Глава десятая ДРАМАТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ
Глава десятая
ДРАМАТИЧЕСКИЙ ФИНАЛ
Как же все это случилось? Почему пошли разговоры о том, что Екатерину Алексеевну Фурцеву убирают с поста министра, что ждет ее безрадостная пенсионная жизнь — и, может быть, даже одинокая старость, поскольку рушилась не только ее политическая карьера, но и отношения с мужем?
Рассказывают, будто в разгар важного совещания в кабинет Фурцевой вошел человек в полувоенной форме, срезал белый телефон правительственной связи и удалился. Все всё поняли и на цыпочках покинули кабинет министра культуры. Она поехала домой и вновь вскрыла себе вены… Но это байка. Так дела не делаются. Телефоны не срезали даже у снятых начальников, в крайнем случае отключали. Тем более что аппаратов правительственной связи союзному министру полагалось несколько.
Известны, конечно, случаи, когда ни о чем не подозревавший министр получал пакет, привезенный фельдъегерем, вскрывал его и обнаруживал указ президиума Верховного Совета СССР об освобождении от должности. Но в отставку Екатерину Алексеевну не отправляли. Не успели. Она ушла из жизни. И по сей день никто не берется ответить, как именно она умерла. Не было ли это самоубийством?
Ни по возрасту, ни по настроению она вовсе не собиралась уходить. Наверное, даже представить не могла себя на пенсионном покое. Но, похоже, ее министерские дни были сочтены. И рассчитывать на милосердие товарищей по партии ей не приходилось. В политическом мире нет настоящих человеческих отношений.
Говорят, что с ней тяжело было работать, что она и сама могла быть жестокой и беспощадной. Привыкла к роли вершителя судеб и к власти над людьми. Странно, что ее не окрестили «железной леди». Хотя… само это понятие родилось позже, уже после ухода Фурцевой из жизни. Да она и не была железной! Для человека с ее политической карьерой она была, пожалуй, чересчур чувствительной.
«Все в ней было перемешано густо, — писал драматург Леонид Зорин, — с какой-то отчаянной расточительностью — благожелательность и застегнутость, вздорность со склонностью к истеричности и неожиданная сердобольность, зашоренность и вместе с тем способность к естественному сопереживанию, подозрительность и взрыв откровенности…
Страстность, порывистость, женская сила и — безусловная нереализованность, было ясно, что жизнь ее несчастлива, в ней существует печальная тайна, что-то отторгнуто и отрезано. Но прежде всего, но над всем остальным — неукротимое честолюбие. Оно-то ее и погубило, она не смогла пережить опалы…»
В ней были природное обаяние, решительность, готовность сказать не только «нет» (что характерно для чиновников), но и «да». В ее искренности мало кто сомневался. Драматург Самуил Алешин вспоминал, как только что назначенная министром культуры Фурцева впервые беседовала с писателями, сочинявшими для театра.
— Не понимаю я вас, драматургов! — наивно недоумевала Екатерина Алексеевна. — Что вам надо? Вот недавно я была на ткацкой фабрике. Видела одну ткачиху. Она получила орден Ленина за тридцать лет беспорочной службы. И за все эти тридцать лет ни одного конфликта! Вот о чем надо пьесы писать. А вам все какие-то конфликты нужны! Ну зачем?
«И она, искренне недоумевая, начала поправлять свои золотистые роскошные волосы. Так как при этом ее стройная фигурка очень славно изогнулась, а бюст дразняще приподнялся, то Фурцева, наверное, сочла, что убедила нас как словесно, так и визуально. Очевидно в тех партийных кругах, откуда она к нам произросла, такие аргументы, особенно визуальный, действовали безотказно. Неотразимо».
Постепенно она прониклась интересами театра и, шире говоря, искусства, чаще брала сторону не чиновников, а людей творческих. К ней можно было прийти, поговорить по душам, и она была готова выслушать, понять и помочь. И защитить.
Фурцева в 1963 году обратилась в Крымский обком компартии Украины с просьбой не сносить в Севастополе Владимирский собор, потому что это прежде всего памятник героизма народа, проявленного при обороне города. А ведь именно в Крыму комсомольский работник Фурцева когда-то активно боролась с религиозными предрассудками, и крымский комсомол участвовал в закрытии храмов и мечетей. Она менялась, и менялась к лучшему.
«Екатерина Алексеевна была очень приветливой, хотя и не всегда ровной, — рассказывала Нами Микоян. — Я работала в журнале „Советская музыка“, входила в эстрадный совет при министерстве. Как-то она назначила встречу с советом. В зале сидели видные эстрадные артисты, музыканты. Вошла Екатерина Алексеевна, встала перед собравшимися, улыбнулась своей полугрустной улыбкой (так улыбались актрисы Вера Марецкая и Валентина Серова), изящным движением руки как бы поправила волнистые волосы и тихо сказала:
— Здесь собрались такие высокие мастера. Что я, простая женщина, не знающая искусства, могу вам сказать? Я прошу говорить вас самих.
Все подскочили в восторге, аплодируя ей, — люди искусства, они оценили и манеры, и слова, и ее облик.
У Екатерины Алексеевны были интуиция и смелость. Во что-то поверив, она могла драться до конца с коллегами, членами правительства, Брежневым… Она была и резкой, вспыльчивой, могла накричать. Помню случаи с Арамом Хачатуряном, с Родионом Щедриным. Через несколько дней извинялась…
Она загорелась новой работой — при ней начались конкурсы имени Чайковского, первый кинофестиваль в кинозале „Россия“. Ее интуиция подсказывала ей, что композитора Шостаковича в министерство „вызывать“ неправильно, и она, созвонившись с ним, обычно навещала по деловым вопросам его дома».
Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, разумеется, высоко ценили и старались не беспокоить, но когда он положил слова стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр» в основу симфонии № 13, антисемиты взвились. По предложению идеологического отдела секретариат ЦК постановил: «…ограничить исполнение симфонии № 13». И Министерство культуры следило, чтобы симфонию не исполняли.
Народный артист СССР профессор Юрий Иванович Симонов стал самым молодым главным режиссером Большого театра. У него остались наилучшие воспоминания о министре культуры.
— Когда жива была Екатерина Алексеевна Фурцева, — рассказывал он «Независимой газете», — можно было в особо сложных ситуациях прийти с ней посоветоваться; в тот золотой период большинство моих творческих намерений у министра находило понимание и поддержку. Но после ее смерти мне частенько приходилось самому обращаться в инстанции, когда требовалось, скажем, защитить испачканного анонимкой музыканта еврейской национальности. Или подтолкнуть где-то «случайно затерявшееся» ходатайство на присвоение звания талантливому солисту оперы…
Екатерина Фурцева всегда очень хорошо выглядела, следила за собой. Делала гимнастику, научилась играть в теннис (тогда еще не такой модный), регулярно бывала в сауне. Пила кофе без сахара. Рассказывают, что, узнав о французском препарате «градицин» (для похудания), она его раздобыла и принимала, несмотря на побочный эффект — головокружения.
«Прекрасная фигура подчеркнута элегантным строгим платьем, — вспоминала Нами Микоян. — Русые волосы волнисто обрамляли лоб, высокий шиньон возвышался на затылке. (Эту прическу потом делали многие работавшие в номенклатуре „дамы“, из-за чего их, посмеиваясь, называли „Фурцева для бедных“.)
Екатерина Алексеевна всегда была подтянута, строго, со вкусом одета, красиво причесана. Около ее рабочего кабинета находилась маленькая комната, где стоял шкаф с ее платьями и со всем, что необходимо для вечерних мероприятий».
Хорошо одеться даже министру было непросто. Конечно, ее обслуживало ателье Управления делами Совета министров, но ей хотелось выглядеть оригинально. Не забывала, что она — единственная женщина-министр в стране. А купить что-то было так трудно!
«Вся пушнина шла на экспорт, — рассказывал Михаил Сергеевич Соломенцев, в те годы председатель Совета министров РСФСР. — Я поставил перед Косыгиным вопрос о том, чтобы половина производимой пушнины оставалась в республике для удовлетворения потребностей населения. Вопрос не простой. Косыгин думал над ним и с кем-то наверняка обсуждал. Я настойчиво убеждал Косыгина в том, что наступила пора, когда женщины России тоже хотят носить меховые воротники, головные уборы и горжетки из красивого меха. Многие уже подумывают и о приобретении шуб из российского меха… Под большим давлением Косыгин принял решение оставлять в распоряжении России четверть от проданного государству меха…»
Конечно, красивые вещи везли из-за границы. Кое-что Екатерине Алексеевне привозил муж. Но ведь надо выбрать, примерить… Мужчина этим заниматься не станет…
Коррупция в брежневские времена приняла широчайший размах, поскольку вся жизнь человека зависела от армии чиновников. Сегодня размер тогдашних взяток кажется смехотворным, но ведь и уровень жизни был иным. Поездки за границу имели прежде всего экономический смысл — можно было купить то, чего на территории Советского Союза вовсе не существовало.
Министр Фурцева, по словам певицы Галины Вишневской, охотно принимала подношения от артистов: «Предпочитала брать валютой, что могу засвидетельствовать сама: в Париже, во время гастролей Большого театра в 1969 году, положила ей в руку четыреста долларов — весь мой гонорар за сорок дней гастролей, так как получала, как и все артисты театра, десять долларов в день.
Просто дала ей взятку, чтобы выпускали меня за границу по моим же контрактам (а то ведь бывало и так: контракт мой, а едет по нему другая певица). Я от волнения вся испариной покрылась, но она спокойно, привычно взяла и сказала:
— Спасибо…»
Впрочем, известны и другие истории.
Солист Киевского театра оперы и балеты народный артист СССР Дмитрий Михайлович Гнатюк рассказывал журналистам, что должен был лететь в Австралию и Новую Зеландию, а решения о поездке все не было. Он приехал в Москву и в большом волнении долго ждал. Уже пора мчаться в аэропорт «Шереметьево», а заграничного паспорта ему так и не выдали. В растерянности позвонил Фурцевой:
— У меня тридцать семь концертов, а визы все нет.
— Все у тебя есть, — успокоила певца Фурцева. — Сейчас за тобой приедет машина.
Дмитрий Гнатюк жил в гостинице «Москва». Ему тут же перезвонили:
— Вы едете.
Он еле успел на самолет. Возвращаясь из очередной поездки, Дмитрий Гнатюк купил министру французские духи — «Шанель № 5» за пятьдесят долларов. Фурцева духи взяла, но строго заметила:
— Дима, я этого не люблю.
Гнатюк улыбнулся:
— В следующий раз буду знать, но сейчас, пожалуйста, примите от всего сердца.
Фурцева поехала на Каннский кинофестиваль. Она со многими познакомилась во Франции. И подружилась с Надей Ходасевич-Леже, русской женщиной, вдовой близкого к коммунистам французского художника Фернана Леже.
