Глава 15 ФИНАЛ ТРАГЕДИИ

Глава 15

ФИНАЛ ТРАГЕДИИ

I

Для пятидесятичетырехлетней Плевицкой двадцать лет тюрьмы означали пожизненное заключение.

О десятилетнем изгнании она могла уже не тревожиться.

Вот уж когда она билась в самой настоящей истерике! Теряла сознание. К ней вызывали врача. Придя в себя, она снова принималась кричать, биться. После бессонной ночи, проведенной в камере тюрьмы Петит Рокет, Надежда Васильевна вызвала к себе Филоненко. Она пыталась держаться спокойно и величественно — как, по её мнению, полагалось бы держаться невинноосужденной, — но в голосе ее слышались истерические нотки, а потом она вновь сорвалась на вопли и рыдания:

— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась? Не поняла? И вправду десять лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои. Еще позавчера вы меня успокаивали. А раньше, до суда, уверяли, что против меня нет никаких улик и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать! Подать на аппеляцию! Немедленно!

— Увы, на решение присяжных аппеляции не может быть. Их решение окончательное.

— Подадим на кассацию!

— Поводов к кассации, увы, нет.

— Так, значит, надо умирать? — Плевицкая уже почти кричала, в комнату для свидании заглянула одна на православных монахинь, наблюдавших заключенную, прижала палец к губам, призывая к тишине, а то свидание прервут, но Надежда Васильевна даже не заметила ее, продолжая кричать:

— Нет, не допущу, не могу этого допустить! Я жить хочу! Жить! Слышите? Я хочу жить, жить, жить! Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!

Голос ее сорвался, и она снова лишилась чувств.

Филоненко позвал надзирательниц.

Потом он вспоминал, как, когда он уже шел по коридору, под каменными сводами французской тюрьмы еще носилось эхо могучего голоса Плевицкой: "жить, жить, жить!"

II

Филоненко был уверен, что ничего не может сделать для своей подзащитной, но Надежда Васильевна, немного придя в себя, решила бороться.

Она совершила неожиданный и дерзкий поступок: написала известному адвокату, мэтру И.Л. Френкелю, с просьбой принять на себя ее защиту.

Френкель был озадачен — он-то думал, что с делом Плевицкой-Скоблина уже покончено. Но — почти против воли — заинтересовался. Дело проиграно, а обвиняемая все не сдается! И если бы ему удалось что-нибудь сделать для нее. Нет, это действительно было интересно и даже в некотором смысле перспективно, если правильно повернуть. Дело громкое, скандальное. Правда, Френкель был знаком со всей этой историей только по газетам, но когда-то ему довелось слышать "курского соловья", и она произвела на него большое впечатление! Плевицкая была очень интересной женщиной, и мэтру Френкелю показалось занятным защищать ее теперь, когда приговор уже был произнесен. К тому же ему понравилась ее дерзость. Или — наивность? В ее-то положении обращаться к такому знаменитому и дорогому адвокату! Дерзость или наивность, или, возможно, она действительно невиновна?..

Френкель обратился к Филоненко и Швабу — прежним защитникам Плевицкой, — и они дали согласие на его участие в уже законченном деле, и даже передали какие-то материалы.

На следующий же день мэтр Френкель поехал к своей новой подзащитной.

Надежда Васильевна вышла к нему в сопровождении все той же старушки-монашенки, взявшейся опекать ее. Она заметно осунулась, глаза лихорадочно горели, но Френкель заметил, что Плевицкая очень тщательно причесалась и сделала макияж: легкий, почти незаметный — немного румян на скулы и подбородок, пудра, губная помада — для того, чтобы придать свежести увядшему без света лицу.

— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете, — с несколько натужным кокетством произнесла Надежда Васильевна, улыбаясь и подавая адвокату руку для поцелуя так, словно она не была заключенной, просительницей:

— Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было. И вдруг — никого! Одна, одна, словно в могиле.

— Надежда Васильевна, только вчера получил ваше письмо и вот, видите, тотчас же пришел вас повидать, — галантно, почти игриво, в тон ей ответил Френкель, склоняясь к ее руке.

