ГЛАВА 1 НОЧНОЙ ШТУРМ

ГЛАВА 1

НОЧНОЙ ШТУРМ

Ночью 25 ноября 1741 года генерал-прокурор Сената князь Яков Петрович Шаховской, спокойно почивавший в своей постели, был разбужен громким стуком в окно. Генерал-прокурора поднял посредине ночи сенатский экзекутор. Он объявил, что Шаховскому надлежит немедленно явиться ко двору государыни императрицы Елизаветы Петровны. «Вы, благосклонный читатель, - писал в своих мемуарах Шаховской, - можете вообразить, в каком смятении дух мой находился! (Еще бы - один из высших сановников государства лег спать при одной власти, а проснулся при другой. - Е.А.) Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов не имея, я сперва подумал, не сошел ли экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился, но вскоре увидел я многих по улице мимо окон моих бегущих необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал… Не было мне надобности размышлять, в которой дворец ехать».

Народ по улицам бежал в сторону Царицына луга - Марсова поля, возле которого тогда стоял дворец цесаревны Елизаветы Петровны - на этом месте позже по проекту архитектора Стасова построили казармы Павловского полка. Вся суета на ночных улицах столицы с неумолимой ясностью говорила генерал-прокурору, что, пока он спал, в столице произошел государственный переворот и власть перешла от императора Ивана Антоновича и его матери - правительницы России Анны Леопольдовны к цесаревне Елизавете Петровне (Шаховской, с.30). Так, глухой ноябрьской ночью 1741 года начался «славный век императрицы Елизавет»…

Вообще-то с трудом верится, чтобы такой опытный царедворец и карьерист, каким был князь Яков Шаховской, не знал о готовящемся перевороте. В Петербурге заговор цесаревны уже давно стал секретом Полишинеля. Правительницу Анну Леопольдовну, как и ее министров, не раз и не два с разных сторон предупреждали о честолюбивых намерениях цесаревны Елизаветы Петровны захватить власть. Об этом доносили шпионы, писали дипломаты из других государств. В марте 1741 года министр иностранных дел Великобритании лорд Гаррингтон через своего посла в России Эдуарда Финча сообщил русскому правительству, что, согласно донесениям английских дипломатов из Стокгольма, цесаревна Елизавета Петровна вступила в сговор со шведским и французским посланниками в Петербурге - Эриком Нолькеном и маркизом де ла Шетарди и что заговорщики составляют «большую партию», готовую взяться за оружие и совершить переворот как раз в тот момент, когда Швеция объявит войну России и вторгнется на ее территорию на Карельском перешейке. Далее в меморандуме говорилось, что весь план уже в деталях разработан Елизаветой и иностранными дипломатами и что видную роль в заговоре играет личный хирург цесаревны И. Г. Лесток, который выполняет роль связного между цесаревной и иностранными дипломатами, замешанными в антиправительственном заговоре (РИО, 91, с.52).

Сразу скажем, что английская разведка поработала на славу - информация, содержавшаяся в меморандуме Гаррингтона, была абсолютно достоверной. О содержании этого документа Финч тотчас известил первого министра правительства Ивана Антоновича - графа Остермана, а также отца императора, принца Антона-Ульриха. Последний отвечал английскому дипломату, что власти действительно располагают некоторыми сведениями о недипломатической деятельности французского и шведского посланников, аккредитованных при российском дворе. Антон-Ульрих признался также, что сам он давно заподозрил Шетарди и Нолькена в тайных замыслах против императора Ивана, заметил он и тесную связь хирурга цесаревны Лестока с Шетарди, а также то, что «этот посланник часто отправляется по ночам переодетый к принцессе Елизавете и что как нет никаких признаков тому, что между ними существовали любовные отношения, то должно думать, что у них пущена в дело политика». Наконец, отметил принц, Елизавета Петровна ведет себя так двусмысленно, что рискует оказаться в монастыре (Пекарский, с.256).

Конечно, демарш Финча не был актом бескорыстия - Англия не хотела, чтобы в результате прихода к власти Елизаветы, которую поддерживала через своего посланника враждебная Британии Франция, позиции французов в России усилились. Этим и объясняется, как понимает читатель, столь необычный и откровенный меморандум лорда Гаррингтона.