«Мама влюбилась во Францию, — рассказывала Светлана Фурцева. — Смеялась, что просто не может отступить от русской традиции — поклоняться всему французскому. Надя подсказала ей, где одеваться. У мамы теперь появились вещи от Ланвена, да и духи „Арпеж“ очень ей подходили».
Проблема же была не в том, чтобы выяснить адреса модных магазинов и названия косметических фирм, а в том, чтобы все это купить! Денег у Фурцевой не было. Даже союзному министру полагались сравнительно небольшие командировочные. На помощь пришли щедрые подруги. Практичная Надя Л еже не приезжала в Москву с пустыми руками.
«Надиными стараниями, — вспоминала Галина Ерофеева, жена известного советского дипломата, — Фурцева стала появляться на приемах в вечерних туалетах от парижских кутюрье со всеми соответствующими туалетам аксессуарами и выглядела ослепительно, о чем могу свидетельствовать лично.
Кинорежиссер Сергей Иосифович Юткевич не без возмущения и со злой иронией рассказал нам, как Надя привезла ему на вокзал к отходу поезда огромный чемодан, а на его недоуменный вопрос о причине его неподъемной тяжести объяснила, что Екатерина Алексеевна обставляет новую квартиру и ей нужны занавеси на окна и соответствующая обивка».
Надя Леже получила квартиру в Москве и возможность построить дачу в писательском поселке Переделкино, которая стала достопримечательностью. Пока шла стройка, охранявшие дачу люди охотно разрешали желающим посмотреть, каким может быть загородный дом. Тогда это было в диковинку.
Благодаря умению Екатерины Алексеевны дружить Третьяковская галерея получила картины из коллекции покинувшего Россию в Гражданскую войну художника Савелия Абрамовича Сорина, ученика Ильи Репина. Савелий Сорин, известный живописец-портретист, рисовал знаменитых европейцев. Его вдова Анна Степановна сблизилась с министром культуры и привезла в Россию не только работы покойного мужа, но и рисунки Александра Николаевича Бенуа, который с 1926 года жил во Франции. Надя Леже тоже много дарила. Выходец из Витебска Марк Шагал передал Пушкинскому музею семьдесят пять своих литографий…
Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов записал в дневнике впечатления о завтраке у посла ГДР в Москве, на котором присутствовала Екатерина Алексеевна: «Фурцева была на этот раз и проще, и понятнее. Как видно, среди буржуазной публики она уплощается и становится полупустой. Правда, глубиной своих понятий она поражает столь же часто, как и прежде».
Когда в Москву приехал шах Ирана вместе с шахиней, ему устроили пышный прием. «Был момент, — записал в дневнике Владимир Семенов, — когда шах уселся за главный стол, наши заняли боковые столики, а шахиня осталась одна с Фирюбиным, пока наши протоколисты не сообразили пригласить императрицу за отдельный женский стол. Вышло вроде хорошо, получилось интимней. Потом Фурцева, Зыкина (певица) и другие устроили пение песен, пляску, плясал и Полянский. Все собрались вокруг…»
Екатерина Алексеевна всю жизнь провела на руководящих должностях, но не обрела вальяжно-начальнических манер.
«Ничего в ней не было служебного — ни в одежде, ни в походке, ни в манере разговора, — рассказывал драматург Виктор Розов. — Она умела быть и удивительно домашней, и деловой до сухости, и яростной до безудержности, но при всем этом оставаться нормальным человеком. Была у нее и одна слабость: она не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем она ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина. Лично мне эта черта в ней нравилась. В самом деле, нельзя же разговаривать даже с министром, не учитывая того, что министр — женщина. По-моему, для любой женщины это оскорбительно…»
Фурцева была главным гостем на юбилейном вечере президента Академии художеств Николая Васильевича Томского. Произнесла тост:
— Дорогой Николай Васильевич! Правда ли, что мы тут празднуем твое семидесятилетие? Что-то мне не верится. Помнишь, как обнял меня однажды по случаю, — не то что ребра, все косточки затрещали. Ну-ка, обними Фурцеву еще разок и покрепче, и я скажу, семьдесят тебе или обманываешь.
Томский крепко обнял Екатерину Алексеевну, и она громко сказала:
— Есть еще порох в пороховницах.
Зал весело смеялся.
Однажды, по словам писателя Андрея Яхонтова, Екатерина Алексеевна вызвала к себе солиста Большого театра Зураба Анджапаридзе:
— У тебя любовь с Галиной? Заканчивай. Потому что ее муж в неистовстве. Хочет разводиться. Может совершить бог знает какие поступки. А мы хотим его сохранить. Если совсем не можешь без служебных романов, ищи Галине замену.
— Ей нет равных, — ответил известный серцеед. И, подумав, добавил: — Если только вы…
Фурцева дала ему пощечину. Он встал и пошел к двери. Когда он уже взялся за ручку двери, Екатерина Алексеевна его окликнула:
— Зураб!
Он оглянулся.
— Я подумаю, — сказала Фурцева.
Анджапаридзе оценил способность министра и женщины снять неловкость дурацкой сцены.
Женщины в министерстве не без зависти шептались, что Фурцева сделала пластическую операцию (что было тогда редкостью) и сразу улетела в Сочи. Когда вернулась загоревшая и отдохнувшая, никто и не заметил, что она преобразилась с помощью медицины. Уже не в юном возрасте Екатерина Алексеевна продолжала волновать мужское воображение. Ее указания помощники исполняли с воодушевлением.
Фурцевой всегда хотелось доказать, что ей под силу всё, на что способны мужчины. Она умудрялась выглядеть одновременно женственной и сильной. Ей, возможно, нравилось унижать мужчин и утверждать естественное превосходство женщин. Общество восхищалось ее силой, но жаждало увидеть следы тщательно скрываемой женской слабости.