— Спасибо, добрая душа, что не оставили меня. Люди меня загубили, оклеветали, замарали. А я, вот вам крест святой, никому никакого лиха не делала. Всю жизнь людей песнями тешила. Но вы меня спасете, родненький, я это чувствую. Сам Господь послал вас ко мне, чтобы меня из ада вызволить.

— Сделаю все, что только возможно. Ваше дело знаю только по газетам. Суд состоялся, приговор вынесен. Остается только просить о помиловании. Есть еще один способ — пересмотр процесса. Но это возможно только по личному распоряжению министра юстиции. Кроме того, для пересмотра нужны новые факты, ранее суду неизвестные. Иначе говоря, нужны сенсационные разоблачения.

Плевицкая молчала, кусала губы, глядя на кончики своих туфель.

— Используем все, что только можно, — вздохнул Френкель. — Начнем с кассации. Повод хоть и слабый, но имеется: один из присяжных не назвал своей профессии.

— Миленький мой! — вскинулась Плевицкая. — Делайте все, что хотите! Только спасите меня. Я еще жить хочу!

И, грациозно опустившись на колени, она схватила руку Френкеля и прижала к своей щеке. Мэтр Френкель был настолько смущен ее последней выходкой, что поспешил распрощаться.

Впрочем, несмотря на возраст, худобу и поблекшее лицо. Надежда Васильевна явно произвела впечатление на мэтра Френкеля: он посещал ее даже чаще, чем нужно было для дела, разговаривал подолгу, а потом и подарки начал приносить. Сначала съедобное: фрукты, конфеты, пирожные, паштеты, сыры, пряное мясо, и все это — в изящных упаковках, из самых дорогих магазинов! Давал взятку охране, чтобы они позволили ему передать Надежде Васильевне запрещенные сигареты. А позже к гостинцам добавились пудра, губная помада, всякие мелочи, милые женскому сердцу, без которых жизнь Плевицкой в тюрьме была бы вовсе беспросветной. Он тратил на нее чуть ли не столько же, сколько мог бы получить, если бы дело было выиграно. Кое-кто считал, что мэтр Френкель влюбился в русскую певицу. Она действительно многих пленяла — своей восторженностью, эмоциональностью, видимой наивностью. И даже сейчас, в тюрьме, лишенная привычной ей роскоши, блеска, ореола славы, измученная долгим заключением, покинутая мужем, отвергнутая всеми, с клеймом предательницы — даже сейчас она продолжала кокетничать, обольщать и умудрялась не выглядеть при этом жалкой, как выглядела бы на ее месте любая другая женщина. Впрочем, на то Плевицкая и была актрисой! У нее был свой, особый подход к мужчинам. Она никогда не была красива — соблазнительна была, но не красива, но она умела очаровывать, как и многие некрасивые и умные женщины: красивым слишком легко дается внимание мужчин — зато некрасивые пристальнее изучают пути, ведущие к сердцу мужчины. То, что для красивых — данность, для некрасивых — сложная наука. Можно утратить красоту и природное очарование, но природный ум и умение прельщать остаются. Надежда Васильевна смотрела на Френкеля так доверчиво. Так восхищалась им. Как когда-то восхищалась и доверчиво смотрела на генерала Миллера во время их долгих чаепитий в саду.

III

Через шесть месяцев кассационная палата отклонила просьбу Плевицкой.

Френкель вынужден был лично сообщить Надежде Васильевне о своей неудаче. Он боялся, что эта весть просто убьет неуравновешенную, эмоциональную женщину, но Плевицкая выслушала его относительно спокойно. И заявила, что будет бороться дальше. Френкель решился начать дело о пересмотре и привлек к защите еще одного знаменитого адвоката — Луи Саффана, председателя Союза французских адвокатов и генерального секретаря Всемирного союза правозащитников. Теперь он мог надеяться только на силу своего авторитета, но в этом ему требовалась серьезная поддержка. Чем могло привлечь это дело Саффана — непонятно. Возможно, он взялся защищать Плевицкую из уважения к мэтру Френкелю.

