«Вскрыла жилы; неостановимо невосстановимо хлещет кровь»
«Вскрыла жилы; неостановимо невосстановимо хлещет кровь»
Марина и Аля завзятые ходоки. Любит прогулки и Константин. Какое счастье — осень уже подступила, лесопарк в багрянце и золоте, в свежем воздухе кружат листья. Марина решила проводить Алю в гимназию от станции пешком. Сергею трудно даются такие прогулки, и провожать Алю вызывается Родзиевич. Снова они одни в лесу. И не важно, о чем говорить. Говорит Аля — поведала о первых школьных впечатлениях. Родзиевич скупо и односложно изложил о том, как попал в Красную армию, был захвачен в плен белыми и перешел на их сторону. По убеждению и по велению офицерской чести.
Чета Богенгардтов — Всеволод Александрович и Ольга Николаевна — встречают Алю, которую успели полюбить в гимназии.
— Знаете, что она ответила ученикам, когда ее спросили, кто она и откуда? — сюрпризно улыбнулась Ольга Николаевна: — «Я — Звезды. И с небес!» — И ведь правда — необыкновенная девочка. И так похожа на отца. А Сергей Яковлевич не хворает ли?
— Усиленно готовится к экзаменам, чрезвычайно ответственный человек, вы, конечно, успели заметить. Но приставил нам с Алей надежного сопровождающего. — Марина глянула на Константина, и женщине было достаточно, чтобы прочесть в этом взгляде сюжет их обратного пути. Тем более кое-что о Родзиевиче и Марининых увлечениях она знала.
Оставив гимназию и мысли о школьных радостях за Могучими дубками, окружавшими школу, они долго бродили по лесу. Почти молча, ощущая, как нарастает напряжение. В быстро спустившихся сумерках видели взгляд друг друга, словно светившийся, и ощущали исходящее от спутника тепло. Казалось, если приблизиться друг к другу — пробежит искра, воздух воспламенится. Марина забралась на поваленное дерево и прыгнула в жухлый малинник. Константин поймал ее, НС дав упасть в колючий куст. Застыли, тесно прижавшись. Марина не делала попыток высвободиться, только смотрела в его так близко оказавшиеся глаза, на его красиво очерченные губы, выбритый подбородок с ямочкой. Марина молчала, а внутри грохотала музыка — страстно нарастающий барабанчик зачастившего сердца. Подумала: не с кардиограммы ли влюбленного писал «Болеро» Равель?
Откуда-то взялась и низко повисла огромная любопытная луна. Ждала.
Марина поняла: еще мгновение — барабанчики затрепещут крещендо, и она вопьется в эти спокойные, чуть улыбающиеся губы. Вопьется — и не оторвать. Пропала. Резко освободилась из кольца крепких рук. Он задержал ее ладонь, пальцы были холодны — он чуть дрожал. Марина заторопилась:
— Пора домой. Мне зябко. Сергей заждался.
У дома простились за руку, и Марина опрометью бросилась на свой чердак. Там в ознобе куталась в шаль, пила заваренный Сергеем чай.
— Что-то случилось? Заблудились? А я чашки помыл и пол. Чисто? Ничего не разбил.
— Красиво… Не здесь, в Праге. Фантастический город. Рыцарь у моста так похож на меня… от реки тянет сыростью… — врала она, почему-то боясь рассказать о часах, проведенных с Родзиевичем в лесу.
Первое письмо к Родзиевичу она написала этой ночью — 27 августа 1923 года: «Мой родной Радзиевич (она всегда писала его фамилию через «а». — Л.Б.), вчера на большой дороге под луной расставаясь с Вами и держа Вашу холодную руку в своей, мне безумно хотелось поцеловать вас, и если я этого не сделала, то потому только, что луна была слишком большая. Мой дорогой друг — нежданный, нежеланный и негаданный милый чужой человек, ставший мне навеки родным. Вчера под луной, идя домой, я думала — «Слава Богу, что я этого прелестного опасного чужого мальчика — не люблю! Если бы я его любила, я бы от него не оторвалась. Я не игрок, ставка — моя душа…»
Далее Марина заклинала «чужого мальчика» в самый трудный час позвать ее, обещая: «окликните — отзовусь».
Марина надеется отстранить Родзиевича на дистанцию «дружеской души» и в то же время не хочет этого. Полагает, что наивное заклинание «не люблю», посланное «навеки родному чужому мальчику», отведет лавину надвигающегося чувства. Грозящей беды? Беды. Она это предчувствует верно. Но обратного пути нет: своевольная, влюбчивая Марина уже ступила на дорогу, ведущую в его объятия.
