Друзья-товарищи

Друзья-товарищи

На гастролях у меня всегда были в группе друзья-товарищи. Например, Тоня Ревельс и Валя Новицкий или Борис Брунов и Наум Штаркман. Этот Наум Штаркман, великолепный пианист, совсем никогда никуда не желал ходить, несмотря на мои мольбы и просьбы. Так и сидел в гостинице. Но Брунов без разговоров волок его прямо как на веревке. Штаркман же был, видно, мамин мальчик, который с трех лет целые дни проводил за роялем, и мама никуда его не пускала. Но уж я и Борис хорошо его таскали повсюду. В Самарканде заставляли Наума перелезать через все стены и прыгать во все гробницы. А на Волге он впервые в своей жизни сел в лодку, правда в костюме и в шляпе. А мы босиком и почти в чем мать родила. Борис сидел на веслах. Мы переезжали на ту сторону Волги. Как тихо! Только вода журчит.

И вдруг Брунов кладет весла, встает, качнув лодку, и спокойно ныряет в воду. А я подумала немного, потом пересела на весла и стала грести дальше, к тому берегу. Лодку немного сносило. Штаркман сидел ни жив ни мертв (хорошо, что его мама была в Москве!). А я, уверенная в том, что Брунов не нуждается в подмоге, добралась до берега и вытащила и лодку, и Наума.

Время шло. Брунова все не было видно. Потом он все-таки приплыл, несколько растерянный: он не ожидал, что я без него решусь переезжать Волгу и благополучно доберусь до берега. А я-то, конечно, совсем не подумала, что это ему может быть трудно, такому здоровущему и молодому, переплыть Волгу. И ведь это был ответ на его розыгрыш: надо же – встал, прыгнул и уплыл, ни слова не сказав. Фактически он даже не знал, умею ли я грести. А я умела, нечаянно (занималась академической греблей и гребла в четверке). Конечно, я поступила необдуманно, уж не говоря о Штаркмане, который вообще мог упасть в воду ни с того ни с сего.

За неделю до этого мы были в другом городе, и я утром на водном стадионе смотрела, как прыгают с десятиметровой вышки отдельные психи. Потом выяснилось, что один из них был Борис Брунов, он сам мне сказал об этом. Я ему, как старший товарищ, объяснила тогда, что в данное время он ни прыгать, ни разбиваться не имеет никакого права: каждый из нас не должен забывать, что вечером выступление. И целый день мы должны помнить об этом и знать, что мы на работе и все зависим друг от друга. Однако про себя я еще раз удивилась его храбрости. Он не был профессиональным спортсменом, но постоянно восхищал меня своей ловкостью. Должно быть, я так уверовала в его спортивную доблесть, что оставила посредине реки с чистой совестью.

Могла ли я тогда думать, что после моей проповеди, после такой умной лекции я сама нарушу это актерское правило и в день концерта свалюсь в погреб!

Было это в другой поездке, без Бориса Брунова. Я, вообразив себя на свободе, покатила со своей прелестной Зоей Гайдай за город и, осмотрев Печерскую лавру, заехала к Зое на дачу. Входя в комнату, я едва переступила порог и, ничего не подозревая, сверзилась в открытый кем-то люк погреба. И сломала плечо.

В больнице я не дала залить себя в гипс: ведь вечером концерт, сорвать его нельзя, это скандал, билеты все проданы, я – гастролер, подведу товарищей и филармонию.

И я дала подписку врачам, что согласна потом остаться калекой без всяких претензий. Явилась на выступление, была одета с помощью всех и на сцене терпела непереносимую боль, поддерживая левой рукой правую, которая висела, как плеть.

Ночью мне сделали жесткую повязку («дезо»), и я вместо двадцати одного дня (трещина в суставе) терпела около года. А там, в Киеве, концерты продолжались по плану, как было объявлено. Так мне и надо.

А ведь как хорошо я все объяснила Брунову!

Этот Брунов появился так. Во время гастролей по Дальнему Востоку мы сидели на вокзале перед отъездом. Кто-то из группы сказал мне:

– Вот этот Борис мечтает познакомиться с вами, – и показал на какого-то человека.

Я сказала, что я тоже мечтаю. Нас познакомили. Человек этот был очень симпатичный и очень молодой матросик. Он быстро все мне рассказал о себе: он служит во флоте, выступает в самодеятельности, собирается в Москву, москвичи-гастролеры уже звали его и обещали немедленно помочь, как только он приедет, и т. д. Потом мне мои товарищи рассказывали, что Борис очень способный, он всеобщий любимец на флоте – и начальства, и матросов.

Ну и вот прошло какое-то время, год или больше, я иду в Гастрольбюро по коридору и вижу этого молодого человека. Я пробежала мимо – очень торопилась. А когда уходила, опять вижу – стоит. Я подошла к нему и говорю:

– Здравствуйте! Вы чего тут стоите?

Он отвечает:

– Вы меня узнали? Я тут давно стою, уже месяца два.

И я выяснила, что все, кто звал его в Москву, кто видел его на Дальнем Востоке, кто говорил разные слова и обещал ему немедленно во всем помочь, все пробегали мимо. И вот он тут теперь стоит. Я ему сказала, чтобы он в ближайшее время показал мне, что он умеет делать на сцене.

Коротко говоря, я вскоре посмотрела все его номера: все, что он говорил, пел, танцевал. Борис показался мне очень способным. То, что он умел делать, было совершенно неожиданным и как бы ни с чем не сообразным.

Он выпускал изо рта бесконечное количество шариков, вообще показывал фокусы, что-то пел, имитировал актеров китайского театра и звуки китайского гонга, жонглировал, звукоподражал, гудел, свистел, стрелял, разговаривал разными голосами со всевозможными акцентами, танцевал и прыгал. Дикция у Брунова была исключительно плохая (плюс скороговорка).

Я стала очень серьезно думать, как помочь ему. Прежде всего надо было найти кого-нибудь из сатириков, чтобы сделать ему конферанс или фельетон. А самое главное – было необходимо устроить Брунова на работу. Новых, неизвестных конферансье никто не рисковал брать в свою группу: от ведущего зависит настроение в зале и весь успех концерта.

В Гастрольбюро было несколько конферансье, за которых можно было быть спокойным, и они ездили со всеми гастрольными группами. Кстати, точно так же обстояло дело с хорошими пианистами (ведь кроме выступления соло они вели всю программу как аккомпаниаторы). Расскажу крохотный эпизод.

Пианисты из филармонии свысока относились к эстрадным номерам, даже к лучшим.

Так, в какой-то заграничной поездке со смешанной группой (эстрада и филармония) пианистка (кстати, очень плохая) однажды сказала с гордостью, глядя в ноты великолепной, настоящей мексиканской румбы, исполнявшейся двумя прекрасными танцорами:

– Я в жизни этих румб не видела и играть их не умею!

Вот это было правдой: играть она не умела – танцоры плакали после каждого своего выступления, как и певцы.

Существовали, конечно, и блестящие мастера (они в программе называются концертмейстерами).

Никто из них не имел звания лауреатов, поскольку и слово это никому не было известно. Но я обязана назвать их с чувством восхищения и благодарности за их беззаветный труд. Это Ашкенази, Берман, Мандрус, Ерохин.