«Однажды с подачи ее помощника, — рассказывал член редколлегии газеты „Советская культура“ Владимир Разумный, — подготовил каркас выступления Е. А. Фурцевой перед театральной общественностью столицы. Поздно вечером по ее просьбе, переданной одной из ее верных, более — откровенно влюбленных в нее помощниц, приехал в Министерство культуры, где огнями светился лишь ее кабинет. Она быстро вошла, явно усталая после какой-то отнюдь не приятной беседы в соседнем помещении ЦК КПСС, и сразу же приступила к импровизационному проговариванию тезисов будущего доклада, демонстрируя и обширную эрудицию, и афористичность мышления. А я же в это время смотрел на нее с чисто мужским восхищением, ибо все в ней было ладно, изящно, захватывающе-женственно. Вот здесь-то и понял, что мутный поток нелюбви к неординарным, талантливым индивидуальностям у нас в подсознании усиливается столь же исконным, глубинным, мещанским неприятием женщины-лидера…»
Наиль Биккенин, который заведовал в отделе пропаганды ЦК сектором журналов, вспоминал, как ему позвонила министр культуры:
«Екатерина Алексеевна просила за журнал „Советский балет“, но аккуратно. Я оценил ее аппаратную воспитанность. Она производила на меня впечатление как женщина. Однажды я увидел ее в Кремле. Она обратила внимание, что я смотрю на ее красивые ноги, и изменила ракурс, чтобы они предстали в более выгодном свете».
«Трудное дело — в России ведать искусством и его жрецами, — пишет Михаил Козаков. — Посочувствуешь. А каково женщине на этом посту? Да еще хорошенькой женщине, ладно скроенной, блондинке в черном пиджачке в талию, с голубыми глазками и вздернутым носиком?»
Молодой Олег Ефремов пытался поцеловать ей руку. Екатерина Алексеевна, только-только вступившая в министерскую должность, вспыхнула, как маков цвет, и отдернула руку:
— Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему
Со временем, освоившись в министерском кресле, она стала свободнее, раскованнее.
«Фурцева была не только министром, — пишет искусствовед Анатолий Смелянский в своей книге об Олеге Ефремове. — Она была женщиной. И Ефремов ей нравился. Она позволяла себе невиданные вещи: могла, например, будучи навеселе, кокетливо приподнять юбку выше колена и спросить:
— Олег, ну скажи, у меня неплохие ноги?»
Лауреат Ленинской и Государственной премий скульптор Лев Ефимович Кербель, который поставит памятник на могиле министра культуры СССР, рассказывал Светлане Фурцевой о ее матери:
— Сидим мы на коллегии. Она на сцене, мы в зале. Она что-то говорит, а я смотрю на нее и думаю: откуда же у нее такие щиколотки? Пишут же — дочь крестьянки.
Екатерина Фурцева дружила с певицей Людмилой Георгиевной Зыкиной. Уверяли, что на даче у певицы министр крепко выпивала.
— Все мы не без греха, — отвечала Зыкина. — Но могу сказать одно: Фурцеву часто вынуждали выпивать, ее просто спаивали. То и дело на приемах, на разных мероприятиях подходили артисты с бокалами, каждый считал за честь представиться, выпить вместе.
За столом, когда спрашивали, что ей налить, Екатерина Алексеевна отвечала одинаково:
— Я всегда с мужчинами, я пью водку.
Михаил Козаков описал, как отмечали присуждение государственных премий за спектакли театра «Современник». Обмывали лауреатские значки в ресторане «Пекин», устроили банкет на сто с лишним человек. Пригласили друзей из цыганского театра «Ромэн». От Николая Сличенко потребовали спеть величальную.
«Тот ставит на поднос рюмку водки, — рассказывал Козаков, — и под аккомпанемент гитар выводит: „Чарочка моя серебряная, на золото блюдце поставленная… Кому чару пить, кому здраву быть? Чару пить… Екатерине свет Алексеевне!“ И с этими словами подносит чашу Екатерине Алексеевне Фурцевой, которая, нарушив суровую табель о рангах, пришла на этот неофициальный банкет. „Пей до дна, пей до дна, пей до дна!“ Выпила министр до дна, не поморщилась. Аплодисменты! Поздравила театр с праздником — и опять до дна. Аплодисменты, разумеется, пуще…»
Злые языки уверяли, что министра под белы руки до машины проводили артисты, которые сами-то на ногах не держались…
С годами, когда жизнь перестала ладиться, она стала злоупотреблять горячительными напитками. Говорили, что пить она не умела, быстро пьянела. Вечерами у нее в министерстве собиралось ближайшее окружение. Оно охотно составляло ей компанию, а заодно выпрашивало у министра то, что было нужно.
Людмила Зыкина все это отрицала:
— Когда Фурцева была со мной, я стопроцентно могла гарантировать: она никогда не будет пьяной. Потому что я всегда вместо водки наливала в рюмку воду.
В 1972 году умерла мать Фурцевой, Матрена Николаевна, у которой министр по струнке ходила. Для Екатерины Алексеевны это был удар. Она зависела от матери, нуждалась в ее постоянном одобрении. Вместе с тем ей никогда не удавалось добиться полного одобрения — все время она должна была еще что-то сделать…
Говорят, что девушки выходят замуж за своих отцов, то есть инстинктивно ищут мужчину с привычными чертами характера. Фурцева же, пожалуй, вышла замуж за свою мать! Мать заставляла ее жить в бешеном темпе: не позволяй себе отдыхать и расслабляться, двигайся от хорошего к лучшему.
