«НАША КИНБУРНСКА КОСА ВСКРЫЛА ПЕРВЫ ЧУДЕСА»
«НАША КИНБУРНСКА КОСА ВСКРЫЛА ПЕРВЫ ЧУДЕСА»
В начавшейся войне первый и мощный удар турок отразил Суворов. В ходе кровопролитного сражения его войска уничтожили на Кинбурнской косе десант противника, прикрываемый огнем господствовавшего на Черном море турецкого флота. По горячим следам солдаты сложили песню о победе:
Ныне времечко военно,
От покоев удаленно.
Наша Кинбурнска коса
Вскрыла первы чудеса.
Война, принесшая Суворову российскую и европейскую славу, вошла в историю под именем второй Русско-турецкой. Она и была таковой в царствование Екатерины Великой. Но для России это была седьмая за 100 лет война за выход к Черному морю. Выдающиеся победы русской армии и молодого Черноморского флота поражают воображение. Однако, как ни странно, именно эта победоносная война окружена легендами. Главнокомандующего Потемкина обвиняли (и обвиняют по сей день) в бездарности, неумении пользоваться результатами побед и даже в том, что он, завидуя таланту Суворова, мешал своему гениальному подчиненному успешно вести войну.
Ответ на эти обвинения дал в 1891 году замечательный русский военный историк Д.Ф. Масловский, по инициативе которого началось издание четырех томов архивных документов, относящихся к деятельности Потемкина в войне 1787—1791 годов. «Блестящие эпизоды подвигов Суворова во вторую турецкую войну… составляют гордость России, — писал Масловский. — Но эти подвиги (одни из лучших страниц нашей военной истории) лишь часть целого; по оторванным же отдельным случаям никак нельзя судить об общем, а тем более делать вывод о состоянии военного искусства… Вторая турецкая война, конечно, должна быть названа "потемкинскою". Великий Суворов, столь же великий Румянцев занимают в это время вторые места».
Ученый подчеркнул, что выводы о бездарности светлейшего князя как полководца ненаучны и сделаны «без опоры на главнейшие материалы». Документы свидетельствуют, что «Потемкин имел вполне самостоятельный и верный взгляд на сущность самых сложных действий войск на полях сражений». Именно он в эту войну «является первым главнокомандующим нескольких армий, оперировавших на нескольких театрах». Он же дает и первые образцы управления этими армиями и флотом путем общих указаний (директив). Потемкин обладал замечательным даром стимулировать у своих подчиненных максимум напряжения сил для достижения поставленной цели.
Боевые действия велись на огромном пространстве от Кавказа до Дуная. Сражения выигрывали генералы и адмиралы, но замысел кампаний, группировка сил и направление ударов разрабатывались главнокомандующим. Он опередил свое время и не был понят современниками, привыкшими видеть полководца во главе армии на поле сражения.
Критики Потемкина не замечали очевидных истин. Война, развязанная Турцией, оказалась для России войной против мощной коалиции. Через год после ее начала Швеция открыла боевые действия в Финляндии и на Балтийском море. В конце 1789 года Пруссия, заключившая союз с Польшей и поддержанная Англией, стала представлять угрозу на западных границах. Всё это должен был учитывать Потемкин. Россия с честью вышла из тяжелого положения, и заслугу в этом главнокомандующего отрицать невозможно.
Следует сказать, что легенды о зависти и даже прямой вражде «капризного фаворита» к Суворову родились в «суворовской» литературе. Наиболее «убедительно» об этом рассказал русский немец Фридрих фон Смитт в монографии «Суворов и падение Польши». Автор получил от Дмитрия Ивановича Хвостова ценнейшее собрание неопубликованных суворовских писем, адресатом которых являлся сам Хвостов, которому Суворов доверял свои тайны и сомнения. Подавляющее большинство писем относится к 1791—1796 годам, причем особенно часто и откровенно Александр Васильевич писал тогда, когда ему казалось, что он оттерт завистниками от боевой деятельности. На глаза Смитту попались резкие выпады Суворова против Потемкина (лето 1791 года) с обвинениями светлейшего во властолюбии. Прибавив к ним ходячий анекдот о размолвке покорителя Измаила с главнокомандующим, Смитт выстроил версию о непримиримой вражде Потемкина с Суворовым.
Однако подобный вывод был основан на поверхностном прочтении писем. Смитт не разобрался в обстановке, в которой оказался Суворов по приезде в Петербург в 1791 году. Если конфликт и был, то, во-первых, он не являлся столь острым, как казалось исследователю, а во-вторых, его виновником являлся сам Суворов. Одновременно версию о самом завистливом враге Суворова выдвинул бойкий и плодовитый журналист Николай Полевой. Первое издание его книги «История князя Италийского, графа Суворова-Рымникского генералиссимуса Российских войск» вышло в 1843 году. Эта книга получила несравненно более широкую известность, чем труд Смитта, выдержала семь изданий и надолго стала самой популярной биографией великого полководца. «Наступило царство Полевого», — отметил в 1911 году знаток жизни Суворова П.Н. Симанский. Версия Смитта—Полевого была принята большинством историков. Ее повторили все биографы генералиссимуса, в том числе такой авторитет, как профессор Александр Фомич Петрушевский.
По словам профессора, Потемкин «знал Суворова давно и потому собственной инициативой взял его в свою армию перед началом войны, дал ему важный пост и зачастую советовался с ним, в чем удостоверяет их переписка». Но тот же Потемкин решил отказаться от помощи Суворова после размолвки под Очаковом летом 1788 года, «потому что самолюбие и эгоизм его пересиливали все другие соображения». При распределении генералитета на должности на кампанию 1789 года (в разгар войны!) Потемкин не включил Суворова в списки действующих генералов, то есть фактически отстранил его от боевой деятельности. Опальный полководец сумел получить назначение лишь после жалобы императрице.