Когда Саффан с яркой ленточкой ордена Почетного легиона в петлице появился перед Плевицкой, она обрадовалась несказанно, даже руками всплеснула и заговорила нараспев:

— Дорогие мои, большие французы, Богом клянусь, я невиновна! Меня оклеветали русские, друзья немцев. Им досадно было, что я немцев ненавижу и думаю только о благе Франции и моей дорогой России. Они продали свои души немцам. А моя душа чиста, такая, как ее Господь Бог сотворил. Я люблю мою родину Россию и вторую родину — Францию. Зверей-немцев терпеть не могу, чего они ни мне, ни мужу простить не могут. Но вы, добрые французы, меня спасете, не дадите погибнуть. Слезно вас прошу.

Перед Саффаном она тоже упала на колени и припала губами к его руке.

Мэтр Френкель смущенно отвернулся. При всей своей симпатии к Плевицкон этого он понять не мог!

IV

Саффан и Френкель были на приеме у министра юстиции Маршандо, представили ему меморандум, но министр ответил, что рассчитывать можно лить на смягчение кары. Адвокаты оставили у него просьбу о помиловании, хотя понимали, что, при гаком отношении к делу самого Маршандо, о помиловании речи идти не может, да и на пересмотр дела надеяться особенно не приходится. И действительно — через две недели комиссия единодушно отклонила просьбу о пересмотре дела.

Френкелю снова пришлось нести Плевицкой весть о неудаче, но теперь уже — об окончательной неудаче, постигшей их обоих: больше надежд не оставалось, певицу ждала каторжная тюрьма.

Услышав об этом, Надежда Васильевна впала в черное, беспросветное отчаяние. Снова начались истерики, ни одного свидания не проходило без криков и слез, и даже ночью её мучали кошмары, она страшно кричала, будила людей и в соседних камерах, а днем она ходила ко всему безразличная, с помутившимся взором, непричесанная, в мятых платьях, начала сутулиться. Она совершенно перестала следить за собой, больше не пудрилась и не красила губы. Мэтр Френкель, продолжавший навещать ее, с болью и ужасом наблюдал, как Плевицкая стареет, опускается, разрушается на глазах. Он продолжал привозить ей изысканные маленькие подарки. Но теперь Плевицкая не скрывала своего равнодушия.

Она стала больше вспоминать о муже, говорила о нем со всеми, кто готов был ее выслушать и кто хоть немного понимал по-русски. Надежда Васильевна уверовала вдруг в то, что Скоблин жив и делает все возможное для ее спасения. Снова и снова вспоминала ту их последнюю ночь в отеле "Пакс":

— Он был так нежен со мной, — говорила она мэтру Френкелю, полузакрыв глаза, со странной, почти безумной улыбкой на губах. — Он был так ласков, словно предчувствовал, что мы в последний раз вместе. Вдруг этот резкий стук в дверь. И все пропало.

Плевицкая больше не кокетничала с адвокатом. Правда, один раз попросила, чтобы мэтр Френкель еще немного похлопотал за нее, использовал бы свои связи и авторитет: ей не хотелось ехать в каторжную тюрьму, она хотела, чтобы ее оставили в Птит Рокетт, где она уже привыкла, прижилась, где рядом с ней были заботливые православные монахини. Каторжной тюрьмы с суровыми порядками она боялась. Говорила:

— Отберут у меня мои платья. Остригут, переоденут в арестантскую одёжу, дадут толстые грубые чулки, деревянные сабо. О, это меня убьет!

Мэтр Френкель рад был бы исполнить хотя бы эту ее просьбу, но остаться в тюрьме Птит Рокетт арестантке, осужденной на двадцать лет каторги, было заведомо невозможно.

Очередной отказ Надежда Васильевна восприняла на удивление спокойно. И весной 1939 года спокойно отбыла в Ренн — к месту предстоящего заключения.

Она перегорела. Сил бороться у нее уже не было. Она смирилась. Нет, не смирилась: она просто сломалась. Поняла, что погибла. Все кончилось — песни, успех, слава, богатство, любовь. Нет больше Коленьки. Все друзья отвернулись. Надежда на возвращение в Россию канула в вечность — вместе с надеждой на освобождение. Впереди — годы, годы, годы заключения. И — смерть.