Точно так же строились ее отношения с мужем. Она нуждалась в его расположении. Уловить это было нетрудно. Она попала в психологическую зависимость от мужа. Понимала умом, что не в состоянии угодить ему во всем, но пыталась. Получалось, что единственный способ заставить его быть нежным — угадывать и исполнять все его желания…
«Была влюбленность в Фирюбина, ее второго мужа, — вспоминала Нами Микоян. — Я видела начало этого брака, увлечение рыбалкой — в отпуске она на рассвете уезжала на катере в море, почти на весь день, потом коптила сама выловленную рыбу, всех угощала вечером, долго плавала в море, иногда совершала очень долгие прогулки в горы — это было в Пицунде, на даче грузинского Совета министров. Уезжая оттуда, она свои летние сарафаны, платья оставляла горничным, работавшим на даче, о чем они радостно перешептывались.
Личная жизнь ее расклеивалась, хоть внешне все оставалось по-прежнему. Но Фирюбина раздражало ее высокое положение, которое всегда превышало его статус. Она много рассказывала о своей неудачной жизни с мужем одной из близких подруг — Наде Ходасевич-Леже, вдове французского художника Фернана Леже, и самой художнице, уроженке Витебска, тоже сильной и умной женщине…»
Подруги знали, что на душе у нее неспокойно.
— Екатерина Алексеевна, — рассказывала потом и Людмила Зыкина, — часто говорила о том, что ее никто не понимает, что она одинока и никому не нужна.
Надо понимать, она имела в виду мужа, Николая Павловича Фирюбина.
— У меня с ним тоже были сложные отношения, — вспоминала Светлана Фурцева. — Он был человек увлекающийся, но, на мой взгляд, никогда ничем не умел дорожить… Последние годы были сложными… Прежде всего потому, что Фирюбин очень плохо старился. Разницы в возрасте у них практически не было, но Николай Павлович, в отличие от мамы, чувствовал свои годы. Часто не совсем деликатно повторял: «Плохо быть дедушкой, но еще хуже быть мужем бабушки». Признаться, мне трудно быть к нему объективной. Но женского счастья он маме не дал…
Насколько справедливы эти упреки? Сам Николай Павлович о своих отношениях с Екатериной Алексеевной не рассказывал. Во всяком случае публично. Он умер еще до того, как журналисты получили возможность задавать личные вопросы.
Первый заместитель Фурцевой в Министерстве культуры Василий Феодосьевич Кухарский считал ее мужа человеком мелким и завистливым: «Его глодало лидерство жены в семье, ощущение комплекса своей вторичности. Сидя с Екатериной Алексеевной в театре или на концерте, он постоянно зло бубнил нечто непотребное. И Фурцева, к сожалению, с ним соглашалась, а доставалось нам».
Ясное дело, что мужчины, которые зарабатывают меньше своих жен, чувствуют себя отвратительно. Фурцева делала все, чтобы муж не чувствовал разницы в положении. Она дорожила семейными отношениями. В браке она, пожалуй, хотела большего, чем ее муж — больше любви, больше внимания, преданности. И если не получала желаемого, то душу разъедало сомнение: да любят ли ее?
Дочь выросла, жила отдельно и самостоятельно. Мать ушла в мир иной. Муж остался самым близким человеком, который всегда рядом. С кем, как не с ним, делить свои чувства, секреты? А в нем проявляются очень неприятные черты — эгоцентризм, требовательность, жестокость, стремление добиться своего во что бы то ни стало. Самый ужасный момент наступил, когда она почувствовала, что внимание к ней и забота о ней стали испаряться. Она была крайне чувствительна к тому, что видела. Каждое слово, жест, гримаса, движение руки становились важными. И ранящими. Этот холод, эту жестокость мало кто в состоянии вынести. Поэтому она была готова на все, лишь бы этого избежать.
Но как трудно дается откровенность даже в самой малости, не говоря уже о ситуациях, когда на кон поставлено нечто жизненно важное! Почему не попросить о чем-то важном прямо? Потому что просить рискованно. А вдруг ответ будет отрицательным? Страшно быть отвергнутой, получить отказ.
Попытки маневрировать заставляют таиться, изворачиваться, чтобы сохранить иллюзию хороших отношений. Жизнь много лучше, если супруги избегают ссор, скандалов и выяснения отношений. И если человек наделен легким нравом и чувством юмора, это избавляет от многих проблем. Но земная жизнь — это не райские кущи, без конфликтов не обойтись. Наверное, неправильно всеми силами их избегать, то есть избегать откровенного выяснения отношений. Нельзя считать, что ничего нет хуже спора и ссоры… Она так боялась, что муж ее бросит, что считала, что у нее есть два варианта: либо дать ему то, что он хочет, либо порвать с ним и вновь остаться одной. Второго она смертельно боялась. Первое было невозможно.
Когда-то Фирюбину было лестно оказаться мужем секретаря ЦК. Да и мужем министра культуры, известной всему миру знаменитой Фурцевой, тоже приятно. Но все проходит. С годами отношения в семье менялись.
В апреле 1973 года шеф Фирюбина министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко был избран членом политбюро (вместе с министром обороны Гречко и председателем КГБ Андроповым). До избрания в политбюро Громыко выступал в роли самого важного, но подсобного внешнеполитического работника. Теперь он становился чуть ли не единоличным творцом внешней политики. Андрей Андреевич ощутил себя почти непререкаемым авторитетом. Увереннее почувствовал себя и его заместитель Фирюбин. А позиции его жены, министра культуры, напротив, ослабли — все знали, что Леонид Ильич ее не жалует.