Правда, отмечает Петрушевский, после фокшанской и рымникской побед Потемкин забыл неприязнь к Суворову и хлопотал перед императрицей о «знатной награде» победителю. Но через год, после блестящего штурма Измаила, между героем и его начальником произошло новое столкновение. Недовольный медлительностью и некомпетентностью Потемкина, Суворов решил высказать ему правду в глаза. Тот вознегодовал, «обнес» его перед Екатериной, и покоритель Измаила не получил за свою выдающуюся победу достойной награды, на которую рассчитывал, — чина фельдмаршала.
Советские авторы растиражировали эти версии в сотнях тысячах экземпляров, а отечественные и зарубежные энциклопедии, словно соревнуясь между собой, не устают обвинять Потемкина в том, что он мешал Суворову успешно вести войну.
Переписка Потемкина с Суворовым еще ждет своего издателя и комментатора. Однако уже изданные письма и служебные документы производят однозначное впечатление: это переписка единомышленников. Причем Суворов признает за Потемкиным первое место не по форме, а по существу. Основываясь на этой переписке, опубликованных ранее материалах и архивных документах, я в конце 1970-х годов написал книгу «Потемкин и Суворов», в которой проследил совместную службу и боевую деятельность героев книги. И если исполинская фигура Потемкина в период второй Русско-турецкой войны заслоняет фигуру Суворова, то таковой была истинная субординация двух гениальных деятелей Екатерининского века, таковой была их роль в решении великой исторической задачи — утверждения России на берегах Черного моря.
Итак, война уже стучалась в дверь. Стояла страшная жара. Потемкин после расставания с императрицей занемог и переехал из Кременчуга в село Михайловку под Елизаветградом. Приходившие из Константинополя известия были противоречивы. К ожиданию разрыва с Турцией прибавлялись заботы о закупке хлеба для армии и проблемы в связи с умножившимся числом больных. По приказу князя все работы в Херсоне были приостановлены до середины сентября.
По предписанию Потемкина под Ольвиополем у самой границы начали собираться войска. Всем начальникам было указано совершать сборы втайне, не давая туркам ни малейшего повода к беспокойству. Оборону самого ответственного боевого участка от Кинбурна до Херсона главнокомандующий поручил Суворову.
В местах, удобных для высадки десанта, спешно укреплялись редуты (сомкнутые полевые укрепления) и более крупные ретраншементы с главным валом и оборонительными постройками. Цепь постов донских казаков обеспечивала наблюдение за низовьями Буга, Днепра и лиманом. В Глубокой пристани у самого устья Днепра базировалась небольшая парусная эскадра под начальством контр-адмирала Н.С. Мордвинова: два корабля — 54- и 40-пушечный, три галеры, три канонерские лодки и 20 мелких судов. Фрегат «Скорый» и бот «Битюг» находились неподалеку от Очакова, чтобы сопровождать в Севастополь недавно спущенные со стапелей в Херсоне и спешно вооружаемые два линейных корабля «Владимир» и «Иосиф». Основные силы Черноморского флота (три линейных корабля, семь фрегатов и др.) стояли в прекрасной севастопольской гавани.
«Милостивый Государь мой, Александр Васильевич. Болен бых и посетисте мя, — читаем мы в письме Потемкина Суворову от 8 августа. — Евангелие и долг военного начальника побуждают пещись о сохранении людей. Когда Вы возьмете труд надзирать лазареты, то врачи будут стараться паче. Предписанные лекарства и наблюдение чистоты суть средства наиудобнейшие к пресечению. Я худо сплю от сей заботы, но надеюся на милость Божию и полагаюсь на Ваши неусыпные труды».
Суворов ответил:
«Светлейший Князь, Милостивый Государь! Турецкая флотилия под Очаковом ныне состоит: фрегат около 40 пушек, три корабля 60 пушечных, 6 шебек 10 пушечных, 6 фелюг 5 пушечных, военный бот… 12 пушечный, протчих 15 фелюк и мелких тартан 1 пушечных. Войска полевого было около 3000; более конницы; ныне гораздо уменьшилось; конницы ж осталось до 500 албанцев; более уходят, нежели прибывают по притчине, что Паша не довольную порцию производит за недостатками.
Милостивое письмо Вашей Светлости от 8 августа получил и повеления Вашей Светлости выполнять потщусь. Больные мне наибольшая забота. Несказанная милость, что изволили уволить от работ, я караулы уменьшу… Между Збурьвска и Кинбурна у Александровского редута приставали вооруженные турки на лодке из камышей и побранились с казаками. Генерал-Майор Рек их ласково отпустил. Очаковский Паша обещал… впредь своих посылать с билетами, как и за соль, ежели случитца.
Очаковское крепостное строение продолжается, работников мало…
Мне осмотром надлежит связать внимание здешнего ныне спокойного капитала (Херсона, считавшегося «капиталем» — столицей Юга. — В.Л.) с Бугскою стороною, куда, здесь управясь, поеду».
Восемнадцатого августа Потемкин уведомил Румянцева:
«Из приложенной при сем копии с последней реляции Господина Посланника Булгакова Ваше Сиятельство изволите усмотреть укрощение духов при Порте в соответствии миролюбивых намерений Султанских. Но вслед за оною получил я донесение от вице-консула в Яссах Господина Селунского, что Господарь Молдавский присылал к нему гетмана своего объявить о открытии войны между Россиею и Портою и что Министр наш при Порте арестован.
