«Если завтра война, если завтра в поход»
«Если завтра война, если завтра в поход»
Советского школьника еще в тридцатые годы систематически готовили к предстоящей войне. Никто не сомневался, что она придет — доблестная, великая. И вот тогда-то уж весь мир увидит, как сильна советская система и сколько в этой стране героев. Мне часто вспоминалось, как все к этому шло.
Идет урок военного дела. Для нас, учеников, эти уроки были большим развлечением, как бы военной игрой. Учитель, так называемый военрук, добрый малый, почти никогда никого не спрашивает, оценок не ставит, а только сам все показывает и рассказывает. Но сегодня особый урок: у нас гость — участник боев у озера Хасан, командир взвода. Появился он в классе весь сияющий, наголо побритый, в хрустящих сапогах и с двумя красными кубиками на лацканах гимнастерки. Наконец-то настоящий военный, а то наш военрук, хотя тоже в гимнастерке, но уж больно какой-то домашний.
— Мы на границе знали, — начал он, — что самураи уже давно зарились на нашу территорию, и поэтому техника была подтянута к границе заранее. Все началось ночью. Я лежал в дозоре, в то время как с другой стороны реки полетели в воздух осветительные ракеты. А потом смотрим, — ползут они к реке…
Я слушаю его и вспоминаю слова военной песни: «В эту ночь решили самураи перейти границу у реки…».
Образно и складно рассказывает он нам, видно, что возят его из одной школы в другую.
— Вот когда наши бойцы в атаку идут, так с криками «ура», а ведь они, япошки, так совсем по-другому: «банзай — банзай» орут. Смешно, да и только. И штык у них короткий, как ножик, не сравнять с нашим…
И тут он стал вдоль рядов парт ходить и штык японский показывать, и даже в руках подержать давал. Нам с Костей Бешковичем страсть как захотелось именно такой штык иметь дома. Больно уж красивый! Да где его возьмешь?
На военном деле разрешалось садиться в классе, где захочешь и с кем захочешь, например, мальчик с мальчиком. На военном деле к нам, мальчикам, отношение особое, ведь мы будущие воины!
Рассказ закончен. Пошли вопросы.
— А вот вам приходилось ходить в штыковую атаку?
— Да, была и такая задача.
— А куда нужно штыком колоть?
— Да уж лучше всего в грудь его поразить.
Глаза у наших ребят начали нехорошо поблескивать. Наверно, каждый пытается представить, как это штык сквозь грудь проходит, а оттуда кровь фонтаном хлещет.
Нападение Красной армии на японские пограничные войска на озере Хасан и на реке Халхин-Гол было только прелюдией к еще большей военной кампании на Карельском перешейке против Финляндии.
Это было летом 1940 года. Мы жили на даче в деревне Каупиллово, близ станции Лисий Нос на Финском заливе. Наши хозяева дачи, большая семья с детьми, говорили по-русски с еле заметным акцентом. Как оказалось, они происходили от финнов, которые живут на этой земле спокон века. Вдруг однажды мы слышим, что хозяйка громко плачет в своем домике. А через неделю приходит к нам сам хозяин и просит заплатить за дачу вперед: их как финнов всех выселяют.
Рано утром собралось у нас на большом дворе много жителей деревни, и все бабы плачут. В центре две подводы, нагруженные узлами, — все имущество, которое им разрешили взять с собой. На подводах сидят их дети — наши товарищи по играм. И куда их выселяют, одному Богу известно. А главное, за что? За то, что они финны!
Вскоре началась, так называемая финская кампания.
В школе с утра пионерская линейка в большом зале:
— Финская артиллерия обстреляла нашу территорию тяжелыми снарядами, и их войска готовились перейти в наступление по всей границе на Карельском перешейке. Наша Красная армия вынуждена была предпринять контрмеры. Мы будем громить белофиннов на их же территории.
Частичка «бело» добавлялась ко всем, против кого мы начинали агрессию: «белополяки», «белофинны». Вот только «белояпонцы» как-то не получалось.
Жить поначалу нам, детям, стало интереснее: вечером все окна в домах должны быть затемнены черными бумажными шторами, так что на улице по вечерам наступала тьма. В школе стало еще интереснее: всем раздали противогазы, и мы должны были их постоянно носить. Началась подготовка к воздушным налетам вражеской авиации. Сидим, решаем трудную задачу, у меня ничего, конечно, не получается, и вдруг в коридоре начинает выть сирена. Радость избавления!
— Всем встать и взять противогазы! Отряд, построиться!
По строго определенному распорядку класс за классом спускается по лестнице в подвал: там оборудовано бомбоубежище. Сидим там полчаса — противогазы наготове. По сигналу отбоя все в том же порядке возвращаются в класс. Но звонит звонок, теперь уже школьный: урок закончен, и задачу решать до конца не надо.
Однако настоящая потеха началась, когда стали объявлять газовую тревогу.