Наверное, что-то осталось со старых времен, когда Брежнев и Фурцева были в ЦК на равных. Похоже, Леонид Ильич не прочь был сменить министра культуры. И каждая скандальная история на культурном фронте усиливала его неприязнь к Екатерине Алексеевне.
Пятнадцатого сентября 1974 года, в воскресенье, несколько художников, которых именовали авангардистами, устроили вернисаж на московском пустыре. Городские власти сочли несанкционированную выставку вызовом. Разогнали живописцев с помощью бульдозеров и пожарных шлангов. Картины раздавили или отобрали. Двух художников отправили в милицию. Пострадало несколько приглашенных иностранцев. Разразился международный скандал, возмущались европейские коммунистические партии: Советский Союз, давящий бульдозерами неофициальное искусство, компрометирует социализм!
Шестнадцатого сентября 1974 года первый секретарь МГК КПСС Виктор Васильевич Гришин отправил в ЦК информационную записку о разгоне несанкционированной выставки, которая проходила накануне вблизи пересечения улиц Профсоюзной и Островитянова (ныне здесь станция метро «Коньково»).
Семнадцатого сентября общий отдел разослал записку всем руководителям партии. 18 сентября помощник генерального секретаря ЦК по международным делам Александр Михайлович Александров-Агентов написал Брежневу:
«Просил бы ознакомиться с прилагаемой информационной запиской МГК относительно разгона неофициальной выставки художников-абстракционистов в Черемушкинском районе Москвы, а также с частью иностранных откликов на это событие. Хочу подчеркнуть, что это лишь малая часть откликов. Ими сейчас полны западная печать, а также радио.
Если дело обстоит хоть приблизительно так, как описывают корреспонденты, то какая же это глупость и неуклюжесть. Так не борются с чуждыми влияниями в искусстве, а помогают им. Мы добились того, что внимание чуть не всего мира оказалось привлеченным к группе никому до этого не известных лиц, что с острой критикой нашей политики в области культуры выступили не только органы буржуазной пропаганды, но и печать французской и датской компартий. Можно с уверенностью сказать, что будут и еще выступления. А среди советского населения пойдет волна многочисленных пересудов, подогреваемых иностранными передачами на русском языке.
Кому все это нужно? Зачем это было делать? Неужели идеологические работники Московского горкома и наша милиция не понимают, что борьба с неприемлемыми для нас направлениями в искусстве не может проводиться с помощью милиционеров, брандспойтов и бульдозеров? Ведь это компрометирует СССР как государство и ленинскую политику в области культуры…
В целом это, конечно, небольшой, хотя и досадный эпизод. Хуже, что он, по-моему, еще раз напомнил о том, что политика в области культуры находится у нас как-то без присмотра и, видимо, зачастую оказывается в руках людей, имеющих к культуре очень отдаленное отношение. А это не может не вредить партийному делу в целом».
Брежнев прислушался к мнению своего помощника и разделил его негодование:
«Сделано не только неуклюже, но и неправильно. Я по этому вопросу дал указание МГК — МВД и отделу ЦК». Леонид Ильич переслал записку секретарю ЦК Петру Демичеву и заведующему отделом культуры ЦК Василию Шауро: «Прошу прочесть».
Александров метил в секретаря горкома по идеологии — ретрограда и догматика Владимира Николаевича Ягодкина, от которого многие мечтали избавиться. Но рикошетом задело и министра культуры Фурцеву как отраслевого начальника.
А у Екатерины Алексеевны и без того возникли серьезные проблемы. Все началось с того, что она занялась постройкой собственной дачи и имела неосторожность попросить о помощи подведомственные учреждения. Желающих посодействовать министру строительными материалами и рабочей силой оказалось множество. Как же не воспользоваться возможностью сделать министру приятное! При этом кто-то из посвященных, как водится, написал донос: Фурцева, нарушив государственную дисциплину и партийную этику, приобрела по льготным ценам строительные материалы в Большом театре.
Поскольку отношение к Фурцевой «в верхах» ухудшилось, то делу дали ход. Его разбирала высшая инквизиция — Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, которым руководил бывший руководитель Советской Латвии член политбюро Арвид Янович Пельше.
По традиции личная собственность считалась делом антипартийным. Все, что необходимо крупному работнику для комфортной жизни, ему давалось во временное пользование. Работникам ЦК запрещалось строить собственные дачи. Если кто-то вступал в дачно-строительный кооператив, дело передавали в Комитет партийного контроля. Обычно предлагали сделать выбор: или работа в ЦК, или дача.
Высшие чиновники знали: после ухода на пенсию всё отнимут, а хотелось что-то оставить детям. Поэтому руководители страны преспокойно обходили этот запрет и строили дачи на имя своих близких. Фурцева поступила неосмотрительно, записав дачу на свое имя.
Окончательное решение зависело от хама и самодура с наполеоновским комплексом Андрея Павловича Кириленко, секретаря ЦК и члена политбюро. Ему благоволил Брежнев, и Кириленко упорно добивался места второго человека в стране, пока тяжелые мозговые нарушения не привели к полному распаду личности.
— Мама попросила только об одном, — рассказывала журналистам Светлана Фурцева, — дайте возможность создать комиссию и объяснить, кто строители или заказчик. Комиссию, конечно, не создали, потому что Кириленко важен был сам прецедент. Маме объявили выговор, а дачу — совершенно незаконно — постановили отобрать…
Екатерина Алексеевна признала, что допустила грубую ошибку и сдала дачу. Ей вернули двадцать пять тысяч рублей. Она положила их на книжку и написала завещание в пользу дочери.