Я, хоть не утверждаюсь еще на сем известии, ожидая чрез посланных моих достоверного обо всём сведения, однако же почитаю за долг донести Вашему Сиятельству и покорно просить, как о приближении войск Ваших к границам на случай нужды, так и о скорейше ко мне отправлении Лифляндского корпуса егерского».
В тот же день главнокомандующий ордерами предупредил своих подчиненных об объявлении Турцией войны и потребовал усилить бдительность и сообщать обо всех движениях турок. 20 августа Потемкин писал Суворову:
«Из письма Вашего к Попову я видел, сколько Вас тяготят обстоятельства местных болезней. Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч. Я так тебя почитаю и ей-ей говорю чистосердешно.
От злых же Бог избавляет. Он мне был всегда помощником. Надежда моя не ослабевает, но стечение разных хлопот теснит мою душу, и скажу Вам правду, что сердце мое столь угнетено, что одна только помощь Божия меня утешает. Что Вы только придумать можете к утешению больных, всё употребляйте. Я не жалею расходов. Вода ли дурна, приищите способ ее поправлять переваркою или уксусом. Винную порцию давайте всем. В жарких местах наружная теплота холодит желудок, то и должно его согревать спиртом.
Рекрут я на укомплектование приказал отправить, кои прежде месяца не будут.
Как много в Херсоне иностранных, то скрывайте от них число больных, показывая, что много выздоровело. Я дал ордер отпустить всё, что нужно, на поправление казарм. А за всем еще скажу Вам, что мне крайне нужно узнать, что слышно в Очакове. О сем проведать можно чрез обыкновенного посыльного из Кинбурна, которому объявите, что я приказал ему сверх его жалованья производить на расходы еще 2000 рублев…»
Не успел курьер с этим письмом прискакать в Херсон, как прозвучали первые выстрелы: турецкие корабли внезапно напали на стоявшие под Очаковом фрегат «Скорый» и бот «Битюг». Русские моряки успешно отразили нападение и ушли к Глубокой пристани.
Суворов сразу же начал усиливать войска на самом угрожаемом направлении. 22 августа он пишет Потемкину из Херсона:
«Увенчай Господь Бог успехами высокие Ваши намерения, как ныне славою "Скорого" и "Битюга", и соблюди Ваше дражайшее здоровье. За милостивое письмо Вашей Светлости тут вся моя благодарность. Повеления в нем исполню. Старику Реку (начальнику войск в Кинбурне. — В.Л.)я отправляю его бывший полк налегке. Пехоты у него для полевого действия было только сот 5—6. Херсонский пехотный полк выступил для формирования, здесь за расходами — пехоты 1000. Смоленский драгунский на средине пункта отсюда к Глубокой… Глубокая ограждена. Адмирал (Мордвинов. — В. Л.) трудится, я туда сегодня съезжу, к Бугу ж недосуг.
Вчера поутру я был на броде Кинбурнской косы, на пушечный выстрел. Варвары были в глубокомыслии и спокойны. Против полден обратился сюда…
Накануне разрыва Очаковский паша нашего из Кинбурна присланного принимал ласково, сказывал, что наш посланник арестован и замкнут в титле Стамбульского кабальника. В ночь запорожцев ушло к Кинбурну человек 25, сказывая, что их принуждают готовить оружие, что ударят на наш фрегат и бот и потом на Кинбурн…»
Машина войны набирала обороты. Суворов поскакал в Кинбурн, чтобы еще раз лично осмотреть места предстоящих боев. Как и Потемкин, он был убежден, что именно эта маленькая крепость станет первой целью атаки турок, затем последует наступление на Глубокую пристань и Херсон. Это подтвердили перебежчики-запорожцы. После ликвидации Сечи в 1775 году часть из них ушла за границу и поселилась на турецком берегу лимана. Они не хотели воевать под знаменами своих давних врагов и стали переходить на русскую сторону. Вскоре по приказанию Потемкина Суворов начал формировать из запорожцев, оставшихся верными России, и из перебежчиков отряд (кош) «верных казаков», который впоследствии с отличием сражался на протяжении всей войны и в награду получил земли на Кубани, положив начало славному Кубанскому казачьему войску.
Биографы генералиссимуса справедливо подчеркивают энергию, неутомимость и бодрость духа Суворова, но искажают до неузнаваемости образ Потемкина, обвиняя его в нерешительности, хандре, чуть ли не в панике.
Война шла на огромном пространстве — от Северного Кавказа до Днепра и Буга. Главнокомандующий ни на секунду не выпускал из рук нити управления войсками и флотом. Замечателен его приказ севастопольскому флоту: «Атаковать неприятеля и во что бы то ни стало сразиться. Естьли б случилось и погибнуть, то чтобы сие вдвое было туркам чувствительнее». Князь был уверен, что искусство и храбрость русских моряков лишат противника свободы действий в Причерноморье.
Границы по Бугу и Днепру были надежно прикрыты войсками; силы, дислоцированные в Крыму, собраны в кулак и готовы встретить десанты. Кубанский и Кавказский корпуса получили задание действовать наступательно. В Петербург полетели требования о новом наборе рекрутов. Войска Румянцева выступили из мест дислокаций и выдвинулись на правобережье Днепра, прикрывая правый фланг армии Потемкина. Но главная забота — Херсон, Глубокая, Кинбурн. Именно здесь действовал Суворов, именно его и только его Потемкин в своих письмах называл «другом сердешным». 1 сентября он наставлял своего любимца:
«Показания вышедшего из Очакова частию, может быть, и справедливы. Частию же похожи и на хвастовство, турецкому народу свойственное. Ты, мой друг сердешный, преодолеешь своим усердием их замашки. Нельзя ли как-нибудь удостовериться о истине нового флота — вправду ли он прибыл.