— Внимание, газовая тревога! Всем надеть противогазы! — командует учитель.
И все ребята в классе превращаются в маленьких слоников с гофрированными хоботками и огромными стеклянными глазами. В таком состоянии спрашивать нас невозможно, и учитель начинает сам что-то нам читать.
Хотя это была и маленькая война, но жизнь при ней стала труднее. Масло и сахар в городе можно получить теперь только по норме. Я впервые увидел желтые и зеленые талончики, по которым няня получала эти продукты.
Зима оказалась очень холодной, морозы до минус 41 градуса. По улицам города проезжали грузовые автомашины с сидящими в них в белых полушубках военными. В конце зимы на улицах уже появились раненые, с обморожениями на лицах, кто без руки, кто без ноги, на костылях. Но война окончена. Мы слышим по радио: «Белый барон Маннергейм сдался, и его укрепленная бетонная линия разрушена, заключен мир. К нам присоединена наша исконная земля — Карельский перешеек». Вместе с нахлынувшими в город военными с фронта пришли и слухи о необыкновенном мужестве и упорстве финнов. О снайперах, привязывавших себя к вершине дерева и стрелявших до последнего патрона, о дерзких ночных атаках финских лыжников. Короче, оказывалось, что не только мы герои, хотя мы и победили, ведь нас было больше.
Бабушка со стороны отца рассказывает, что в районе станции Куоккала, на Карельском перешейке была большая двухэтажная дедушкина дача. Лес на постройку он сушил два года, чтобы крепче был, а проект составил шведский архитектор. Нам не терпелось увидеть эту «нашу дачу». И вот летом мы с двоюродным братом Вовой совершили поездку на велосипедах по захваченной территории Карельского перешейка. Едем вдоль ярко выкрашенных уютных домиков. Они пусты, все население ушло, никто не захотел становиться советским гражданином. В Куоккалла находим и «нашу» огромную дачу с тремя террасами и высокой башней, стоящую в сосновом бору: все оставлено в прекрасном состоянии, а на кафельных печах красуются еще монограммы дедушки. Но обратно эту дачу уже не получишь. Впоследствии в ней расположится детский сад для детей работников обкома партии. Так и стоит этот красивый дом до сих пор, только теперь уже этот поселок не называется Куоккала. Исчезли и все другие исторические названия с Карельского перешейка, такие, как Терриокки, Келломяги, Мустамяги, Оллила.
Начиная с первого класса, нам в школе внушали, что германский фашизм представляет угрозу нашей стране, как и всему мировому коммунистическому движению, а сам Адольф Гитлер и его партия — враги прогрессивного человечества. Но каково же было наше удивление, когда в 1939 году на уроке истории нам объявили, что «Гитлер борется против мирового империализма, и в этом деле он наш союзник». Смотрим в газеты: министр иностранных дел Германии фон Риббентроп прибыл в Москву на переговоры со Сталиным, а затем наш нарком иностранных дел Вячеслав Молотов жмет руку в Берлине Адольфу Гитлеру. Вот тут и разбери. «А как же немецкие коммунисты, томящиеся в тюрьмах, и их вождь Тельман?» Ведь мы, пионеры, пели песню: «Мы отбили Димитрова, надо Тельмана отбить».
Через некоторое время и от независимой Польши ничего не осталось: новые друзья-союзники, Германия и СССР, захватили ее и разделили на две части. В школе объясняют: «Мы подали братскую руку помощи нашим братьям — западным украинцам и освободили их из-под ига польских панов!».
Началась Вторая мировая война. В журнале для школьников «Техника молодежи» я рассматриваю картинки немецких самолетов, знаменитые пикирующие бомбардировщики «Юнкере», которые каждый день сбрасывают бомбы над Лондоном. Наш союзник Германия захватывает в Европе страну за страной. Не существует больше независимой Франции, Чехословакии, Бельгии, Югославии, Греции.
Сергей Иванович ворчит: «Французы-то без выстрела все сдали. Где же линия Мажино, где французская армия, где гордый французский дух?!».
Как-то весной на первомайском празднике мы с сестрой оказались на Марсовом поле в центре города. Смотрим, развеваются два поставленных рядом огромных знамени: советское — красное и немецкое — коричневое с большой свастикой в белом кругу! «Интересное дело — эта политика, — подумалось мне, — если в ней так быстро все может меняться». После подписания пакта Риббентроп-Молотов выпустили из следственной тюрьмы на Литейном и нашего дядю Александра Майера, а также всех других немцев, сохранивших свое немецкое гражданство. Перед этим их откармливали две недели, затем одели в новые костюмы и передали в руки германского консула. Уже через месяц наш дядя и вся его семья, тетя Соната и Шурик, разгуливали по Берлину.
Нас позднее тоже «выпустят» из нашего города, но только в противоположном направлении — в Сибирь. Чем интересна была советская политика, так это своей непредсказуемостью.