Владимир Набоков: "Мелькают последние кадры — Славская в тюрьме. Смиренно вяжет в углу. Пишет, обливаясь слезами, письма к госпоже Федченко, в них говорится, что теперь они — сестры, потому что мужья обеих схвачены большевиками. Просит разрешить ей губную помаду. Рыдает и молится в объятиях юной русской монашенки, которая пришла поведать о бывшем ей видении, открывшем невиновность генерала Голубкова. Причитает, требуя вернуть Новый Завет, который полиция держит у себя, — держит главным образом подалее от экспертов, так славно начавших расшифровывать кое-какие заметки, нацарапанные на полях Евангелия от Иоанна".

Через француженку, отбывшую срок наказания, она передала последний привет мэтру Френкелю — небольшую записку со словами благодарности.

"Она очень печальна и одинока, — рассказывала бывшая заключенная. — Целыми днями молится и подпевает церковному хору. Если бы знала по-французски, то взяли бы ее в певчие. А так ей приходится работать. Она нам рассказывала, будто была настоящей певицей и пела русскому царю. Но никто ей не верит, хотя ее все очень любят".

V

Пока Плевицкая медленно угасала в стенах каторжной тюрьмы, а вне этих стен происходили события мирового масштаба.

Началась Вторая мировая война.

РОВС переживал краткий период процветания, ибо "…бытовая обстановка военного времени, продовольственные, квартирные, трудовые и служебные ограничения и ряд других обстоятельств, связанных с войной, вызвали необходимость для значительной части русских эмигрантов во Франции получения различных справок: об участии в войне 1914–1918 годов, о наличии офицерского чина, о наградах, прохождении военной службы в старой армии и т. д. Французское правительство в официозном порядке считалось с этими справками и признавало их юридическую силу. В канцелярию РОВСа бросились тысячи эмигрантов, никогда не состоявших в РОВСе. Захиревшая канцелярия ожила. В ее прихожей, комнатах и на лестнице ежедневно толпились сотни людей. Защелкали пишущие машинки, штат канцелярии временно был увеличен в несколько раз. За каждую выдаваемую письменную справку канцелярия взимала 20 франков. Дела ее пошли недурно" (Б.Н. Александровский).

Но летом 1940 года немцы оккупировали всю Северную Францию и торжественным маршем прошли под Триумфальной аркой в Париже.

И на рю Колизе воцарились запустение и тревожная тишина…

Лозунг РОВСа, сохранявшийся еще с деникинских времен: "Великая, единая, неделимая Россия" — не мог понравиться оккупационным властям, которые признавали только одну "великую и неделимую": Германию.

Правда, первые два месяца РОВС еще как-то существовал.

Пока 22 июня 1941 года немецкие войска не перешли границу Союза Советских Социалистических Республик…

Именно в этот же день — 22 июня 1941 года — но всей территории русского эмигрантского рассеяния гестапо была проведена массовая карательная акция, в ходе которой оказались арестованы те русские, которые показались немцам хоть сколько-нибудь подозрительными, то есть возможными тайными агентами советской разведки. Сотни русских эмигрантов были арестованы и казнены или отправлены в концентрационные лагеря. Тысячи напуганных ринулись на юг Франции, на территорию, официально контролировавшуюся "правительством Виши", хотя и там немцы были полноправными хозяевами. Тогда же, летом 1941 года, большинство русских эмигрантских организаций были запрещены, а место многочисленных газет и журналов, выходивших на русском языке, занял профашистский "Парижский вестник".

РОВС прекратил свое существование.

VI

Генерал Кусонский быстро забыл свое заявление "о недопустимости дальнейшего занятия мною каких-либо должностей в РОВСе". На место исчезнувшего Миллера пришел генерал Архангельский, а Кусонский, "потрясенный трагедией", спешно переехал из Парижа в Брюссель. Где стал начальником канцелярии РОВСа… До лета 1940 года, до вступления немцев в Брюссель и Париж… Брюссельская канцелярия РОВСа закрылась сразу же — "временно прекратила деятельность". Кусонскому оставался еще год жизни…

22 июня 1941 года в ходе вышеозначенной акции гестапо в Брюсселе было арестовано 33 человека. Большинство бывшие офицеры. Одним из них был генерал Кусонский.