Я бы советовал Вам Мариупольский полк придвинуть ближе к Кинбурну, поставя ево там, где лутче вода и корм. Тоже Санкт-Петербургский, когда прибудет. Павлоградский же оставьте у мосту. Казакам подтвердите бдение иметь неоплошно. Боже дай Вам здоровье и помощь».
Отметим, что Мариупольский и Павлоградский легкоконные полки вскоре внесут победный перелом в Кинбурнское сражение.
Тринадцатого сентября Суворов донес о начале бомбардировки крепости со стороны моря. Перебежчики-греки из Очакова принесли важные сведения: крупные силы турецкого флота идут к Очакову из Варны; как только они прибудут, десант попытается взять Кинбурн.
Сам Суворов уже там. 14 сентября он докладывает о результатах жестокой бомбардировки крепости (убито пять рядовых) и ответной стрельбы (точным попаданием взорван линейный корабль, поврежден фрегат). В ночь с 13 на 14 сентября противник попытался высадить пробный десант, но был отбит. Бомбардировка крепости с моря продолжается.
В вихре дел Потемкин даже забывает вовремя отправить донесения императрице, которая выговаривает ему: «Третья неделя, как я от Вас не имею ни единой строки, почему нахожусь в великом душевном беспокойстве сколько по делам, так и о Вашем здоровье».
Наконец 23 сентября курьер привозит новости с театра войны:
«Прежде всего начну, что Кинбурн неприятель жестоко притесняет, направя все свои бомбарды, и 4 сутки безпрестанно канордирует и бомбардирует как днем, так и ночью. Вред он причинил еще небольшой. Убито у нас 4, а ранено 10.
Бог вливает бодрость в наших солдат. Они не унывают… Командует тем отрядом Генерал-майор Рек, курляндец, храбрый и разумный, по-русски разумеет, как русский, и сие много значит для людей. Комендант тамо Тунцельман — человек испытанный.
Над всеми ими в Херсоне и тут Александр Васильевич Суворов. Надлежит сказать правду: вот человек, который служит потом и кровью. Я обрадуюсь случаю, где Бог подаст мне его рекомендовать. Каховский в Крыму — полезет на пушку с равною холодностию, как на диван, но нет в нем того активитета, как в первом. Не думайте, матушка, что Кинбурн крепость. Тут тесный и скверный замок с ретраншементом весьма легким, то и подумайте, каково трудно держаться тамо. Тем паче, что сто с лишним верст удален от Херсона. Флот Севастопольский пошел к Варне. Помоги ему Бог».
До самого последнего времени биографы Суворова об этом отзыве не знали, хотя ответ Екатерины был хорошо известен: «Усердие Александра Васильевича Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало. Ты знаешь, что ничем так на меня не можно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности. Хорошо бы для Крыма и Херсона, естьли б спасти можно было Кинбурн. От флота теперь ждать известия».
В том же письме Потемкин признался, что очень устал: «…забот миллионы, ипохондрия пресильная. Нет минуты покою. Право, не уверен, надолго ли меня станет. Ни сна нет, ни аппетиту. Всё в играх, чтобы где чего не потерять. Когда уже удалюсь или скроюсь, что свет обо мне не услышит?! Это проклятое оборонительное положение. Один Крым с Херсоном держит пехотных полков 20. Какая бы из сего была армия! Да больные, ох, много отнимают сил». «Молю Бога, чтоб тебе дал силы и здоровье и унял ипохондрию, — отвечала государыня. — Для чего не берешь к себе генерала, который бы имел мелкий детайль. Скажи, кто тебе надобен, я пришлю. На то даются Фельдмаршалу Генералы полные, чтоб один из них занялся мелочью, а Главнокомандующий тем не замучен был. Что не проронишь, того я уверена, но во всяком случае не унывай и береги силы».
Суворов с его неуемной энергией бдительно следил за военной ситуацией и, готовясь к боям, ободрял войска. Он решился поделиться с начальником планами («мечтами») относительно предстоящих боевых действий. Восхищенный боем «Скорого» и «Битюга», он предлагал послать севастопольский флот под Очаков, чтобы вместе с имевшейся на лимане эскадрой блокировать крепость с моря, а сухопутные войска двинуть на Очаков.
Однако главнокомандующий, располагавший надежными сведениями о мощи турецкого флота, не разделял оптимизма подчиненного. Противник, благодаря превосходству на море, держал в своих руках инициативу, выбирая места для десантов. Сообщая Екатерине о том, что всё готово к отражению нападения, Потемкин точно обрисовал обстановку:
«Я защитил, чем мог, сторону Буга от впадения. Кинбурн перетянул в себя почти половину херсонских сил. Со всем тем мудрено ему выдержать, естли разумно поступят французы — их руководители… Сии злодеи издавна на нас целят…
Флоту приказано атаковать, что б во что ни стало. От храбрости сих частей зависит спасение. Больше я придумать не могу ничего».
Потемкин не скрывал трудностей: Кинбурн доступен для обстрела с лимана и с моря. Удержать его трудно — вся надежда на севастопольский флот. Близилась зима, и боевые действия должны были приостановиться. Он просил разрешения хотя бы на краткое время побывать в Петербурге, сдав командование армией Румянцеву: «Ей Богу, я ни на что не годен. Теперь нужна холодность, а меньше большая чувствительность, какова во мне. К тому же, Боже сохрани, ежели бы зделалась какая потеря, то естли не умру с печали, то наверное все свои достоинства я повергну стопам твоим и скроюсь в неизвестности. Будьте милостивы, дайте мне, хотя мало, отдохнуть».