Лето 1941 года выдалось очень жарким. Мы с сестрой под присмотром няни Насти посланы на отдых в глухую по тем временам деревню Киёво, в 30 километрах от Старой Руссы.
Крестьянская бревенчатая изба с высоким крыльцом. Хозяйка стряпает в русской печке, а мы ей носим воду на коромысле из колодца. Я сплю на набитом свежим сеном матраце, в большой горнице, а из угла смотрят на меня множество ликов святых — огромный иконостас с лампадой, которая зажигается по воскресеньям. Широко раскрытые глаза Христа и Богородицы направлены прямо на меня, но какую весть они несут мне, понять я не могу. От этого иконостаса вся изба приобретает особую торжественность.
Маечка, моя сестра, старше меня почти на три года, решила в это лето поработать в геологической партии коллектором. Партия вела топографическую съемку местности по заданию Нефтяного геолого-разведывательного института. Я же был совсем свободен и делал что вздумается. Вот только купаться мне одному в речке не разрешалось, а только вместе с сестрой, так как она хорошо плавала.
Однажды ярким солнечным утром, а это было утро 22 июня 1941 года, мы с сестрой и другими деревенскими ребятами купались в речке, переплывая на другой берег. Вдруг видим, как к берегу подбежали дети геолога и что-то кричат нам, размахивая руками. Первой мелькает у меня мысль: «Мама приехала нас проведать!». Подплываем ближе и слышим: «Война! Объявлено по радио — война!».
— С кем война-то?
— С Германией!
— Как?!
— Немецкие самолеты бомбили уже много наших городов!
— Почему же они нас бомбят, а не мы их? — недоумеваю я. Бежим к зданию колхозного правления. А там уже толпа крестьян. Шум, неразбериха, каждый свое кричит. Но вот и радио: «Немецкие войска начали наступление по всей западной границе…».
Мне, так и совсем не страшно. В школе нас к войне хорошо подготовили. И действительно, кого мы только не били: и японцев, и финнов, и поляков. Возникает радостная надежда, что ненавистную школу на период войны отменят. Кроме того, наконец-то мы увидим, как действуют наши доблестные танкисты и летчики. И уж конечно, и к нам попадет в руки оружие, особенно трехлинейная винтовка образца 1916 года, которая, по словам нашего военрука, нас всегда выручала.
Прошел почти месяц, но в нашей деревне ничего не менялось, никаких признаков войны. Каждый вечер мы приходим в избу к геологу, и он читает всем вслух выдержки из газеты, вроде: «Нанося удары противнику, наши войска, выравнивая линию фронта, оставили города…».
Итак, движутся. На нас движутся. Уже под Псковом и Порховом, а там и до нашей Старой Руссы рукой подать. Наконец, в небе появился военный самолет. Люди смотрят, щурятся: «Наш? Да нет, не наш, наш по-другому бурчит…». Полетал, полетал и улетел. Это было первое мое знакомство с немецкой техникой.
В деревне уже почти не осталось мужчин. Все военнообязанные, собрав в мешочки сухари и сало, ушли рано утром с председателем колхоза в городской военкомат. В деревне остались одни бабы, старики, да дети.
Через две недели, утром у здания правления стоят много телег и лошадей, а кругом большая толпа баб и стариков. На подводах узлы, шубы, валенки и дети. Кругом плач и причитания. Оказалось, что пришел приказ об эвакуации населения. В центре стоит какой-то незнакомый человек в гимнастерке: «Говорю я вам, всех он вас поубивает, а вначале насиловать будет!». Тихие голоса: «А может, не всех?.. Наша-то армия спасать нас тоже будет…».
Уехали на восток подводы с привязанными к ним коровами и бегущими вслед собаками. Но в деревне все же остались некоторые старики и старухи. А еще через день появились и молодые ребята: где-то в лесу прятались. Ведь, действительно, «может быть, и не всех».
Мы домогаемся у нашего геолога: «Что будет с нами? Почему мы остались здесь?». Он бурчит в ответ: «Приказ не получен» и каждый день ходит пешком в город звонить начальству в Ленинград. А фронт все ближе и ближе.
Наконец, пришел этот долгожданный приказ. Но теперь уже ни лошадей, ни автомашин нам не достать. Единственная дорога на север к Старой Руссе запружена отступающими войсками и жителями. Солдаты почти все без оружия, многие босые и без ремней. Вдоль дорог по полям бродит брошенный колхозный скот. Коровы мычат от распертого молоком вымени. В воздухе теперь часто появляются немецкие самолеты, но толпа к ним безразлична. Они летят бомбить Старую Руссу. А город уже горит, и в воздух поднимаются клубы черного дыма.