Через несколько дней снова провожали Алю. В семье тревога: у девочки нашли двустороннее затемнение в легких. Она требует повышенного внимания. Сергей остается в гимназии у Богенгардтов. В университете небольшие каникулы, и все советуют ему побыть с дочерью.
Марина с Родзиевичем машут руками, оставшимся на крыльце Сергею с Алей и Богенгардтам. Вечер по-летнему теплый, а лес уже их заговорщик и сообщник.
Молчаливые поцелуи — властные и нежные. Колени подкашиваются — такого Марина не испытывала — желания отдать свое тело, а его тело — взять! Высокая августовская трава ложится ковром, в розовом небе застыли черные еловые ветви. Сквозь туман желания кружат слова: тело, жажда, мужская страсть, зовущая плоть…
Он сексуален, умел в любви. Властен и мягок, предупредителен и немногословен. Марина превращается в Еву, с неведомым восторгом освобождается от крыльев бесплотной Психеи. Родзиевич сделал то, что не удавалось никому другому — Марина прославляет отвергаемую ею земную мужскую страсть.
Любовь, это плоть и кровь.
Цвет — собственной кровью полит.
Вы думаете, любовь —
Беседовать через столик?
На следующий день она записывает: «Радзиевич сумел преодолеть мою биологическую природу (…) Когда и музыку слушая… ждешь конца (разрешения) и, не получая его, томишься… Ну почему никогда не «Подожди»? О, никогда почти на краю за миллиметр до — никогда! Ни разу! Это было нелегко, но сказать мне — чужому, попросить… недоверие? Гордость? Стыд? Все вместе… Это самая смутная во мне область, загадка, перед которой я стою… Но тоска была, жажда была — и не эта ли тоска, жажда, надежда толкнула меня к вам… Тоска по до воплощению. Ваше дело сделать меня женщиной и человеком довоплотить меня. Моя ставка очень высока».
Родзиевич справился, довоплотил, сделал женщину из маявшейся по дружбе бесплотной Психеи. Он — умел подчинить своей воле и был опытен в соблазне.
Пока Сергея не было в Праге, они встречались ежедневно. После приезда мужа время Марине приходилось выкраивать, придумывая предлоги. Часами гуляли по городу. Особенно много времени проводили любовники на Петршиновой горе, сделав ее своим «островом». Иногда приходилось снимать номер в отеле. Все так чудесно, так полно… У Марины только одна просьба к Родзиевичу: «Полюбите мои стихи!» Но это, увы, невозможно. Они все больше гуляют по старинным улочкам, подолгу засиживаются в крошечных кафе. Все с оглядкой, с воровскими ужимками. Марину приводит в бешенство конспирация:
— Я не могу вечно сидеть с вами в кафе! Вечно видеть вас через стол! Ненавижу стол! Хочу дом с вами, чтобы вечером приходили и вместе ложились спать.
Читает ему написанные накануне отчаянные стихи:
От нас? Нет — по нас колеса любимых увозят.
Прав кто-то из нас сказавши: любовь — живодерня.
Марина чувствует, что попала в западню, выхода из которой не видит. А потому и бубнит попеременно: любовь — смерть… Она очень напряжена, взвинчена, она на грани истерики. Родзиевич предпочел бы более простые отношения с женщиной. Он начинает думать о том, как бы поделикатнее оборвать эту связь. Марина совершенно не понимает, что даже ее прежние, более «духовные» романы тяготили партнеров навалившейся на них интенсивностью Марининых чувств, всегда трагических, всегда непомерно ответственных. А уж «маленькому Казанове» груз таких насыщенных чувств не по плечу.
Сергея вызвал на разговор его приятель Богенгардт. Этот тихий интеллигент, смущающийся своей миссии, нашел в себе силы предупредить Сергея:
— О таких вещах не говорят. Но лучше я, чем сплетни со стороны. Пройдемся по аллее, здесь фантастические клены)
— Сева, я тебя хорошо знаю. Не бойся меня смутить или обидеть. Другу можно.
— Собственно… Собственно… — Всеволод Александрович поднял багряный кленовый лист и стал внимательно рассматривать на нем жилки. — Марина Ивановна увлечена не на шутку. Олюше тоже так кажется. И, знаешь, уже вокруг шепчутся.