Сначала их допрашивали в здании гестапо на Рон Пуан до л’Авеню Луиз, после, ничего толком не добившись, посадили в крытые грузовики и отправили тех, кто уже не мог двигаться после допросов, в концентрационный лагерь, а тех, кто еще держался на ногах, — в замок Брендонь, где теперь располагалась каторжная тюрьма. Кусонский оказался среди тех, кто на ногах держался, а потому ближайшие два месяца ему пришлось вместе с другими узниками с утра до ночи грудиться на земляных работах. Ему было уже шестьдесят лет, к физическому груду он был непривычен, но "лентяев" отправляли в концлагерь, поэтому он из последних сил орудовал лопатой… К счастью, у него в тюрьме появился друг: молодой офицер Колоколов, сочувствовавший знаменитому в эмигрантских кругах генералу и помогавший ему в отсутствие надзирателей справляться с дневной нормой. Но — уже к несчастью — именно известность Кусонского, его благородное происхождение, изысканные манеры и речь, не изменявшие ему даже в тюрьме, вызывали бешеную ненависть немцев из охраны. Пожилой, ослабевший от непосильного труда аристократ подвергался ежедневным избиениям… Особенно усердствовал некий лейтенант Штраус, бивший Кусонского по лицу всякий раз, когда оказывался рядом: его забавляло возмущенное, оскорбленное выражение, невольно появлявшееся на лице узника после удара, и то, что Кусонский все равно пытался не терять чувства собственного достоинства… Даже тогда, когда это было уже вовсе невозможно. Именно этот лейтенант Штраус 26 августа 1941 года, при очередной "встрече" с Кусонским, направлявшимся вместе с другими узниками к месту работ, неожиданно впал в такую ярость, что сбил генерала с ног и на глазах у сотен потрясенных людей буквально затоптал его сапогами.

За всем творящимся кошмаром история с похищением генерала Миллера и сама преступная Надежда Плевицкая были забыты — на много-много лет вперед…

VII

По многочисленным свидетельствам других арестанток, в тюрьме Плевицкая была тиха и покорна. Безропотно исполняла все, что от нее требовали. Никогда ни на что не жаловалась. Все время тихо напевала что-то. В хор ей действительно очень хотелось поступить — ей это напомнило бы юность, монастырский хор, в котором она пела, ради которого чуть клобук черный не надела, — но даже этой последней радости она была лишена.

"Далеко меня занесла лукавая жизнь.

А как оглянусь в золотистый дым лет прошедших, так и вижу себя скорой на ногу Дёжкой в узеньком затрапезном платьишке, что по румяной зорьке гоняется в коноплях за пострелятами-воробьями.

Вижу, как носится Дёжка-игрунья в горячем волнении карагодов, — от солнца, от пляски льют вишневый блеск шелка полушалок, паневы да кички кипят огненной пеной.

И вижу, как плавно ступает по монастырскому двору, что красным кирпичом в елочку вымощен, тоненькая, словно березка, тихая монастырка Надежда, и строгий плат до бровей.

С обрыва видна дальняя даль: синеют леса святорусские, дым деревень, пески, проселки-дороги, хлеба. Вот облака-паруса осветило кротким румянцем — зоря, моя зорюшка, нежная, алая, свет тишайший над Русью.

Поднять бы к ней руки, запеть, позвать бы дальнюю даль.

Недруг поплыл гул, бархатистый, дрожащий, отдался в ушах щекоткой и звоном: Чудо-Колокол к Ранней ударил. Аминь".

Аминь.

Надежда Плевицкая умерла 5 октября 1940 года — после двух лет заключения, через четыре месяца после захвата немцами Франции.

О ее смерти разное говорят.

Борис Прянишников утверждает, что Плевицкая предчувствовала свою смерть и якобы повинилась во всем содеянном духовнику и комиссару Белену: Прянишников досконально изучил дело Плевицкой, говорил со многими свидетелями, и вряд ли он стал бы что-либо утверждать, не опираясь при этом на факты. Другое дело — насколько эти факты были проверенными, насколько они действительно были фактами, а не досужим вымыслом все тех же свидетелей. Прянишников представляет происходившее так:

"Был ясный майский день. Полицейский комиссар Белен, сидя в своем кабинете в здании Сюртэ Насиональ, занимался текущими делами. В дверь постучали.