Мы бросили почти все вещи и вместе с семьей геолога смешиваемся с этой толпой, бредущей по дороге. Жара стоит невыносимая. По обочинам в тени лежат люди, или они выбились из сил, или выжидают, чем все это кончится. Оставлять родные места нелегко. В лесу расположился кавалерийский дивизион из Эстонии. Откормленные лошади мирно пасутся на опушке, а солдаты готовят на кострах еду. Видимо, они тоже не хотят спешить. Но большинство беженцев пытается добрести до Старой Руссы. Я вижу, как босая крестьянка с ребенком на руках пьет прямо из небольшого болота, зачерпывая рукой коричневую жидкость.
Вот и Старая Русса. Улицы почти пусты, окна магазинов разбиты, двери распахнуты. Из булочной на углу выходит мужик с огромным мешком на плечах, видно, это последнее, что там оставалось. Большие дома уже сгорели, и от них по улице тянутся клубы дыма, придавая всей картине мистический вид.
Наконец, мы подходим к зданию главного вокзала. Оно уже наполовину сгорело, хотя сквозь пустые окна видно, что там полно людей. Это военные и беженцы из города, все они хотят уехать в тыл, но никаких поездов на путях не видно. Наш геолог все же разыскал какое-то начальство и узнал, что никакого регулярного сообщения больше не существует, так как линия железной дороги южнее города повреждена. Последний специальный состав, сформированный из оставшихся на станции вагонов, стоит на запасном пути, но в него посадки нет, так как он предназначен для эвакуации раненых. Немецкие войска обходят город. Оставив большую часть своих вещей прямо на платформе, мы бросились по путям к этому поезду. Оказалось, что все вагоны заперты изнутри — поезд переполнен. Наш геолог в отчаянии, но ему удается разыскать начальника эшелона. Мы видим, как он показывает этому офицеру какие-то бумаги и весь красный от волнения кричит ему: «Государственное задание, военная топографическая съемка…». И вдруг, о чудо, начальник открывает ключом один из вагонов. Нам разрешают протиснуться в набитый до отказа тамбур, где уже лежат на полу люди. Дверь снова запирается снаружи, и в этот момент мы чувствуем толчок: это прицепили локомотив.
Мне любопытно посмотреть, что там делается в самом вагоне. Осторожно переступая через людей, вхожу в вагон. Едкий запах человеческого пота и табачного дыма перехватывает мое дыхание. Я замираю на месте и начинаю кашлять. Какой-то военный сажает меня на свой вещевой мешок. И вот поезд, наконец, трогается. Осматриваюсь и вижу, что передо мной сидит на полке с закрытыми глазами еще какой-то военный. Вместо сапог на нем клеенчатые чулки от противохимического костюма, ремня нет. На лацканах следы от отодранных «кубиков», он командир. Слышу его тихую беседу с соседом. Бежит он из-под Порхова, где шли несколько дней бои и удерживалась линия фронта.
— А потом началось не разбери что. Обошел он нас с двух сторон. Мы всю ночь бежим по дорогам, а уже к обеду оказывается, что он уже впереди и мы у него в тылу. Наконец, каждый стал бежать, куда хотел, оружие побросали — невозможно бежать с ним. А потом я и сапоги свои скинул, думал, что уже не выберусь… Прет он на танках и мотоциклах как по своей территории. Днем едут они по дорогам, а ночью спят в избах. Разве это война? А у нас ни самолетов, ни танков.
Поезд подходил к Новгороду. Откуда-то появились поначалу не замеченные нами проводники: «Выхода из вагонов на станции нет! Вагоны запираем!». Вскоре стало понятно, почему. Как только поезд приостановился у платформы вокзала, из окон мы увидели огромные толпы. Это были в основном также отступающие военные и штатские с мешками за плечами. Было слышно, как они стучат и рвутся в запертые двери наших вагонов. Потом перед нашими окнами появились разгневанные, искаженные лица, люди кричали и грозили и даже плевали в стекло. Слышно, как кто-то уже забрался наверх и ходит по крыше вагона. Но поезд трогается дальше, и тогда мы видим, что не только наш перрон, но и все остальные и вся площадь перед вокзалом заполнены людьми. Наш поезд был, видимо, последним.
Только к утру мне удалось задремать. Очнулся я от громкой команды:
— Воздух! Всем быстро выходить из вагонов и рассеяться по полю!
Поезд стоял среди поля. Люди медленно, как бы нехотя, стали выходить. Но большинство раненых предпочли оставаться в вагонах. Никто не пытался помочь им выйти.
Двери открылись, пахнуло прохладой. После зловонной духоты внутри вагона я чувствую блаженство свежего утреннего воздуха. Восходящее солнце золотит неубранные поля ржи. Но эту тишину нарушает рокот самолета, он кружит над нами. Нужно было залечь, и мы, как и все другие, легли на мокрую от росы траву. Лежу и думаю, неужели же вот сейчас, в это чудесное утро, начнут бомбить наш поезд? Я даже явственно представил себе, как с неба начнет падать на меня такой обтекаемый предмет, похожий на дельфина, и затем, взорвавшись, разорвет меня на куски. Но у немецкого летчика, видимо, были другие планы: он сделал два больших круга над поездом и стал удаляться.