Однако выводов из этого послания русское правительство так и не сделало. Это нередко случалось в нашей истории - даже дружественным предупреждениям из-за границы у нас не принято верить: «Кто их знает, этих иностранцев? а вдруг их предупреждения - провокация? Ведь нам все в мире завидуют и добра не желают!» Одним словом, все осталось по-прежнему. Остерман лишь обратился к Финчу со странной, с точки зрения дипломатического протокола, просьбой - позвать к себе в гости Лестока и за бокалом вина повыведать у него побольше о замыслах цесаревны Елизаветы. Финч работать агентом русского правительства отказался, сказав, что «если посланников и считают за шпионов своих государей, то все-таки они не обязаны нести эти должности для других» (Пекарский, с.256).

Наконец, к осени 1741 года о готовящемся путче Елизаветы знали уже многие и в Петербурге, и за границей. Мартовский меморандум Гаррингтона находил все новые и новые подтверждения. Летом 1741 года Швеция, как и предсказывал Гаррингтон, неожиданно объявила России войну и ее армия вторглась на русскую территорию. Начались военные действия на Карельском перешейке. В октябре 1741 года среди трофеев, доставшихся русской армии, оказались отпечатанные манифесты шведского главнокомандующего генерала К. Э. Левенгаупта к русскому народу, в которых говорилось, что шведы начали войну исключительно из самых благородных целей - они якобы хотят освободить русский народ от засилья «чужеземцев, дабы он мог свободно избрать себе законного государя». Все понимали, что «чужеземцы» - это Иван Антонович, его родители и вся Брауншвейгская фамилия, а «законный государь» - цесаревна Елизавета Петровна. Особое беспокойство у властей вызвало письмо, полученное из Силезии. Его автор - хорошо информированный русский агент, сообщал, что заговор Елизаветы уже окончательно оформился и близок к осуществлению; для его предотвращения необходимо немедленно арестовать Лестока, в руках которого сосредоточены все нити заговора. А.И.Остерман предложил правительнице Анне Леопольдовне последовать совету агента из Бреславля. К этому времени он получил еще одно донесение от агента из Брабанта, который также писал и о заговоре Елизаветы, и о связях заговорщиков со шведским командованием.

Позже, уже в 1742 году, когда арестованный Остерман и другие деятели правительства Анны Леопольдовны были допрошены в Тайной канцелярии, Остерман показал, что все эти известия обсуждались им с принцем Антоном-Ульрихом и с самой правительницей и «были такие рассуждения… в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожность взять, яко то дело весьма важное и государственного покоя касающееся и при тех рассуждениях говорено от него, что можно Лештока взять и спрашивать». Он же предложил Анне Леопольдовне, под видом обычного разговора, поподробнее расспросить цесаревну, а если правительница сочтет это неудобным, то допросить Елизавету «в присутствии господ кабинетных министров» (Изложение вин, с.261). Правительница согласилась с этим мнением Остермана, но оказалась, к своему несчастью, неумелым следователем. На ближайшем куртаге-приеме при дворе в понедельник 23 ноября 1741 года, прервав карточную игру, правительница встала из-за стола и пригласила тетушку Елизавету для беседы в соседний покой…

Как пишут романисты, последуем за дамами и послушаем, о чем пойдет беседа… А впрочем, не лучше ли остаться пока за порогом дворцового покоя и, поджидая возвращения дам, рассказать читателю, который не знает или подзабыл историю, о династической ситуации того времени, ставшей, в конечном счете, причиной кризиса 1740-1741 годов. Рассказ этот следует начать издалека - с 1682 года, когда умер русский царь Федор Алексеевич и на престоле оказалось сразу двое его малолетних братьев: старший - Иван V Алексеевич и младший - Петр I Алексеевич под регентством правительницы - их сестры, царевны Софьи Алексеевны, которая в регентши, как известно, навязалась к братьям насильно.