— Бахрахом? Ха! Глупость фантастическая. Он же в Берлине, и они никогда не виделись. Это ее игра в романтизм. Иначе она не живет. Выдумывает, влюбляется, пишет! Поэзия требует постоянного пожара.
— Я о другом предмете. Впрочем, извини, не могу! — Богенгардт махнул рукой и решительно свернул с тропинки. — Они сами тебе расскажут.
Сергей столько раз обжигался о романы Марины, что сейчас не слишком тревожился, принимая объяснения Марины ее долгих отсутствий: библиотека, семинары по искусству, друзья. Ладно. Но сейчас вдруг все прояснилось. Богенгардт не решился назвать имени. А все уже, оказывается, знают! Кроме чудака-мужа. Который просто решил закрывать глаз на приключения жены… Неужели Константин? Нет, только не Родзиевич — друзья же!
— Марина, вы ничего не хотите мне сказать? Теперь, когда Аля в гимназии, у вас больше возможности писать, а вы так мало бываете дома.
— Я часами сижу в библиотеке. Собираю материал. Это будет трагедия. Трагическая трилогия. — Она сравнила только что завершенные связанные шарфы — серый и темно-зеленый: — Вам какой больше нравится? Впрочем, это оба вам. Рады? — Она набросила петлю шарфа на его шею.
— Разве библиотека закрывается ночью?
— Что за допросы? Вы решили, что я окончательно превратилась в толстокожую бюргершу и буду храпеть под перинами в такие ночи? Да, я брожу по спящему городу. Он волшебен.
— Дорогая, мы отлично знаем друг друга. Вы — человек страстей. Отдаваться с головой урагану чувств для вас стало необходимостью, воздухом вашей жизни. Кто является возбудителем этого урагана, собственно, неважно. Я лишь прошу не ставить меня и себя в смешное положение.
— Сережа! Я поэт! И вам прекрасно известно, что почти всегда мои увлечения строятся на самообмане. Я создаю свою Галатею, потом разочаровываюсь и забываю.
— Чтобы начать все снова. И ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, трагедия на грани самоубийства, и через день снова сияние!
— Только в таком ритме я могу писать. Взлетать и падать в бездну. Разбиваться и воскресать!
— Громадная печь, для разжигания которой необходимы дрова, дрова, дрова. Тяга пока хорошая — все обращается в пламень. — Сергей стащил шарф и положил его на стол. — Мне давно ясно, что я на растопку не гожусь. Когда приехал встречать вас в Берлин — дрожащий от нетерпения, понял, что за несколько дней до моего появления печь была растоплена другим. Отстранился, стал ждать. Вишняк был забыт вами. Но потом все началось снова.
— Перестаньте! Вы стали мелочны. Вишняк — пустой манекен. Бахраха я никогда не видела. Это же тени! Эпистолярные романы, декорации! Вы специально травите меня! — Рыдания сотрясли ее плечи. Но Сергей не отступил, он не мог больше играть в полуправду.
— А Родзиевич?
— Он вообще не из моих героев, — Марина напряглась, стирая тыльными сторонами ладоней слезы. — Зачем вы приплетаете своего друга? Это низко! Это невыносимо, в конце концов! — сдернув с гвоздя пальто, она кинулась во двор.
От сердца отлегло. Что делать, так уже было. И это не имеет отношения к нему. Таковы законы «возгорания» Поэта, которые он для себя принял. Вместе со всей немыслимой любовью к Марине.
Но на следующий день случилось неожиданное — «как обухом по темени». Среди своих записей Сергей увидел листок с круглым Марининым почерком — наполовину сгоревший. Видимо, она разжигала печку и бросила обрывок. А на нем: «…евич разбудил во мне женщину». Рука задрожала, перехватило дыхание, он рухнул на стул, пытаясь проникнуть в смысл признания. Фантазия? Выдумка? Он сопоставил факты — долгие прогулки Марины, свое двухнедельное отсутствие. И Марина! Она же совершенно изменилась! О, если бы сразу умереть!
Сергей ждал ее почти всю ночь, воображая картины измены. Заготавливал фразы заранее. И начал, едва она вошла:
— Я все знаю. Не надо отравлять наши отношения ложью. Поймите, мне очень больно. Я так прямо, так безоговорочно, так неотрывно любил вас. Больше собственной жизни боялся потерять. А теперь моя жизнь — обуза, невыносимая боль. Мой друг или какие-то полу-вымышленные фантомы рядом с вами — совсем не одно и то же.