Поезд двинулся дальше на север, к Ленинграду.
Справа и слева от полотна железной дороги стали появляться массы людей с лопатами. Они копают глубокие противотанковые рвы, строят так называемый оборонный щит города. К сожалению, этот щит не сыграл никакой роли, и даже напротив, он был использован противником как основа для своих зимних блиндажей во время блокады.
В город мы прибыли на Витебский вокзал. Здесь никакой войны не чувствуется: на площади перед вокзалом ходят трамваи, много людей, одетых в светлое, по-летнему, спешат с работы домой. В телефонной трубке на вокзале я слышу мамин голос: «Ну, так приезжайте скорее, я готовлю ужин».
Лишь только на следующий день я и здесь стал чувствовать атмосферу войны. По улицам солдаты несут слабо надутые аэростаты, похожие на гигантские баклажаны, которые затем из парков и с площадей запускают в высоту на металлических тросах. Эти тросы должны удерживать немецкие самолеты от пикирования и снижения. Позднее оказалось, что такая защита не дает эффекта: достаточно одного выстрела, чтобы баллон обмяк и упал вниз.
Почти каждый вечер объявляется воздушная тревога: сначала начинают гудеть басом трубы заводов, затем воют уличные сирены. В это время следует уйти в укрытия, но уходят не все, некоторые, видимо, уже привыкли, ведь вражеские самолеты так еще и не появлялись над городом. Люди роют укрытия в парках, окна магазинов прикрывают деревянными щитами. Городские памятники обкладываются мешками с песком. Оконные стекла в домах заклеиваются лентами бумаги или марли, чтобы они не разлетелись при бомбежке города. Все эти необыкновенные перемены в городе вызывают во мне восторженные чувства, как будто вот-вот должен начаться грандиозный спектакль; все готовятся к нему, а он так и не начинается.
Ура! Занятия в школе начнутся на месяц позднее. Теперь днем я брожу по городу и смотрю, что в нем происходит. Вижу, как в садах учат ополченцев, простых рабочих и служащих. Вместо винтовок у них в руках деревянные палки. Неужели уже не хватает оружия? В южных районах города, у Нарвской заставы, улицы перегораживают баррикадами из мешков с землей, а углы домов превращают в пулеметные точки. Поговаривают о возможной блокаде, и уже введены карточки на хлеб, масло и сахар. Остальные же продукты бойко раскупаются по повышенным ценам, и за ними повсюду с утра выстраиваются очереди. Наша домработница Настя тоже с утра в бегах за этими продуктами: консервы, мука, крупа, конфеты. Но купить за один раз можно не более килограмма. Последними с полок магазинов исчезают банки с дальневосточными крабами и икрой: для простых людей это не еда. Более дальновидные уже направились в окружающие деревни за картошкой, тащат ее большими мешками. Другие же идут на убранные картофельные поля за городом: там можно еще накопать несколько килограммов мелкой картошки. Некоторые находят продукты питания в аптеках, например, льняное и кукурузное семя, препараты крови и желатина. На сельскохозяйственных складах продают подсолнечный жмых, из него можно варить кашу. Мама где-то раздобыла четыре килограмма семян клевера. Маленькие коричневые шарики в жесткой кожуре, которые даже после трехчасовой варки остаются твердыми.
Наконец, к октябрю все магазины, склады и аптеки стали пустыми, все съестное из них исчезло. Теперь оставался только паек, который выдавали по карточкам. Радио нас успокаивает: «Враг будет разбит при подходе к городу». Видимо, для этого в город приехал сам маршал Клим Ворошилов, герой Гражданской войны, Первый Маршал. В кинохронике мы видим, как он осматривает передовую линию фронта, хотя все уже знают, что никакой линии фронта нет — враг движется планомерно и неумолимо, почти без боев. Маршал поднимается на какой-то холмик и всматривается вдаль в бинокль, а сбоку у него висит, поблескивая, кавалерийская шашка. Совсем как в песне: «Тогда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Первый Маршал в бой нас поведет!».
Но вот и началось. Восьмого сентября вечером, как всегда, завыли сирены воздушной тревоги. По радио мы слышим: «Вражеские самолеты прорвались к городу! Всем гражданам перейти в укрытия». В подвале нашего дома уже два года как оборудовано бетонное бомбоубежище: к войне-то мы готовились. Спустя несколько минут мы слышим на нашей лестнице множество шагов. Приоткрываем дверь и видим, что много людей уже спускаются вниз, неся в руках чемоданы. Мы же как раз только что сели ужинать и мама в нерешительности, стоит ли и нам уходить в укрытие. Как-то не верится в большую опасность. Ну, почему именно на наш дом она, эта бомба, упадет? Ведь в городе много домов. Вдруг видим, что наша няня начинает собираться: надевает какой-то зеленый ватник с красной повязкой на рукаве, вешает через плечо противогаз и натягивает на ноги большие резиновые сапоги. Откуда у нее все это? Оказалось, что она боец противопожарной дружины дома, и идет она наверх, на чердак, гасить зажигательные бомбы. У меня голова от этой новости закружилась. Так ведь и я мечтал их гасить! Умоляю маму пустить меня вместе с ней на крышу. И, к моему величайшему удивлению, мама разрешает. Мы сразу же бежим на чердак нашего шестиэтажного дома, и через распахнутое окно мне открывается картина неба.