После того, как в 1689 году Петр победил Софью, система двоевластия Ивана и Петра сохранилась, хотя фактически царь-реформатор правил страной в одиночестве. Больной и слабоумный царь Иван умер в 1696 году, оставив после себя вдову - царицу Прасковью Федоровну и трех дочерей - Екатерину, Анну и Прасковью. Самой большой трагедией Петра Великого в конце его жизни стало то, что у него не осталось сыновей, которым он мог бы передать престол и страну. Когда в конце января 1725 года он умирал, то у его постели стояли только дочери: старшая - Анна, средняя - Елизавета и младшая - Наталья, которая вскоре тоже умерла и гроб которой несли рядом с гробом великого царя. Императорский престол перешел к жене Петра - императрице Екатерине I, а она, поцарствовав всего два года, умерла в 1727 году. Перед кончиной Екатерина завещала корону 12-летнему внуку Петра Великого и сыну покойного царевича Алексея Петровича (старшего сына от брака Петра I и Евдокии Лопухиной) Петру II. Но юный император также правил недолго: в начале 1730 года он заболел оспой и умер 19 января того же года.

Собравшиеся в эту ночь на совещание высшие государственные сановники обратили свой взор на наследников царя Ивана V Алексеевича и единодушно выбрали в императрицы среднюю, бездетную дочь старшего брата Петра I Анну Ивановну. К этому времени она жила в Митаве - столице тогдашнего герцогства Курляндия (на территории современной Латвии) как герцогиня, точнее - как вдова курляндского герцога Фридриха-Вильгельма, за которого еще в 1710 году выдал свою племянницу Петр Великий.

Старшая сестра Анны, Екатерина Ивановна, тоже была герцогиней - еще в 1716 году Петр I отдал ее в жены другому немецкому герцогу - Карлу-Леопольду Мекленбургскому. В этом несчастливом браке родилась девочка - Елизавета-Екатерина-Христина. В 1721 году Екатерина Ивановна вместе с дочкой вернулась в Россию. Она не вынесла сурового обращения своего мужа - человека грубого и психически неуравновешенного. Итак, когда в 1730 году к власти пришла Анна Ивановна, династическая перспектива для Романовых не стала яснее - в старшей ветви рода (от царя Ивана V) оставались только женщины - Мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, ее дочь Елизавета-Екатерина-Христина, а также незамужняя (официально) младшая сестра царевна Прасковья Ивановна. Причем сестры Анны Ивановны, Прасковья и Екатерина, умерли вскоре после ее вступления на престол. Первая скончалась в 1731, а вторая - в 1733 году.

Не лучше было положение и в младшей ветви Романовых (от Петра I). К 1730 году в живых оставалось лишь двое: дочь Петра Великого и Екатерины I цесаревна Елизавета Петровна и ее племянник, сын ее умершей в 1728 году старшей сестры Анны Петровны Карл-Петер-Ульрих, который родился от брака Анны Петровны с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом. Это и был единственный мужской наследник всего рода Романовых.

Однако императрица Анна Ивановна не хотела передавать ему трон. Она решила испытать судьбу и в 1731 году приняла закон о престолонаследии, согласно которому трон отходил к сыну ее племянницы Елизаветы-Екатерины-Христины, которого та еще только должна была когда-нибудь родить в браке с каким-либо принцем благородной крови. Это было очень странное, просто уникальное высочайшее распоряжение. Оно вызвало удивление даже у видавших виды русских людей. В обществе недоумевали: «Кто же может поручиться, что в этом будущем браке будут дети и что непременно родится мальчик, которому предназначен русский престол?»

Во исполнение этого дивного закона принцессу Мекленбургскую окрестили в православную веру в 1733 году, и она стала Анной Леопольдовной, причем, непонятно, почему вместо первого имени отца (Карл) было выбрано второе (Леопольд).

Позже нашли и жениха, принца Брауншвейг-Люнебургского Антона-Ульриха. После долгих проволочек и сомнений - жених не подходил - в 1739 году все же сыграли свадьбу, а в августе 1740 года у Анны Леопольдовны родился, как по заказу императрицы, мальчик. В честь деда, царя Ивана V, его назвали Иваном. Это и был печально знаменитый в анналах XVIII века император Иван Антонович - «железная маска» русской истории.