— Не надо придумывать трагедии на пустом месте. Мне тоже слишком часто хочется умереть. Хожу по набережной и примеряюсь. Вы всегда были равнодушны к моим увлечениям, отстранены, погружены в свою политику и вдруг… Что произошло?
— Марина! Марина! Марина! Разве вы не видите, как изменились ко мне? — истерики и слезы по любому поводу. Разве не понимаете, что Константин — особый для меня случай? Я чувствую себя жерновом на вашей шее… А ведь я живой, я страдаю…
— Чем я могу облегчить ваше положение? Мне уйти? Начнем с того, что я во всем признаюсь, что была гадкой, лживой! — Марина задохнулась, перевела дух… — Делайте со мной, что хотите. Я люблю его… — Она упала на табурет, сложила на коленях руки, как ожидающий приговора.
Сергей долго ходил по городу, не зная, на что решиться. За стойкой в Маленькой почтовом отделении, пустом, пропахшим сургучом, долго писал письмо единственному человеку, с которым мог быть откровенен — Максу Волошину. Недописав, сложил листок, сунул в карман порыжевшей гимнастерки. С надеждой взглянул на каменную Деву Марию в овальной нише и решительно пошел домой.
Марина была дома и уже приготовила обед. Не взглянув на Сергея, предложила:
— Горячую кашу будете?
Он промолчал, она обернулась, увидала его лицо и застыла, держа в руках захватанное кухонное полотенце…
— Марина, мы с вами пережили многое. Я умел понять ваши увлечения и ваше уважение ко мне. Я бы не завел этот разговор, но твердо знаю, вам тоже очень тяжело. Весь воздух отравлен!
Марина не шелохнулась. Тихо проговорила:
— Я знала, что причиню боль. Мне самой больно.
— Мое решение окончательно — нам надо разъехаться. Я вижу, как вы несчастливы. Поверьте, я тоже весь изломан. Давайте не будем мучить Друг друга. Прошу вас, поставим точку. — Сергей ушел, и в комнате стало тихо. Только Зеленая муха неистово билась в низенькое мутное окно.
Марина потемнела и окаменела. Потом взяла чемодан и побросала несколько каких-то одежек. Молча, двигаясь с сомнамбулической отрешенностью, ушла из дома, не закрыв дверь. Сергей даже не вышел, словно растворился в своей комнатенке. Он не знал, сколько времени пролежал, уткнувшись лбом в стену. В доме было темно, когда раздался голос соседки:
— И двери у вас отворены, и дома, что ль, никого нет?
— Я спал, извините. — Вышел к женщине Сергей.
— Я вот чего пришла: вы, Сергей Яковлевич, отдохните пока. Пусть Марина Ивановна у меня поживет. Пришла — лица на ней нет, словно заблудилась. Жизнь прожить — не поле перейти. — Женщина покосилась на стул, но приглашения присесть не получила. А так хотелось изложить этому симпатичному господину Эфрону происшествие поподробнее, как прибежала Марина Ивановна, как винилась в том, что не верна мужу… Пришлось ограничиться наставлением;
— Главное — надо успокоиться. В руках себя держать. Да двери-то заприте, комнаты совсем застудите.
Вскоре Сергею стало известно, что все Маринины пражские знакомые в курсе ее романа с Родзиевичем. Подруги обсуждали захватывающие душу подробности ее переживаний. Ведь то, что для Сергея трагедия, — для Марины всего лишь — сюжет для стихов.
Сергей ошибался — на этот раз Марина погибала от самой настоящей любви. Растеряв способность хитрить, душа гордыню, с кровью, с мясом вырывала из себя лучшие в ее жизни стихи.
Две недели Марина была в безумии. То возвращалась, то снова уходила: рвалась от одного к другому. И каждый знал, что с ним она несчастлива, и выхода из ситуации нет.
Родзиевич вышел с Сергеем после занятий в университетский сквер. Молча показал на давку. Сели, закурили.
Родзиевич легко начал разговор, словно давно был готов к нему.
— Сергей, не мучайся, я понимаю, ты хочешь поговорить о Марине.
— Да, у меня много вопросов… Почему ты… Я считал тебя другом…
— Мне казалось, ты привык к ее увлечениям и принимаешь все, как есть. Ты так легко отпускал жену на прогулки со мной, словно благословлял нас.