Светлейший князь будто предчувствовал беду. Но пришла она с той стороны, откуда никто не ожидал. Была получена страшная весть: флот попал в сильнейший шторм и погиб. Потрясенный Потемкин в письме супруге-императрице берет всю ответственность на себя: «Бог бьет, а не Турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому… Не дайте чрез сие терпеть делам… Хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к Графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но, не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял». С той же открытостью он пишет и своему учителю Румянцеву, сообщая о решении сдать ему командование армией.
Письма датированы 26 сентября. Дорога в Петербург занимала семь—девять дней, дорога в имение Румянцева на Украине — два-три. Не сговариваясь, Екатерина и Румянцев выказали Потемкину решительную поддержку: только он способен успешно двигать военную махину. Достойно внимания, что граф Петр Александрович посоветовал послать в Крым Суворова как человека надежного и прекрасно знающего местные условия.
Сильная придворная партия (братья Александр и Семен Воронцовы, Петр Завадовский и на первых порах Александр Безбородко) добивалась поручения главного командования герою прошедшей войны — фельдмаршалу Румянцеву. Приезд Потемкина в Петербург, какими бы причинами он ни был вызван, мог серьезно подорвать его авторитет. Уверенная в силе духа светлейшего князя, Екатерина, казалось бы, пошла ему навстречу — подписала два рескрипта: Потемкину (о разрешении временно сдать командование) и Румянцеву (о принятии его на себя), — но послала оба Григорию Александровичу. И не ошиблась. Курьер с рескриптами еще скакал на юг, когда Потемкин узнал, что флот начал собираться в севастопольской гавани. Эта новость пришла 26 сентября, сразу после отправки им просьбы о сдаче командования.
Корабли получили сильные повреждения, но были на плаву. Уцелел и золотой фонд молодого флота — обученные экипажи. Потемкин остался на посту. Душевный кризис, который любят расписывать критики князя, длился всего пять-шесть дней. Но даже в это тяжелое для него время Григорий Александрович ни на мгновение не оставлял руководства войсками. Так, получив рапорт Суворова от 27 сентября, в котором сообщалось о намерении отпустить Санкт-Петербургский драгунский полк на зимние квартиры, потому что наступивший период штормов не позволит неприятелю высадить десант под Кинбурном, Потемкин наложил резолюцию: «Чтобы обождал отправлением полков конных, по крайней мере, до половины месяца».
Главнокомандующий оказался прав. 30 сентября турецкие корабли подвергли Кинбурнскую крепость жестокой бомбардировке, а 1 октября на оконечности косы стал высаживаться десант.
Давно приучивший себя вставать с первыми петухами, Суворов на рассвете 2 октября диктует рапорт о первой большой победе начавшейся войны: «Турки на Кинбурнской косе, приближась от крепости на версту. Мы им дали баталию! Она была кровопролитна, дрались мы чрез пятнадцать сделанных ими перекопов, рукопашный бой обновлялся три раза. Действие началось в 3 часа пополудни и продолжалось почти до полуночи беспрестанно, доколе мы их потоптали за их эстакад на черте мыса в воду и потом возвратились к Кинбурну с полною победою…» Кратко сообщив о потерях своих войск и отметив заслуги двух офицеров, Александр Васильевич прерывает диктовку: «Подробнее Вашей Светлости я впредь донесу, а теперь я нечто слаб, Светлейший Князь».
На следующий день, получив ответ главнокомандующего, Суворов собственноручно пишет ему:
«Батюшка Князь Григорий Александрович! Простите мне в штиле, право, силы нет, ходил на батарею и озяб. Милостивое Ваше письмо получил. Ей-ей всякий день один раз к Вашей Светлости курьера посылал.
Флот наш, Светлейший Князь, из Глубокой вдалеке уже здесь виден. О! коли б он, как баталия была, в ту же ночь показался, дешева б была разделка. Кроме малого числа, все их морские солдаты были на косе против нас… Какие ж молодцы, Светлейший Князь, с такими я еще не дирался; летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко и почти на полувыстреле бомбами, ядрами, а паче картечами били. Мне лицо всё засыпало песком и под сердцем рана картечная ж… У нас урон по пропорции мал, лишь для нас велик: много умирает от тяжелых ран… Но, Милостивый Государь, ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом! Ад бы нас здесь поглотил…
Реляция тихо поспевает; не оставьте, батюшка, по ней рекомендованных, а грешников простите. Я иногда забываюсь. Присылаю Вашей Светлости двенадцатое знамя».
В официальном рапорте от того же числа Суворов оправдывается: «Реляция, Светлейший Князь, сегодня не поспеет, и сего дня мы отправляем благодарственный молебен Всемогущему Богу за дарованную им нам победу!» Реляция была закончена 4 октября. Как уже говорилось, сам Александр Васильевич, подобно другим командующим крупными соединениями, никогда не писал официальных реляций о своих победах, предпочитая диктовать их адъютантам. Замечательно его признание, сделанное правителю канцелярии Потемкина Попову в письме от 11 октября: «Пришлите, братец Василий Степанович! какого к нам беллетриста для сочинения журнала. Это идет к славе России! Иван Григорьевич [Рек] древнее меня, я ж, право, слаб… Притом, Милостивый Государь мой, Вы знаете, каково писать про себя. Про меня в журналах неправедно писывали, и то давно отбило у меня вкус к журналам. Лутчий здесь Репнинский, да и тому не написать; Кутузову — отлучитца нельзя».