— Войдите.

— Я — духовник мадам Плевицкой, — сказал вошедший русский священник.

— Несколько раз в год я навещаю ее в тюрьме и стараюсь облегчить ее душевные страдания. Она очень больна. Конец ее близок. Она знает об этом. Прежде чем предстать перед Богом, она очень просит вас повидать ее. Вы — единственный полицейский, кому она доверяет. Прошу вас побывать у нее, и пусть она спокойно закончит свои земные дни. Очень прошу вас сделать это поскорее.

На следующее утро Белен, инспектор Баску и переводчик сели в поезд и выехали в Ренн. Это было в судьбоносный день 10 мая 1940 года, когда армии Гитлера начали свой неудержимый победный марш по полям Голландии, Бельгии и Франции.

Выйдя на вокзале в Ренн, Белен и его спутники вошли в расположенное вблизи громадное серое здание каторжной тюрьмы. Директор тюрьмы разрешил Белену свидание с Плевицкой.

Исхудавшая, постаревшая на двадцать лет, вся в морщинах, Плевицкая несколько часов подряд рассказывала о своей жизни, начиная с детства и кончая днем похищения Миллера.

— Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нему. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нём, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтобы вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.

Мой дорогой муж, генерал Скоблин, был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю.

Чуть что, спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И я была ему покорна, никогда не перечила.

Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России. Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну тут я и поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер. Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже. Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом, вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: "Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я — предатель". И стал мне рассказывать: "Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы въехали в Сен-Клу, вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: "Могу я повидать генерала Миллера?" Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. "Что вы с ним сделали?" — спросил я. "Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол", — ответил по-французски один из этой тройки".

— Я рассказала вам всю правду. И больше я ничего не знаю, — закончила Плевицкая свое длинное, обильно политое слезами повествование.

Белен хотел верить ей, ведь они перила в Бога! Но сомнения не покидали Белена. Он хотел проверить "исповедь" Плевицкой. Но стремительное наступление немецких армий, нежданный обвал Франции и ее капитуляция не позволили Белену обследовать таинственную виллу в Сен-Клу, где трагически оборвалась жизнь генерала Миллера".

VIII

Сейчас уже доступна информация о том, что генерал Миллер был привезен на Лубянку, многократно допрашиваем, был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян во внутренней тюрьме НКВД 11 мая 1939 года.

Генерал Скоблин добрался до Мадрида, где погиб во время бомбардировки.

IX

Никому точно не известно и то, как и от чего умерла Надежда Васильевна Плевицкая.

Точнее, кому-то, конечно, известно, но не нам, потому чти сюда в девяностые из тех страшных, воистину роковых сороковых годов дошло очень немногое. Или — слишком многое.

Три разных версии смерти русской певицы Надежды Плевицкой. Только одна из этих версий — правдивая. Две — вымысел: подобный тому, что сопровождает жизнь и особенно смерть всех знаменитых людей.

Версия первая — официальная: Плевицкая тихо умерла в тюрьме. От тоски, незаметно точившей ее все время после отъезда из России, но особенно навалившейся после суда, после страшных обвинений, после предательства любимого. Певчие птицы редко приживаются в клетке. Чтобы пойманный соловей выжил, нужны особый уход и забота. А какой уж уход и забота во французской каторжной тюрьме, где и по-русски-то никто не говорил! Вот и зачахла русская соловушка. Не вынесла неволи и безнадежности.

Памятник Надежде Плевицкой в с. Винниково. Скульптор В.М. Клыков

Версия вторая — детективная: Плевицкая была отравлена по приказу НКВД. Потому что действительно была тайным агентом. Потому что много, а главное — многих, знала. Захватившие Францию фашисты не могли в конце концов не заинтересоваться делом "советской разведчицы". Как разведчицей, Плевицкой мог заняться абвер; а как "коммунисткой" — даже гестапо. А допросов, проведенных со свойственной немцам изощренностью, она бы просто не выдержала — и без того уже раздавленная скандальным процессом и предательством "товарищей", измученная тюремным заключением.