— Какая пошлость! — схватившись за голову, он раскачивался от пронзившей боли. — Я не знал, не знал, что гублю и себя и ее. Она полюбила со всей глубиной! Она хочет стать твоей женой, но не бросает меня только из жалости, из многолетней привязанности и полудетских клятв в вечной верности… Я отпустил ее». И..; не имею к тебе, Константин, никаких претензий.
— Но… — Родзиевич усмехнулся. — Но я не могу жениться! Не имею права взять ответственность за семью. Подумай сам, что я могу дать женщине? Угол в Слободарне и жалкое пособие? Нет, Сергей, я не могу предложить Марине Ивановне стать моей женой. Извини, раз уж говорим откровенно… Характер Марины вообще тяготит меня. Она относится ко всему слишком серьезно, — Константин встал и направился к фонтанчику с питьевой водой. Сделал несколько глотков, вытер платком подбородок. — У меня другой характер… Понимаешь… Легче, легче…
— А что же мне делать? Объясни! Я — одна сплошная боль. Ничего не хочу, не хочу жить во лжи. Не могу порвать с ней — она грозит умереть…
— Уфф, наломали мы дров… — Родзиевич снова сел рядом, закурил, хмуря брови. Наконец решился:
— Полагаю, мне надо более решительно расстаться с Мариной. — Он посмотрел сквозь дым на суетящихся у ног голубей. — Прости, Сергей, но я не был инициатором этой связи. Все вышло само собой.
Вернувшись из университета, Сергей застал жену дома. Похудевшая, с ввалившимися глазами, в какой-то растерянности она перебирала в сундуке вещи.
— Спицы… Я пришла за спицами… Ты не видел?
Сергей отвернулся к окну и сделал вид, что читает книгу, решив не отвечать. Последние дни она срывала на нем накапливающееся нервное напряжение: упреки, обиды — все обрушивалось лавиной. Он напрягся и поднял плечи, словно ожидая удара. Услышал бурные рыдания. Марина рванулась к нему, обняла, прижалась к спине:
— Золотой, родной, единственный! — я не могу так жить. Я не хочу так жить. Я не могу уйти от вас. Одно сознание, что вы где-то в одиночестве, не дает мне ни минуты не только счастья, но простого покоя. Но и с вами нет покоя — я мучаю вас, потому что постоянно думаю о нем.
— Так иди к нему! Ты свободна! — почти выкрикнул Сергей и швырнул томик Маркса об пол.
Она ушла, Сергей с трудом сдержался» чтобы не остановить ее. Считал шаги на лестнице. Каждый отдавался у него в груди, словно кто-то вбивал в нее гвоздь.
За окнами кафе моросил дождь, стекая по стеклу печальными струйками. Любовники сидели над двумя чашками остывшего кофе. Крошечный круглый столик разделял их. Родзиевич стал еще молчаливей и все реже старался оставался с Мариной наедине. Видимо, час Эроса миновал. Марина не замечала этого. Ева не живет трагедиями. Притягательность Евы — в победоносном цветении плоти. Даже трижды красавица и великий Поэт — не желанна в разрухе. Откуда Марине — бесхитростной Психее, пренебрегающей плотью, было знать это?
— Поймите же, пока он не знал про нас, я не была виновата. Но теперь он ранен, он страдает — и я тому причина. Зачем он выпытывал у меня? Человек имеет право на личную тайну. Я должна прийти в себя и решиться… Но чтобы жить, мне нельзя приходить в себя. Там, за пределами страсти пусто. Там нет для меня жизни. Я не должна жить… — глаза смотрели куда-то в пространство, слова вырывались почти бессвязно, как у бредившего. Рука Родзиевича легла на ее подрагивающую руку. Спокойные глаза пристально вгляделись в ее испуганные:
— Марина, примите совет друга. Вернитесь домой. Уже две недели вы не живете дома, да и со мной — не житье. Я не способен сейчас строить семью. Сергей — редкий человек. Всю жизнь он посвятил вам. И готов посвятить до остатка дней. Мы были… счастливы. И… довольно. Кажется, устали мы все трое.
«Я не понимаю, что делать, — писал Сергей Максу, — тягостное «одиночество вдвоем». Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Я слишком стар, чтобы быть жестоким, и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но сегодня — сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство. Все вокруг меня отравлено. Нет ни одного сильного желания — сплошная боль. Свалившаяся на мою голову потеря тем страшнее, что последние годы мои я жил больше всего Мариной. Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней продранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами. Не чувствовать себя — основное мое желание».
К письму приписка: «Я начал писать месяц назад и все это время не решался послать тебе. Теперь, вроде, все как-то наладилось. Мы живем вместе и соблюдаем видимость семьи».
