к потере женственности у прекрасной половины человечества. Соседство мужчины и женщины на службе, формирование нового облика независимой девушки рано или поздно должны были отразиться на отношениях полов. С одной стороны, женщины, ставшие более деловитыми, способствовали появлению новых форм товарищеских отношений с мужчинами. С другой стороны, либеральные настроения в обществе привели, как выразился один современник, к «дуновению эротизма». Теперь неотъемлемыми символам женственности становились не забота о домашнем очаге, а обаяние, кокетство, молодость. Общество стало смотреть сквозь пальцы на то, что не так давно казалось не просто предосудительным, а недопустимым для женщины. Теперь девушки могли показаться на людях с сигаретой, не стесняясь, могли заказать себе вина в кафе или ресторане.
Но новая действительность вызвала опасения у многих выдающихся феминисток, которые подозревали, что отсутствие моральных ограничений приведет к гедонистическим, поверхностным отношениям между полами. И тут появлялся риск выплеснуть вместе с водой и младенца – женщины могли утерять те ценности, за которые столько лет вело борьбу женское движение.
Эти идеи, как ни странно, были подхвачены консервативными мыслителями, которые видели в новой социально-культурной реальности предзнаменования гибели не только немецкой нации, но и всей Европы в целом. Эта реакционная линия в основном сводилась к следующим постулатам: маскулинизация женщины, моральная развращенность в городском болоте, деградация прекрасного пола, вызванная романами о городской жизни, пренебрежение функцией материнства, утеря юными немками морального облика.
Однако, упадок нравов и утрата старой модели поведения были иллюзорными. Опасность была явно преувеличена. Вследствие изменения моды и реформ, коснувшихся женщин, только небольшая часть из них была готова отказаться от традиционной морали. Дерзкие и рискованные предложения, публикуемые в желтой прессе и иллюстрированных журналах, вовсе не находили отклика у значительного числа немок. Традиции никогда не умирают легко. И уж подавно в одночасье не утрачивают силу социальные правила и принципы, которые столетьями определяли взаимоотношения мужчины и женщины. Ноябрьская революция 1918 года, которая, по мнению многих, осталась незаконченной, фактически не коснулась этой области жизни немецкого общества. Средний класс, продолжавший оставаться становым хребтом большинства государственных контор, мелких фирм, продолжал диктовать свои нормы социального поведения. Да и сами власти Веймарской республики предпочитали поддерживать этот дореволюционный моральный кодекс.
«Сексуальные отношения должны иметь место только в рамках института брака. Женщина должна оставаться целомудренной, пока не вступит с брак с мужчиной. Меры по борьбе с распространением сифилиса – выявление проституток, использование презервативов – являются неэффективными. Активные сексуальные отношения имеют смысл только для супружеской жизни. Во время сексуального акта для женщины наиболее естественной является позиция лежа на спине. Чрезвычайная частота половых актов между супругами неуместна, для супружеской пары вполне достаточно 2–3 контактов в неделю. Цель брака – рождение детей и их воспитание. Национальный подъем требует, чтобы в каждой семье было как минимум четыре ребенка. Но женщины не должны производить на свет больше семи-восьми детей. Большое количество родов истощает жизненную силу женщины, что выражается в слабой конституции рожденных детей».
Это цитата из книги «Гигиена сексуальной жизни», написанной профессором Мюнхенского университета Максом фон Грубером. Она была напечатана в год смерти автора. Книга почти сразу же стала бестселлером, в 1927 году ее тираж составил 325 тысяч экземпляров. Ее исключительная популярность была предопределена чрезвычайно либеральным подходом, по тем временам, к проблемам сексуальной жизни. В те годы в основном литература поэтому ограничивалась трактатами, полными неясных намеков о подготовке девушки к будущему браку. Новая книга, почти сразу же ставшая учебником по сексологии, соединяла в себе подробные описания физиологических процессов воспроизводства и рождения детей. Изложение материала оказалось настолько удачным, что «Гигиену сексуальной жизни» читали как уже подготовленные студенты, так и люди, не обладавшие специальными знаниями.