В этих строках страстная натура великого воина как на ладони. Он никогда не забывал, как официальным описанием у него была украдена победа при Козлудже, поставившая точку в предыдущей войне с Турцией. И вот новая война с тем же противником и первая большая победа. Писать о ней необходимо — «идет к славе России». Из всех подчиненных это мог бы хорошо сделать только Михаил Илларионович Кутузов, да он со своими бугскими егерями охраняет важный участок границы. Раз так, то пусть пишет «беллетрист», каких много в штабах.
Александр Васильевич прибеднялся — он прекрасно владел пером, но считал, что самому писать о своих подвигах не по-христиански.
Сражение запечатлелось в его памяти. Полководец не раз будет мысленно возвращаться к нему. Так, 20 декабря 1787 года он пишет двенадцатилетней дочери: «Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом… Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье[7], и того больше, как будем жить вместе… У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы, а как вправду потанцовали, то я с балету вышел — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театру в камеру…»
А четыре месяца спустя после сражения, 1 февраля 1788 года, Александр Васильевич подробно и красочно рассказал о нем старому боевому товарищу Петру Абрамовичу Текелли-Поповичу.
С австрийским сербом Текелли, перешедшим на русскую службу еще в 1747 году, они познакомились на прусской войне. Служба свела их вместе в 1773 году в армии Румянцева на Дунае. В один день оба были пожалованы в полные генералы. В октябре 1787-го Текелли, командовавший войсками на Кубани и Северном Кавказе, совершил успешный поход против горцев. Сторонники Турции во главе с Шейхмансуром надолго затихли. Петр Абрамович по представлению Потемкина был награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.
Рассказ о Кинбурнском сражении в письме к Текелли несравненно ярче, живее и картиннее, чем официальная реляция:
«Высокопревосходительный брат!
Желаю Вас потешить некоторым кратким описанием нашей здешней прошлой Кинбурнской баталии. Накануне Покрова с полден неверные с их флота бомбардировали нас жесточае прежнего, до темноты ночи. С рассвета, на праздник за полдни, несказанно того жесточае били солдат, рвали палатки и разбивали стены и жилье. Я не отвечал ни одним выстрелом. Мы были спокойно в литургии: дал я им выгружаться без малейшего препятства. Они сильно обрылись. После полден варвары зделали умовение и отправляли их молитву пред нашими очами. Часа три пополудни они шли, от замка в версте, на слабое его место от Черного моря. Очаковская хоронга и передовые под закрытым тамо берегом приступили уже шагов на 200. Тогда дан сигнал баталии! С лежащих на косе полигонов залпом из всех пушек, пехота выступила быстро из ворот, казаки из-за крепости. Басурман сильно поразили штыками и копьями кололи их до их ложементов. Тут они храбро сразились. При жестокой пальбе нам надлежало брать их один за другим и идти чрез рвы, валы и рогатки чем далее, тем теснее. Неверные их с великою храбростию защищали. Отличный Орловский полк весьма оредел. Вторая линия вступила в бой сквозь первую линию».
Хотя отборному пятитысячному десанту противника Суворов мог противопоставить лишь около двух тысяч пехоты и конницы, он был уверен в превосходстве своих войск и твердо руководил боем. Но массированный артиллерийский огонь с турецких судов оказался столь губительным, что необстрелянные солдаты его отряда не выдерживали и отступали. Суворов продолжает рассказ:
«Уже мои осилили половину ложементов — и ослабли. Пальба с обеих сторон была смешана с холодным ружьем. Я велел ударить двум легкоконным эскадронам. Турки бросились на саблях, они сломили и нас всех опрокинули, отобрали от нас свои ложементы назад. Я остался в передних рядах. Лошадь моя уведена; я начал уставать; два варвара на збойных (пойманных. — В. Л.) лошадях — прямо на меня. Сколоты казаками; ни единого человека при себе не имел. Мушкетер Ярославского полку Новиков возле меня теряет свою голову; я ему вскричал; он пропорол турчина штыком, его товарища — застрелил, бросился один на тридцать человек. Все побежали, и наши исправились, вступили и паки в бой».
На самом деле спасителем Суворова оказался гренадер Шлиссельбургского пехотного полка Степан Новиков. Главнокомандующий Потемкин вызвал героя к себе в ставку и лично наградил серебряной медалью на георгиевской ленте с надписью «Кинбурн». В замечательной суворовской солдатской памятке «Наука побеждать» подвиг Степана Новикова, правда без упоминания имени, приводится как пример мастерского владения штыком. Новиков дослужился до прапорщика и в начале 1812 года хлопотал перед московским начальством о пенсии.