Родзиевич старался завершить отношения с Мариной. Конечно же, эта любовная история была вовсе не из жанра предпочитаемых им легких флиртов. 12 декабря 1923 Марина записала: «Конец моей жизни, хочу умереть в Праге, чтобы меня сожгли».
Марина живет дома. Много, пишет. Всем говорит, что пожертвовала собой из-за невозможности бросить Сергея. Вся правда об этом самом сильном романе в жизни Марины рассказана ею в «Поэме Горы» и «Поэме Конца», признанных лучшими стихами в любовной лирике.
«Поэма Горы» — о невозможности любви. Гора, на которой развиваются события, — Петршин холм в Праге — любимое место прогулок Цветаевой и Родзиевича, их «дом» — не только место действия, но и герой — символ высоких чувств «верх земли и низ неба».
Гора горевала, что только грустью
Станет — что нынче и кровь и зной.
Гора говорила, что не отпустит
Нас, не допустит тебя с другой.
В «Поэме Горы» «беззаконная» страсть героя и героини противопоставлена тусклому существованию живущих на равнине пражских обывателей. Гора символизирует и любовь в ее гиперболической грандиозности, и высоту духа, и горе, и место обетованной встречи, высшего откровения духа. «Поэма Конца» — о несоизмеримости чувств героев, о фальши, которой не чувствует он, но которую моментально улавливает она. О трагическом непонимании между поэтом и не-поэтом. Это откровенная, до мельчайших изгибов души фиксация расставания, разрыва живой плоти совместности.
Расставаться — ведь это врозь.
Мы же — сросшиеся.
Плачешь? Друг мой!.. Жестока слеза мужская
Обухом по темени!
Но зато в нищей и тесной
Жизни: «жизнь, как она есть!» —
Я не вижу тебя совместно
Ни с одной:
— памяти месть!
В январе Родзиевич уехал из Праги и через год женился на дочери религиозного философа Булгакова. Но вскоре, правда, развелся и в брачные узы не вступал — Марина накликала. Ушел в армию. Смерти не боялся, воевал в Испании, во время Второй мировой состоял во французском Сопротивлении, побывал в немецком концлагере. Детей не имел, дожил до 92 лет, умер в Париже. В преклонные годы увлекся лепкой и рисованием. Часто изображал женский портрет — горбоносое лицо женщины с невидящими глазами под длинной челкой. Никогда, уже дожив до славы Цветаевой, Родзиевич не разглашал никаких подробностей их отношений. «Все, что Марина хотела сказать, она сказала в стихах…».
«Поэма Конца» и «Поэма Горы» были изданы маленькой книжечкой. Долго шли они до Переделкина.
И вот Марина получает письмо из Москвы: «Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги с мостом то вдали, то вдруг с тобой перед самыми глазами… и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, Микельанджеловской раскидистости и Толстовской глухоты, которая называется «Поэма Конца», — писал Марине Пастернак. — С такой силой страсти, нежности, боли, тоски, отречения от себя могла писать только пережившая это женщина».
Слова — «любовь», «страсть», «зной» — решительно вытеснили главное в «бахраховских» стихах слово — «душа». Цветаева не просто прокричала о своей боли, но сумела вызвать ответную, сочувственную, у читателя.
Гром отгремел. Они вновь перебрались за город. Семья уцелела. Сергей погрузился в работу, Аля, учившаяся в пансионе, о прошедших событиях почти ничего не знала, эта драма началась и кончилась в ее отсутствие. «От Али часто получаю письма, — сообщала Цветаева Богенгардтам, — пишет, что все хорошо, и в каждом письме — новая подруга. Она не отличается постоянством». Аля вырвалась на свободу простой детской жизни и сама, по ее словам, «становилась обыкновенной девочкой». «Аля простеет и пустеет» (из письма Волошиным). Но больше всего угнетало Цветаеву беспокойство об Алином здоровье. Туберкулезной наследственности Цветаева смертельно боялась, она начала добывать деньги, чтобы везти дочь в Италию. Поездку отложили до осени, пока же снова переехали в деревню под Прагой.
За лето Аля окрепла, вопрос о поездке в Италию отпал, но и в гимназию ее не вернули. Она опять жила дома и много помогала по хозяйству. Возобновились уроки с родителями… Главное же заключалось в том, что Марина ждала ребенка и без Али справиться с младенцем было бы просто невозможно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.