Брежнев вроде бы решил Фурцеву не наказывать по партийной линии, удовлетвориться тем, что отправить на пенсию. А она сказала одной из подруг:
— Что бы там ни было, что бы про меня ни говорили, я умру министром.
Так и случилось…
В сентябре Екатерина Алексеевна отдыхала на юге. Казалось, ничто не предвещало драматической развязки.
Вдова руководителя Москвы Гришина Ирина Михайловна впоследствии рассказывала «Вечерней Москве»:
— За день до ее кончины мы встретились с ней в кремлевской больнице. Там лежала в очень тяжелом состоянии мама Виктора Васильевича, и я ее навещала. В коридоре встретилась с Екатериной Алексеевной. Мы были знакомы, одно время даже вместе жили на даче. Она меня спросила, по какому поводу я здесь, и я спросила о том же. «У меня что-то с сердцем плохо, болит…» Это было сказано за день до смерти…
Двадцать четвертого октября 1974 года в Кремле был прием. Екатерина Алексеевна ничего не пила… Вечером заехала к дочери, у них были гости — грузинский композитор Отар Васильевич Тактакишвили. Екатерина Алексеевна привезла арбуз — угостить гостей, посидела со всеми и поехала домой. Она позвонила дочери уже из квартиры.
— Почему у тебя грустный голос? — спросила Светлана.
— Тебе показалось.
Больше Светлана уже не увидит ее живой…
Теперь уже не узнать, что именно произошло поздним вечером 24 октября 1974 года, когда Фурцева вернулась домой. Они с Фирюбиным жили на улице Алексея Толстого. Говорят, что именно в тот день стало известно, что ее ждет пенсия, а Николай Павлович встретил другую женщину. Екатерина Алексеевна не выдержала двойного удара. Тоскливая жизнь брошенной мужем пенсионерки была не по ней…
Наверное, много раз она мысленно прикидывала: сможет ли жить без работы и без мужа? Эмоционально она полностью зависела от своего положения в обществе, от того, как на нее смотрят окружающие. И конечно же от мужа! Одиночество казалось самым страшным. Она даже не могла подумать о том, чтобы порвать с ним и начать все заново с другим человеком.
Не так-то просто обрести покой израненной душе. Как вернуться из глубины несчастья к нормальной жизни? Это мистическое путешествие. Чувства и страхи, испытанные в детстве, остаются навсегда и возвращаются вновь и вновь, особенно когда мы не в силах справиться со своими проблемами. Эмоциональная память заставляла Екатерину Алексеевну вести себя так же, как она вела себя в детстве, когда осталась без отца. Страх быть брошенной лишал ее возможности посмотреть на вещи реалистично. Понимала: подруги исчезнут, как только она перестанет быть министром. У дочери своя жизнь.
Она не в состоянии была справиться с фрустрацией. Многие сталкиваются с кучей проблем, но не впадают в отчаяние. Понимают, что всякий неуспех — дело временное, бывают неудачи и удачи. Но эту неудачу она не могла пережить…
После полуночи Светлане позвонил Николай Павлович Фирюбин:
— Мамы больше нет.
Когда приехали дочь с мужем, в квартире еще находилась реанимационная бригада. Доктор пытался успокоить Светлану:
— Даже если бы это случилось в больнице, врачи не смогли бы помочь.
Диагноз — острая сердечная недостаточность.
Одни говорили, что Екатерина Алексеевна приняла горячий душ после немалой дозы алкоголя. Последовал сердечный спазм и… Другие уверяли, что в тот день Брежнев устроил ей разнос. Вернувшись домой, она проглотила горсть люминала… Все это слухи. Но по Москве пошли разговоры о том, что она вновь решила покончить с собой. И на сей раз попытка удалась.
— Этот вопрос со мной обсуждать сложно, — объясняла Светлана Фурцева, когда журналисты спрашивали ее о причинах смерти матери. — Я знаю то, что знают и остальные. Конечно, можно выстраивать разные версии, особенно по аналогии с шестьдесят первым годом. Мы с мамой никогда не обсуждали этой темы, но я уверена, что причиной расстаться в шестьдесят первом году с жизнью было не честолюбие, как некоторые сейчас представляют, а глубокая обида от предательства человека, которому она верила… Но в семьдесят четвертом, осенью, пик переживаний в маминой жизни уже прошел… Уверена, что никакого самоубийства не было. Я не хочу думать о неслучайности ее смерти, у меня нет для этого оснований.
С фотографии, опубликованной в «Литературной газете» вместе с некрологом, вспоминал драматург Самуил Алешин, «на вас смотрело милое, прелестного овала молодое лицо с красивой волной блестящих волос (в действительности золотистых), с большими девичьими, словно вопрошающими глазами под темными дугами бровей».
Прощание с министром культуры устроили в новом здании МХАТа, для строительства которого она приложила столько усилий. Поминки — в Доме актера. Лучше всех сказал писатель Константин Михайлович Симонов, которого Фурцева когда-то разносила на секретариате ЦК:
— Екатерина Алексеевна всегда имела смелость сказать «да» — и делала все, чтобы поддержать, помочь новому, порой только пробивающемуся. Имела смелость сказать «нет», и ее поступки всегда соответствовали сказанному. Согласен, так говорить и поступать могла только большая, светлая личность…
Ее первый муж, Петр Иванович Битков, говорил дочери на похоронах, что всю жизнь любил только Екатерину Алексеевну. Он иногда заходил проведать дочь, хотел видеть внучку. Он ненадолго пережил Фурцеву, вскоре ушел в мир иной.