Поле сражения под Кинбурном несколько раз переходило из рук в руки. Бросив в бой свой последний резерв пехоты и подошедшие два кавалерийских полка, Суворов решил исход сражения. Спастись удалось менее чем десятой части десанта. Полководец пишет:
«Мы побежали на них и одержали несколько ложементов. Но в сих двух сражениях лутчий штаб-офицер убит; кроме подполковника Маркова, протчие все переранены. Г[енерал]-М[айор] Рек ранен. С их флота они стреляли на нас из пятисот пушек бомбами, ядрами и каркасами, а особливо картечами пробивали наши крылья насквозь, полувыстрелом; пехота наша уже выстрелила все ящики. Их пули были больше двойные. Тако возле меня прострелена шея Манееву, из моих штабных. Я получил картечу в бок, потерял дух и был от смерти полногтя. Головы наши летали. Пехота отступила в крепость; мы потеряли пушки; они их, при моих глазах, отвозили. Бог дал мне крепость, я не сомневался, при одной пушке на толпу ударил казак Турченков [и] его товарищ Рекунов — в дротики. Я вскричал; их передних казаки заворотили. Солнце было низко. Из замка прибыло ко мне 400 наихрабрейшей пехоты; вдоль лимана приспевшая легкоконная бригада вломилась в их средину; пехота справа, казаки слева, от Черного моря, — сжали варваров. Смерть летала над главами поганых!Больше версты побоище было тесно и длинно; мы их сперли к водам. Они, как тигры, бросались на нас и наших коней, на саблях, и многих переранили. Отчаяние их продолжалось близ часу. Уже бусурман знатная часть была в воде. Мы передовых ко оной стеснили. Им оставалось места меньше ? версты; опять они в рубку, и то было их последнее стремление. Прострелена моя рука. Я истекаю кровью. Есаул Кутейников мне перевязал рану своим галстуком с шеи. Я омыл на месте рану в Черном море. Эстакад их в воде нашему войску показался городком. Осталось нашим только достреливать варваров вконец. Едва мы не все наши пули разстреляли, картузов осталось только три. Близ полуночи я кончил истребление. Вы спросите меня, почтенный Герой! чего ради я их всех не докончил? — Судите мою усталь, мои раны. Остерегался я, чтоб в обморок не впасть. Божиею милостию довольным быть надлежало. Не было у меня товарищей, возвратился я в замок. Прибыл Генерал-Маиор Исленьев с пятью эс[кадронами] драгун. В руке рана суха; я держал узду правою рукою. Имел большой голод, как кому бывает перед смертию, и помалу к еде потерял позыв. Безпамятство наступило и, хотя был на ногах, оно продолжалось больше месяца. Реляции не мог полной написать и поныне многое не помню. Нашего общего благодетеля, Князь Григорья Александровича скоро увидел я здесь живо с радостными слезами… Вы спросите меня о нашем уроне? Правда, сперва с легко ранеными был он к тысяче; ныне осталось к излечению человек 30-ть. Сколько увечных, избитых и умерших от ран? Всего, милостию Божиею, только около 250, в том числе майоры Булгаков и Вилимсон, один офицер. Кавалерами: подполковник Марков, полковник Орлов, подполковник Исаев; из капитанов в секунд-майоры и кавалеры — ротмистр Шуханов [и] Калантаев. 6-й крест оставлен лейтенанту Ломбарду, что в полону, — ежели жив. В пехоту и конницу и казакам по 6 медалей — как Кагульские — храбрейшим, коих избирали в корпусах все между собою, но притом Высочайшия Георгия ленты. Князь Григорий Александрович пожаловал мужественнейшим по 5 рублей, вторым — по 2 р[убля], драгунам, кои, за сильным маршем, поспели при конце сражения, — 1 рублю. Сверх того свыше: рядовым по 1-му, унтер-офицерам — по 2-а. Отличившимся произвождение было чрезвычайное; Г[енерал]-М[айору] Реку из 4-го в 3-й класс и 4000 денег».
Первого октября 1907 года, в 120-ю годовщину Кинбурнского сражения, был торжественно открыт памятник Суворову. Одесский скульптор Б.А. Эдуарде изобразил полководца в полный рост. Левой рукой он зажимает полученную под сердцем рану, правой указывает на неприятеля. Вся фигура дышит неукротимой энергией и мужеством. Памятник задумывался для Кинбурна, где ранее стоял бронзовый бюст Суворова, похищенный англичанами во время Крымской войны. Но Кинбурнская крепость уже утратила свое значение и не восстанавливалась, а сама коса представляла собой пустынное место. Поэтому памятник, посвященный знаменитой победе Суворова, было решено установить в Очакове.
Кинбурнская победа досталась нелегко. По горячим следам тяжело раненный Александр Васильевич высказал Потемкину горькую правду: турецкие суда почти безнаказанно расстреливали его солдат. Лиманская эскадра контр-адмирала Мордвинова ничего не сделала. Исключение составил мичман Джулиано Ломбард, мальтиец на русской службе. Героические действия его галеры «Десна» (командир был произведен Потемкиным в лейтенанты), а также точные выстрелы суворовских артиллеристов заставили турецкий флот отойти. Но главным фактором победы стала стремительная атака подошедшего резерва. Великодушный победитель просил главнокомандующего простить «грешников».
Только 4 октября Мордвинов с большим опозданием попытался напасть на турецкий флот, однако противник, укрывшись под стенами Очакова, не понес потерь. Зато плавучая батарея капитан-лейтенанта Веревкина ветром и течением была унесена в море и выброшена на турецкий берег. Среди попавших в плен моряков оказался храбрец Ломбард, напросившийся идти волонтером.
Потемкин сразу оценил выдающуюся роль Суворова в кинбурнской победе. В личном письме победителю от 5 октября он отметил: «Александр Васильевич! Из полторы тысячи один человек только порядочным образом удовлетворил своей должности». Эту же оценку главнокомандующий подтвердил в ордере от 22 октября:
«Ваше Превосходительство совершенным поражением и истреблением турков, дерзнувших на Кинбурн, умножа заслуги ваши пред Монархинею и Отечеством, подтвердили справедливость тех заключений, которые всегда имела Россия о военных Ваших достоинствах.
Ваше бдение и неустрашимость, споспешествуемые храбростию сотрудников ваших, доставили нам сию сколь славную, столь и неприятелю чувствительную победу.
Признавая труды ваши, опасности и важность зделанного туркам удара, чрез сие изъявляю Вам мою искреннюю благодарность и поручаю засвидетельствовать оную также и всему войску, участвовавшему в сем деле».
В письме к Текелли победитель скромно умолчал о полученной им награде. На ней следует остановиться особо. Потемкин 6 октября донес императрице:
«Получа здесь 4-е число рапорт Александра Васильевича о сильном сражении под Кинбурном, не мог я тот час отправить к Вам, матушка Всемилостивейшая Государыня, курьера, ибо донесение его было столь кратко, что я никаких обстоятельств дознать не мог.