Вместе с тем этот трактат наглядно демонстрировал моральные стандарты той эпохи. В частности, Макс фон Грубер был убежден, что мастурбация наносит непоправимый ущерб умственному развитию детей. В итоге он советовал родителями зашивать карманы брюк, которые должны были быть вместе с тем достаточно просторными, чтобы не оказывать давления на гениталии. Само сексуальное самоудовлетворение Грубер считал явление неприличным, выходящим за рамки традиционных устоев. Другими словами, по его мнению, граница между естественным и неестественным в сексуальной жизни людей определялась моралью и нормами, господствовавшими в обществе. С подобной же оценкой Грубер подходил и к оценке гомосексуализма. Это явление должно быть запрещено государством, в противном случае количество гомосексуалистов и бисексуалов рисковало вырасти до астрономических размеров. Всего в Берлине насчитывалось 56 тысяч гомосексуалистов, по Германии же в целом их число составляло 1,2 миллиона.
Но даже появление этой книги не стало признаком принципиального изменения отношений между полами. Да и сами термины «сексуальность», «эротизм» были некими пугалами для немецкой общественности. Профессор фон Грубер «компетентно» заявлял, что половые отношения могут мотивироваться только двумя аспектами: желанием союза между мужчиной и женщиной, а также желанием продолжения рода. «Для женщин, сохранивших моральный облик, последнее имеет куда большее значение, чем первое желание», – подытоживал фон Грубер. То есть женщинам фактически отказывалось в чисто любовном контексте сексуальных отношений.
Это категорическое утверждение, граничившее с антинаучным подходом, использовалось как аргумент для нападок на женскую занятость. «Наиболее пагубная особенность так называемой эмансипации и занятости женщин заключается в конфликте между материнством и профессиональными обязанностями. Если у такой женщины есть дети, то они растут болезненными». Для Макса фон Грубера даже частичная занятость женщин была предпосылкой грядущего крушения всех цивилизованных народов. Его идея относительно целомудренности воплотила в себе наиболее примитивные положения патриархального кодекса, которые были облачены в новую форму. «Мы должны уважать и лелеять женское целомудрие, как высшее национальное достояние, поскольку в целомудрии женщины мы обретаем гарантию, что действительно являемся отцами наших детей, что мы трудимся на благо собственной расы».
Другими словами, женщина должна быть целомудренной лишь настолько, чтобы ее супруг мог быть уверенным в собственном отцовстве. Но при этом сам выбор супруга должен быть предопределен расовыми критериями. Отсутствие физической ущербности еще не являлось гарантией достижения высшей цели в браке. «Поэтому очень важно изучить родословную, а не только физическое состояние претендента, который собирается выбрать жену. В целом же хорошая генетика – лучшая гарантия прекрасного потомства».
Сама форма сексуального образования, к которой стремился этот специалист по гигиене, не собиралась опираться на практику сексуальных взаимоотношений полов. Грубер построил достаточно противоречивую модель, которая, придерживаясь консервативных понятий, отвергала традиционные националистические взгляды на семью. В этом отношении для него семья переставала быть ячейкой общества в биологическом смысле. Процветание должен был обеспечивать весь национальный организм, а не его отдельная клетка.
Когда Грубер говорил о сексуальной гигиене, собственно половые отношения между женщиной и мужчиной были для него вторичным явлением. Они были лишь предпосылкой для «наследственного здоровья нации», которое должно было предполагать последовательную селекцию. В этом вопросе он опирался на результаты, полученные при селекции животных: «Если бы вы занимались отборным скрещиванием в той же самой кропотливой манере, то могли бы за несколько поколений достигнуть поразительных результатов. Новые люди превзошли бы всех своих предшественников и по красоте, и по силе, и по результативности. Человечество как раз очень страдает оттого, что рождается слишком много глупых, слабых, примитивных, антиобщественно настроенных особей, и очень немного производится на свет умных, талантливых, сильных, трудолюбивых, добросовестных и патриотически-настроенных людей». Здесь консервативно-культурный пессимизм, популярный в те годы, был помножен на медицинскую точку зрения, позаимствованную из социал-дарвинизма. Сам же социал-дарвинизм начинал находить все большее признание среди сторонников расовой гигиены и евгеники, выливаясь во все более радикальные формы.