Николай Павлович Фирюбин женился на Клеопатре Гоголевой, вдове Александра Васильевича Гоголева, покойного секретаря Московского обкома партии. Они жили на соседних дачах. Александр Гоголев после войны был заместителем председателя обувной артели в подмосковном Талдоме, заведовал районной сберкассой, заочно учился на историческом факультете Московского университета, стал преподавателем марксизма-ленинизма, поступил и в аспирантуру, но диссертацию не защитил, потому что его назначили заведующим отделом пропаганды и агитации Раменского горкома партии. В начале 1960-х Гоголев был партийным руководителем Раменок и Люберец, в 1963 году его забрали в аппарат Московского обкома. В апреле 1967 года избрали секретарем обкома, а в мае Александр Васильевич неожиданно скончался.
Клеопатра Гоголева, которую знакомые называли Клерой, была значительно моложе Екатерины Алексеевны.
— Молодая была, смазливая, — рассказывал мне Валерий Харазов. — Гоголев держал жену в ежовых рукавицах, следил, чтобы глупостей не говорила. После его смерти она приезжала ко мне в Литву — отдохнуть и прийти в себя. Когда Фирюбин на ней женился, меня это удивило: что он в ней нашел — по сравнению с Фурцевой? Мы с Фирюбиным как-то одновременно лежали в больнице, она приходила, ухаживала за ним.
Сын Фирюбина Николай работал в Швейцарии, там и остался. Дочь Рита окончила Московский авиационный институт, работала на радио. Николай Павлович Фирюбин оставался заместителем министра иностранных цел до конца своих дней. Он пережил Екатерину Алексеевну на девять лет, скончался 12 февраля 1983 года на семьдесят пятом году жизни.
В некрологе, подписанном генеральным секретарем ЦК КПСС Юрием Андроповым, членами политбюро и коллегией Министерства иностранных дел, говорилось: «Его отличали высокая партийная принципиальность, сила убеждения и большая работоспособность. Он был чутким и доброжелательным к людям, хорошим наставником и воспитателем».
Через три недели после смерти Фурцевой, 14 ноября 1974 года, на ее место назначили кандидата в члены политбюро и секретаря ЦК КПСС Петра Ниловича Демичева. В конце заседания политбюро Суслов буднично произнес:
— Есть, товарищи, еще один вопрос. Предлагается утвердить указ президиума Верховного Совета СССР об утверждении товарища Демичева министром культуры.
Все согласно закивали.
— Ну что же, принято, — заключил Суслов.
Петр Нилович, по словам одного из участников заседания, «жалко лопотал что-то по поводу того, сколько он сделал для нашей идеологии, говорил, что долго был на партийной работе и назначение ему непривычно, однако он солдат партии…». Коллеги по секретариату ЦК встретили назначение Демичева в Министерство культуры с нескрываемым злорадством. Впрочем, к нему отнеслись великодушнее, чем когда-то к Фурцевой. Его-то оставили кандидатом в члены политбюро, власти лишили, но сохранили за ним статус небожителя…
Второй муж Светланы Фурцевой умер в 1995 году. Полученная по маминому настоянию кандидатская степень ей пригодилась. Она работала во Всесоюзном научно-исследовательском институте искусствознания, славившемся как оплот либерализма и место, где занимались настоящей наукой. Дружила с киноведом Неей Марковной Зоркой, которая отличалась не только острым пером, но и политическим темпераментом — подписывала письма в защиту диссидентов. Она всего лишь просила о снисхождении и помиловании, но и эту малую толику человечности сочли невиданным преступлением. Нея Зоркая была членом партии. Ее отец погиб в ополчении, защищая Москву в 1941 году. Она сама подала заявление в партию в День Победы, 9 Мая 1945 года. За письма партбилет у нее отобрали. Но с работы не уволили. Светлана Фурцева упросила мать не трогать Нею Зоркую.
Со временем Светлана Петровна Фурцева стала заместителем директора Института повышения квалификации работников культуры. Она руководила Фондом развития русской культуры имени Е. А. Фурцевой. Умерла 9 октября 2005 года — в шестьдесят три года. Какое мистическое совпадение: ей было столько же лет, сколько и матери, когда та ушла из жизни.
Внучка министра культуры — Марина Олеговна — родилась в 1963 году, ей тоже дали мамину фамилию. Екатерина Алексеевна рассудила, что эта фамилия ей поможет в жизни. В пять лет Фурцеву-младшую взяли в Московское хореографическое училище, хотя обычно туда принимали детей с семи лет. Ее опекала директор училища Софья Николаевна Головкина. Как только бабушки не стало, от девочки избавились. Она поступила в ГИТИС, работала в литературной части Большого театра. Дважды выходила замуж, неудачно. Выйдя замуж в третий раз, уехала в Испанию, где преподает балетное искусство.
***
С годами о Екатерине Алексеевне Фурцевой говорят все лучше и лучше. Дурное забылось. Остались воспоминания о живом и душевном человеке.
Третьего декабря 2004 года на доме 9 по Тверской улице в Москве появилась бронзовая мемориальная доска. На ней профиль Фурцевой и надпись: «Екатерина Алексеевна Фурцева, выдающийся деятель культуры, жила в этом доме с 1949 по 1960 год». Таких мемориальных досок и таких высоких слов, кажется, не удостоился ни один из выдающихся деятелей культуры, которым пришлось творить под присмотром Екатерины Алексеевны Фурцевой.