Вечером вид на город с крыши особенно прекрасен: крыши домов озарены малиновым светом заката, а в потухающем небе видны контуры сотен воздушных шаров. И вот, сначала где-то в отдалении, а затем уже и рядом, стал раздаваться громкий лай зенитных орудий, орудий, которых днем я в городе не замечал, так как они установлены на крышах. От выстрелов в небе стали появляться белые букеты дымков — это разрывы зенитных снарядов. Они висели в воздухе и затем медленно, меняя свою форму, ползли по ветру на восток. Но по кому зенитки стреляют? Никого в небе не видно. Но вот мы отчетливо услышали тот знакомый мне рокот немецких авиамоторов. Самолеты где-то близко, только их не видно в потемневшем небе.
Прошло еще какое-то время, и вдруг в небо полетели разноцветные огни сигнальных ракет. Совсем как праздничный фейерверк: желтые, красные, зеленые дуги, то там, то здесь, и не только в нашем районе, но особенно в отдаленных заводских кварталах города за Невой. Сначала десятки огней, а потом и сотни. Вот он начался, долгожданный для меня военный спектакль! Но что это за ракеты? Трассирующие снаряды артиллерии или что-то еще? Да и зачем они?
Вдалеке, в восточных районах города, послышались рычащие раскаты взрывов. Бомбят! Еще через некоторое время оттуда в небо поползли черные клубы дыма. Сначала они были небольшие, но затем, сливаясь, образовывали целый дымовой фронт, внизу которого можно было отчетливо различить языки пламени. Пожары!
Тревога закончилась, и мы с няней вернулись в квартиру.
Оказалось, что мама с сестрой так никуда из квартиры и не уходили: двум смертям не бывать.
Утром в городской газете «Ленинградская правда» я читаю сногсшибательную новость: «В город проникли вражеские лазутчики, которые во время воздушного налета запускают в воздух около заводов и военных объектов цветные ракеты, корректируя бомбометание противника». Но как оказались в городе эти лазутчики? Куда же смотрело наше доблестное НКВД? Все это было совершенно непонятно. Лишь позднее мы узнали, что, действительно, противнику удалось в захваченных районах области завербовать немало людей, которые затем с толпой беженцев прибыли в город и во время каждого налета запускали ракеты, быстро меняя свое местонахождение. К этому НКВД не было готово, оно было занято поисками «шпионов и вредителей» среди честных граждан и всегда их там находило.
А те грандиозные клубы дыма, которые мы наблюдали с крыши дома, были пожаром так называемых Бадаевских складов — низких кирпичных зданий, в которых хранились запасы сахара. Сахар горел, плавился и тек сладкой рекой прямо по улице, так что подоспевшие счастливчики могли его черпать прямо ведрами. Погасить пожар удалось лишь под утро. Позднее некоторые советские военные историки попытаются объяснить возникший во время блокады в городе голод гибелью этих запасов сахара, как будто бы можно было прокормить многомиллионное население города этими сотнями тонн сахара!
Занятия в школе все же начались. Воздушные налеты нам не мешали, так как они происходили по вечерам, с немецкой точностью, от половины восьмого до десяти часов. Все учителя — мужчины были уже на фронте. Никакой дисциплины на уроках не было, учеников редко опрашивали и еще реже ставили оценки. Наш класс наполовину уменьшился, многие со своими родителями оказались на территории, занятой противником, в том числе и мой закадычный товарищ Костя Бешкович.
Бомбы на город падали каждый день. Впервые мне пришлось увидеть разбомбленный дом. Он стоял на Английской набережной между бывшим турецким посольством и дворцом Великого Князя Михаила Романова. Видимо, бомба упала рядом с домом, так что обвалилась вся его наружная стена, и можно было увидеть все его этажи, как на музейном макете. В комнатах продолжали висеть картины и люстры, и даже кровати с подушками и диваны остались на своих местах. Большинство Жителей дома спаслись, так как успели уйти в бомбоубежище.
В горах обрушившегося кирпича перед домом можно было видеть обломки мебели, посуду, шкафы с вывалившейся из них одеждой и разбросанные старинные книги в переплетах. Мне попались на глаза страницы из «Божественной комедии» Данте со знаменитыми гравюрами Густава Доре, изображающими ад. Это выглядело как аллегория.