О том, чтобы устроить ей побег, речи, разумеется, не шло: разоблаченная и развенчанная в кругах русской эмиграции, Плевицкая уже не представляла никакой ценности для НКВД, тем более что главную свою функцию они со Скоблиным успешно исполнили, — хлопотать о свободе для нее теперь не имело смысла. Да "товарищи" и не пытались ей никогда помочь. Но оставить ее в живых тоже не могли. Это было бы неразумно и опасно. Плевицкая была тем "следом", по которому немцы могли бы выйти на других советских агентов. "Товарищи" предпочитали не оставлять следов. И Плевицкой поднесли яд.

В пользу этой версии говорят два факта.

Во-первых, смерть Плевицкой была достаточно неожиданной: по словам надзирателей, "она плохо чувствовала себя последние месяцы", но не настолько плохо, чтобы быть помещенной в тюремную больницу, и скончалась в своей камере. Можно, конечно, говорить о невнимании тюремного начальства, но Надежда Плевицкая все-таки была знаменитостью, хоть и иностранкой, ее процесс привлек к себе всеобщее внимание, и о ее смерти в женской каторжной тюрьме писали многие французские газеты. Вряд ли тюремные власти позволили бы себе такую халатность и проигнорировали бы её жалобы, ежели бы таковые были. Наверняка ее бы поместили в больницу. Таков был порядок. А в большинстве дошедших до нас отчетов говорится о том, что Плевицкая умерла не в тюремной больнице, а в своей камере — причем именно скоропостижно и неожиданно для всех. Заснула и не проснулась. Так умирают от старости, но ей было пятьдесят шесть лет, и она была физически очень здоровой женщиной.

И второй факт, приводимый в воспоминаниях о ней и тоже говорящий в пользу версии с отравлением: через две недели после кончины немцы эксгумировали тело Плевицкой, провели вскрытие, сделали какие-то анализы и захоронили ее уже в другом месте. Правда, результаты этих анализов неизвестны. Если вообще была эксгумация и было вскрытие.

Потому что есть еще и третья версия смерти Плевицкой.

Трагическая.

Более трагическая, чем все, что случилось с ней в жизни.

"В 1940 году немцы вошли во Францию, захватили каторжную тюрьму, в которой содержали Надежду Васильевну. В яркий солнечный день ее вывели во двор, привязали к двум танкам и разорвали. Служить советской госбезопасности всегда было небезопасно".

Так писал в своей книге "КАК ЭТО БЫЛО" Гелий Рябов, известный писатель-детективщик и кинодраматург, глубоко сведущий во всем, что связано с историей становления советской милиции и КГБ, а также с историей революции, эмиграции, советской разведки. До сих пор популярны сериалы "Рожденная революцией" и "Государственная граница" и недавний, страшный в своей правдивости фильм "Конь белый", о Колчаке и об Анне Тимиревой, — это все Гелий Рябов.

И это именно он (если вдруг кто-то не знает, хотя я сомневаюсь, что хоть кто-то может этого не знать!) спустя шестьдесят лет после убийства в подвале Ипатьевского дома отыскал останки последнего Государя Российского и Его Семьи. Сделал то, что не смог когда-то сделать Николай Алексеевич Соколов.

Я не нашла никаких подтверждений — ровно как и опровержений — его версии гибели Надежды Плевицкой. Но если Рябов выдвинул эту версию, значит, у него были достаточные на то основания. И какие-то иные источники, недоступные мне. Сомневаться в его словах не приходится вовсе.

Остается только надеяться.

Надеяться на то, что на самом деле это было не так. Потому что так — слишком страшно. Слишком жестоко. Она не заслужила такой смерти. Никто не заслужил такой смерти.

Но в любом случае в общем-то не столь уж важно, как именно умерла Надежда Плевицкая.

Важно то, что смерть была для нее не ужасом неизбежным, каким обычно является смерть для людей, а долгожданным избавлением от страданий и позора.

И вечно юная, страстная, несчастная, мятущаяся Дежкина душа покинула измученное тело и отлетела прочь, на крыльях песни, в дальнюю даль — к облакам стыдливо-румяным, к дивным цветам Мороскина леса, к монастырскому Чудо-Колоколу, звонящему к Ранней.

Аминь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.