Культурный пессимизм в Германии конца 20-х – начала 30-х годов был не просто широко распространен, он являлся повсеместным настроением немцев. Для них крушение старых культурных устоев должно было вылиться в новое «вавилонское столпотворение». В феврале 1930 года немецкий Красный Крест пригласил Августа Майера, специалиста по гинекологии, сделать особый доклад. Сам Майер с 1917 года заведовал женской клиникой при Тюбингском университете, считаясь крупнейшим экспертом в своей области знаний. Цель его жизни сводилась к изучению физических, наследственных, умственных и социальных аспектов гинекологии. Сама лекция, прочитанная в Красном Кресте, называлась «Восприятие современной сексуальной этики». В целом она была посвящена нападкам на либеральную модель воспитания детей и новые функции, которые стали получать женщины в обществе. Майер решительно отвергал предложенную фон Грубером схему сексуального образования молодежи. Он полагал, что новомодное половое воспитание зашло слишком далеко. Он считал его абсурдным, называя книгу фон Грубера «Евангелием от плоти». Он предполагал, что результатом такого воспитания станет не облагораживание, а разрушение человека. Майер полагал, что молодежь, прикрываясь сексуальным самообразованием, стремится вовсе не к самосовершенствованию, а к отрицанию моральных устоев общества, что в итоге приводит к распространению венерических болезней.
Не менее резко Майер нападал на феминисток. Хотя он и попытался более полно показать причины возникновения этого движения: «Неприятие двойных стандартов среднего класса побудило женщин бороться за равные права». Но исследователя не устраивало, что равные права привели к пропаганде свободной любви и отрицанию института брака. И тут он вставал на позиции фон Грубера – чувства каждой истинной женщины он сводил исключительно к материнскому инстинкту. По его мнению, естественные законы природы сами диктовали мораль. Именно поэтому контрацепция была противоестественной. Она была насилием над природой женщины. Материнская функция должна была стать главной и чуть ли не единственной функцией женщины в обществе.
Многие сторонники патриархальных взглядов видели корень всего социального зла в Веймарской республике. Именно она предоставила женщине политические права, сделав ее равной мужчине, что противоречило ее естественной функции матери и хранительницы очага. Сторонники демократических преобразований, говоря о свободе, на самом деле пропагандировали разложение общества. Результат этой общественной дегенерации был особенно хорошо заметен в крупных городах, где дети утратили почтение к родителям и покидали отчий дом в очень юном возрасте. Исчезла семейная сплоченность. Молодые женщины вели себя фривольно с молодыми людьми, а юные девушки буквально охотились за мужьями. Неудивительно, говорили критики существующей системы, что проституция превратилась почти в новую экономическую отрасль, полиция явно не справлялась. Впрочем, стоит отметить, что еще до начала Первой мировой войны в Берлине насчитывалось около 20 тысяч особ легкого поведения. Венерические заболевания рисковали превратиться в эпидемию, а гомосексуалистов можно было встретить в общественных уборных, мужских клубах, молодежных организациях.
Эта тревожная ситуация была неким обвинительным актом ненавистной для многих Веймарской республике. Вся вина за упадок в обществе возлагалсь на новую государственную систему. Берлин был заклеймен как греховная Гоморра вырождавшейся цивилизации. Тем временем новоявленная элита закатывала экстравагантные банкеты и вечеринки, которые вызвали глубокое возмущение у нищих народных масс. Культура постепенно умирала. Театр превратился в храм необузданной чувственности. Мюзик-холлы потворствовали бесстыдной жажде развлечений. Литература была во власти упадка, непристойности и псевдоискушенности. Искусство стало демонстрировать наиболее отвратительные и отталкивающие проявления жизни. Современная музыка была варварской. Истинное классическое немецкое наследие, все, что было красивым, правильным и прекрасным, напрочь отбрасывалось. Рецепт от всех этих бед был простым: «Веймарская система была виновата во всем. Демократия привела к культурному упадку и моральному разложению. Ее надо было устранить».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.