Вчерашнего же числа получил полную реляцию, которой по слабости после труда и ран прежде он написать не мог. Дело было столь жарко и отчаянно от турков произведено, что сему еще примеру не бывало. И естли б Бог не помог, полетел бы и Кинбурн, ведя за собою худые следствия.
Должно отдать справедливость усердию и храбрости Александра Васильевича. Он, будучи ранен, не отъехал до конца и тем спас всех. Пришло всё в конфузию и бежали разстроенные с места, неся на плечах турок. Кто же остановил? Гранодер Шлиссельбургского полку примером и поощрениями словесными. К нему пристали бегущие, и всё поворотилось. Сломили неприятеля, и конница ударила, отбили свои пушки и кололи без пощады даже так, что сам Генерал-Аншеф не мог уже упросить спасти ему хотя трех живых».
Получив это донесение, Екатерина призналась своему окружению: «Александр Васильевич поставил нас на колени, но жаль, что его, старика, ранили». Поздравляя Суворова с победой, императрица писала: «Чувствительны Нам раны Ваши. Мы Бога молим, да излечит наискорее сии уязвления, претерпенные при защите веры Православной и предел Империи, и возстановит оными болящего к обретению вящих успехов». Но в выборе награды победителю государыня заколебалась. «Ему же самому думаю дать деньги — тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь», — писала она Потемкину. В конце письма сделана приписка: «Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация (условность) та, что старее его Князь Юрья Долгоруков, Каменский, Меллер и другие — не имеют. Егорья Большого [креста] — еще более консидерации меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воистину советодатель мой добросовестный». Условности старшинства, на которые часто сетовал Суворов, должны были учитываться и верховной властью.
Пересылая рескрипт государыни, Потемкин 2 ноября заверил Суворова в скором получении достойной награды: «Друг мой сердешный, Александр Васильевич. Я полагал сам к Вам быть с извещением о Милости Высочайшей, с какою принята была победа неприятеля под Кинбурном, но ожидание к себе Генерала Цесарского тому воспрепятствовало. Препровождаю теперь к Вам письмо Ея Величества, столь милостливыми выражениями наполненное, и при том [спешу] Вас уведомить, что вскоре получите знаки отличной Монаршей милости… Будьте уверены, что я поставляю себе достоинством отдавать Вам справедливость, и, конечно, не доведу Вас, чтоб сожалели быть под моим начальством».
Не избалованный признанием своих заслуг Суворов был потрясен. 5 ноября в порыве счастья из-под его пера рождаются строки: «Такого писания от Высочайшего Престола я никогда ни у кого не видывал. Судите ж, Светлейший Князь! мое простонравие; как же мне не утешаться милостьми Вашей Светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках».
Светлейший князь сдержал слово. 1 ноября, подробно описав императрице сражение, он еще раз подчеркнул значение победы для хода войны и дал высшую оценку победителю:
«Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость. Генерал-Аншеф, получивший все отличности, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностию, как двадцатипятилетний, которому еще надобно зделать свою репутацию…
Всё описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил отличность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имян не унизить достоинство Св. Андрея; сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности. И сколько таких, в коих ни службы, ни храбрости. Награждение орденом достойного — ордену честь. Я начинаю с себя — отдайте ему мой…
Он отозвался предварительно, что ни деревень, ни денег не желает и почтет таким награждением себя обиженным… Важность его службы мне близко видна. Вы уверены, матушка, что я непристрастен в одобрениях, хотя бы то друг или злодей мне был. Сердце мое не носит пятна зависти или мщения».
Нет никаких свидетельств того, что Суворов отказался от денежных сумм или деревень. Просто князь Григорий Александрович как никто другой читал в душе своего «друга сердешного»: высший орден империи значил для старого воина больше любых материальных благ.
Императрица вняла уверениям Потемкина. «Я, видя из твоих писем подробно службу Александра Васильевича Суворова, решилась к нему послать за веру и верность Св. Андрея», — говорится в письме Екатерины от 9 ноября.
Главнокомандующий поздравил Суворова. В его письме из Херсона от 24 ноября читаем: «За Богом молитва, а за Государем служба не пропадает. Поздравляю Вас, мой друг сердешной, в числе Андреевских кавалеров. Хотел было я сам к тебе привезти орден, но много дел в других частях меня удержали. Я всё сделал, что от меня зависело. Прошу для меня о употреблении всех возможных способов к сбережению людей… А теперь от избытка сердца с радостию поздравляю… Дай Боже тебе здоровья, а обо мне уже нельзя тебе не верить, что твой истинный друг Князь Потемкин Таврический. Пиши, Бога ради, ко мне смело, что тебе надобно».
Ответ Суворова, написанный 26 ноября, замечателен: «Светлейший Князь, мой Отец! Великая душа Вашей Светлости освещает мне путь к вящщей Императорской службе. Мудрое Ваше повелительство ведет меня к твердому блюдению должностей обеим Богам… Цалую ваше письмо и жертвую Вам жизнию моею и по конец дней». Никому и никогда этот страстный человек не делал таких признаний!
Письмо Потемкина Суворову от 20 августа 1787 года
Наступило зимнее затишье. «При поздравлении тебя, любезный друг, с Новым годом желаю тебе паче всего здоровьеца и всех благ столько, сколько я тебе хочу, — пишет ему 1 января Потемкин и прибавляет важную новость: — Сей час получил я из Вены известие, что Цесарские войска делали покушение на Белград: им хотелось его схватить, но не удалося. Война открылася».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.