К сигналам воздушной тревоги мы постепенно привыкли, по времени они совпадали с нашим ужином, поэтому мы не утруждали себя тащиться в бомбоубежище. Однажды в октябре мы ели гречневую кашу и слушали привычный лай зенитных орудий. На этот раз он показался необыкновенно громким, стреляли где-то совсем рядом. И вдруг мы услышали грохот, и весь наш дом стало трясти так, что сковородка на керосинке заплясала и с потолка посыпались хлопья штукатурки. От неожиданности все мы пригнулись. Где-то снаружи, во дворе, послышался звон разбивающихся стекол. Погас электрический свет. «Или в наш дом, или в соседний!» Очнувшись, я бросился к окнам. Они остались невредимыми, видимо, марлевые наклейки на стеклах их спасли. «Быстро все пошли в подвал!» — скомандовала мама. Но потом, поразмыслив — «Дважды в одно и то же место бомбить не будут» — отменила свой приказ. Кашу мы доели уже при свечах.
Наутро выяснилось, что упали сразу две большие фугасные бомбы на соседней с нами улице во дворе знаменитой типографии «Печатный двор», где печатались агитационные плакаты, которыми был заклеен весь город: «Родина-мать зовет», «Все для фронта — все для победы», «Все на оборону Ленинграда!» или «Напоролся!» — карликовый Гитлер повис на штыках защитников Ленинграда.
Этот случай был для всех нас уроком. На следующий день все, кроме Насти, по сигналу тревоги, мы впервые спустились в подвал бомбоубежища. И так происходило каждый день, и длилось примерно неделю. Но потом страх опять прошел, и я продолжал во время налета ходить следом за бойцами противопожарной охраны дома то во двор, то на крышу.
На город сбрасывались не только фугасные, но и зажигательные бомбы. Это были изящные пузатенькие бомбочки с начинкой от двух до десяти килограммов зажигательной смеси. Сгорая на земле, они оставляли после себя красивый металлический хвостик, фюзеляж. За этими хвостиками и за осколками зенитных снарядов мы, мальчишки, охотились. Особенно ценились части, где были хоть какие-нибудь буквы или цифры. У некоторых ребят появились целые коллекции, в которых красовались экземпляры самых причудливых форм. В школе шел бойкий обмен этими редкостями. Мне, например, очень не везло: одни только осколки, но ни одного хвостика, так как на наш дом так и не упало ни одной зажигательной бомбы. По соседству с нами Плановый институт в одну ночь прямо засыпали «зажигалками», но когда я туда подоспел, все уже было подобрано.
Мне все мечталось, как я огромными клещами хватаю горящую зажигательную бомбу и бросаю ее в цистерну с водой, точно как показано на плакате. И тогда корпус ее останется невредимым, и будет принадлежать мне. И вот однажды, наконец, залетела маленькая «зажигалка» и в наш двор. Пока я сбегал с крыши во двор, там уже вокруг нее толпились наши пожарники. Зрелище было необычайное. Бомба напоминала какую-то гигантскую рыбу с хвостом, у которой оторвали голову, и из туловища хлестал огромный огненный фонтан брызг. Вокруг нее царит паника, каждый что-то советовал, но не действовал. А бомба продолжает шипеть и плеваться огнем, расплавляя асфальт. Пробиться к ней мне было уже невозможно, две дружинницы делали попытки схватить ее сзади клещами за хвост, но температура вокруг была уже настолько высока, что обжигало лицо, да и на брезентовой одежде у некоторых появились черные дыры от искр. Наконец, кто-то посоветовал забросать ее мешками с песком. На следующий день я сразу же бросился к этой песчаной куче, но ее там уже не оказалось, в доме не я один был таким коллекционером.
С раннего детства мне было известно, что мои родители и родственники — немцы. Бабушка то и дело старалась заговаривать с нами, детьми, по-немецки, хотя мы и противились этому. На праздничный стол часто подавались немецкие национальные блюда: форшмак (запеченная селедка с яйцом, луком и картофелем), шнель-клопс (мелко нарезанное и зажаренное в соусе мясо), штрюдель (кекс с изюмом), апфелькухен (яблочный пирог) и другие. Иногда нам читали книжки по-немецки: сказки братьев Гримм, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. Да и одеты мы были не совсем так, как наши русские сверстники: короткие штаны на подтяжках, с чулками до колен, блузки с бантами. Конечно, в доме не было никаких русских икон, за исключением одной у «русской» бабушки, со стороны отца. Многие родственники были крещены в лютеранской церкви Святого Петра и Павла и учились неподалеку в немецкой школе «Петершуле», той, что на Невском проспекте. Порядок и дисциплина царили во всем. За обеденным столом детям не разрешалось разговаривать со взрослыми, и если необходимо что-то попросить, то нужно было встать, подойти ко взрослому и обратиться к нему тихо. Как только заканчивалась трапеза, дети должны были сразу же покинуть стол и дать взрослым поговорить одним. Часто взрослые говорили по-немецки, чтобы мы, дети, не все могли понять. Знали мы также, что наши предки происходят из остзейских прусских немцев, а также из Штутгарта. Часть из них продолжает жить в Берлине, и бабушка с ними переписывается. Знали, но не придавали этому никакого значения. В школе об этом никто не догадывался, у меня с сестрой была русская фамилия. Впервые обратил я внимание на свою национальность, когда был арестован как немец наш дядя Шура Майер, который сохранил немецкое подданство. И вот теперь, в разгар бомбардировок города, в конце сентября, я как-то развертываю номер газеты «Ленинградская правда» и обнаруживаю там статью под заглавием «Клопы под обоями». Оказывается, «клопы» — это мы, российские немцы. В статье сообщается, что якобы во время налетов немецкой авиации на город немецкие семьи собираются вместе и пьют вино, поднимая тосты за «скорую победу немецкой армии». «Когда же раздавит этих клопов карающая рука советского закона?!» — примерно так заканчивалась статья. И тут я, наконец, понял, что всех нас со дня рождения советская власть рассматривает как врагов только потому, что мы происходим от немцев. У меня никогда не было симпатии к немецкой армии или фашистскому режиму, так же, как и к сталинскому режиму, но после этой статьи меня охватило новое чувство, чувство полного окружения, как будто от этой врожденной вины я никогда уже избавиться не смогу.
Несмотря на то, что война уже вторглась в город, никакой паники не наблюдалось. Все стали фаталистами. Культурная жизнь продолжалась: работали почти все театры, вечерами в Народном парке были открыты аттракционы, давались концерты в Филармонии, и я по своему школьному абонементу регулярно посещал их. Правда, один раз нас все-таки потревожили. По воскресеньям немецкая авиация почему-то не бомбила город, жители шутили: «Они моются в бане и пишут письма домой». Но однажды воздушная тревога была объявлена в воскресенье в два часа дня при ясном сверкающем на небе солнце. Сидя в зале, мы услышали приглушенные звуки сирен, но концерт некоторое время продолжался. Наконец, когда номер программы был закончен, на эстраду вышел конферансье во фраке и смущенно объявил, что дирекция просит у публики извинения за случившуюся воздушную тревогу и просит всех присутствующих на время перейти в подвал. Оказалось, что это летали самолеты-разведчики и, пользуясь ясной погодой, рассматривали, что они натворили за последние дни.
Где точно проходила линия фронта за городом, мы не знали, но всем был ясно, что противник почти окружил город. В парке Народного дома была устроена выставка сбитых немецких самолетов. На этой выставке я первый раз вблизи рассмотрел истребитель «Мессершмит-109», который стоял весь продырявленный, с черными крестами на крыльях, а рядом на табличке сообщались его технические данные и то, что летчик взят в плен. По слухам, противник был на некоторое время задержан под станцией Мга, в 30 километрах от города. Но однажды вечером мы явственно услышали с южного направления звуки артиллерийской канонады, а затем появились плакаты: «Враг у стен Ленинграда!». Это были последние плакаты, потом стало уже не до них. По слухам, бои шли у Московских и Нарвских ворот, то есть уже в самом городе. К бомбежкам с воздуха присоединились и прямые артиллерийские обстрелы. Они велись то по одному, то по другому району города. Радио советовало держаться южной стороны улиц.
Однажды мы с сестрой ехали к маме в Нефтяной институт на трамвае: в институте еще можно было получить обеды по карточкам. Трамвай спускался с Троицкого моста к Марсовому полю. Мы готовились уже выходить и стояли на передней площадке вагона, как вдруг послышались громкие разрывы снарядов, сначала где-то на набережной, а потом и на Марсовом поле. Я вижу, как на панели за памятником Суворову сотряслась земля, и через секунду из ее глубины вырвались клубы дыма, и послышался оглушительный взрыв. Садовая скамейка взлетела в воздух, какая-то женщина, пробегавшая мимо, сначала опустилась на колени, а потом упала ничком на землю. Наш трамвай содрогнулся и остановился, люди бросились бежать из него, всем стало ясно, что стрельба идет по мосту. Мы помчались к набережной, чтобы укрыться за домами с южной стороны. Бегу я вдоль набережной и вдруг вижу, что на каменных плитах панели лежит большой осколок от снаряда. Подхватываю его и тут же бросаю — он раскален. Через секунду возвращаюсь и хватаю его уже рукавом куртки. Этот кусок металла напоминал сосновую кору, он был с полкилограмма весом и имел угрожающе зазубренные края. «Что же может он натворить, если попадет мне в голову? И что случилось с той женщиной, которая повалилась на колени? Уж не такой ли осколок…» Опыт войны постепенно приходил ко мне, и она переставала мне казаться привлекательной.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.