Не прошло и двух месяцев после рождения ребенка, который приходился Анне Ивановне внучатым племянником, как сама императрица заболела и 17 октября 1740 года умерла. Перед кончиной она подписала завещание, согласно которому престол наследовал младенец Иван Антонович, а регентом при нем (до совершеннолетия императора) становился фаворит императрицы Анны герцог Курляндский и Семигальский Эрнст-Иоганн Бирон, который и вынудил умирающую Анну Ивановну подписать такое завещание. Однако регентствовал он недолго - до 9 ноября 1740 года, когда его сверг фельдмаршал Бурхард Христофор Миних, получивший поддержку у обиженных на властного Бирона родителей императора - принцессы Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха. В результате этого переворота Бирон отправился в сибирскую ссылку, а принцесса была объявлена при малолетнем сыне-императоре правительницей империи. Ее муж стал третьим в истории (после боярина А.С.Шеина и А.Д.Меншикова) генералиссимусом русской армии.

Таким образом, в интересующее нас время, то есть в конце ноября 1741 года, на престоле восседал (точнее - возлежал) годовалый младенец Иван VI. Почему шестой? При таком счете учитывались все Иваны - в том числе великие московские князья: Иван I Калита, Иван II и покоритель Новгорода и освободитель России от власти Золотой Орды Иван III. Иногда, особенно в официальных бумагах, младенца-императора называли Иоанном III, то есть вели счет по царям, начиная с первого русской царя - Ивана Грозного.

После свержения Бирона и последовавшего затем удаления Миниха, который успешно сделал свое дело и в услугах которого при дворе более не нуждались, власть перешла в руки великой княгини и правительницы Анны Леопольдовны. И вот мы подходим как раз к тому моменту, с которого начали наш вынужденный исторический экскурс у порога покоев, за которым скрылись Анна Леопольдовна и Елизавета Петровна, приходившаяся Анне Леопольдовне, как теперь понимает просвещенный читатель, двоюродной теткой. А теперь, пожалуй, пора заглянуть и в покои дворца, где уединились тетка с племянницей…

…Держа в руках полученное от бреславского агента письмо, правительница пыталась приструнить тетушку по-семейному, настаивала на том, что так родственникам поступать негоже и что только доброе родственное чувство, которое питает племянница к тетушке, не позволяет ей последовать советам Остермана и других, а именно - арестовать подозреваемых в заговоре и пытать Лестока. Как писал в своих «Записках» генерал X. Г. Манштейн, «цесаревна прекрасно выдержала этот разговор, она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына, что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу», и что все эти известия сообщены правительнице врагами, желавшими сделать цесаревну несчастной…» (Манштейн, с.232). Тем не менее Елизавета сильно перетрусила и, всячески открещиваясь от обвинений, может быть и всплакнула. Ее простодушная «следовательница», по-видимому, действительно поверила словам тетки. На этом разговор окончился. Когда обе дамы вышли вновь к гостям, они были весьма взволнованы, что тотчас и отметили присутствовавшие на куртаге дипломаты. Как писал потом французский посланник Шетарди, «правительница… в частном разговоре с принцессой в собрании во дворце сказала ей, что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожной с принцессой Елизаветой и особенно советуют арестовать хирурга Лестока, что она поистине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то, конечно, принцесса не найдет дурным, когда его задержат. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подало случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов» (Пекарский, с.629-630).

Вернувшись после памятного куртага к себе во дворец, Елизавета испытывала, вероятно, страх. Она прекрасно понимала, что в случае ареста Лестока разоблачение неминуемо - болтливый и слабовольный хирург знал так много, а в Тайной канцелярии у страшного ее начальника Андрея Ивановича Ушакова он бы непременно заговорил только при одном виде дыбы. И тогда цесаревну ждали дальний монастырь, постриг, словом - прощай сладкая жизнь! Надо сказать, что опасения цесаревны были небезосновательны: после ее прихода к власти один из церковных иерархов архиепископ Новгородский Амвросий Юшкевич показал на следствии, что при дворе вынашивали проект заточения цесаревны в монастырь. Правда неясно, почему в качестве обители для непослушной тетушки Анна Леопольдовна выбрала мужской Троице-Сергиев монастырь (АВ, 1, с.67). Возможно, шла речь не о пострижении, а лишь об изоляции опасной соперницы, что, конечно, все равно сильно огорчило бы веселую дочь Петра. Нет, этого допустить было нельзя! Раз встав на путь лжи и клятвопреступлений, Елизавета уже решила до конца не сходить с него. Через сутки, в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года, горячо, со слезой, помолившись Богу, цесаревна надела кавалерийскую кирасу и с тремя приближенными села в сани. По ночным улицам заснеженной столицы она полетела в слободу Преображенского полка, находившуюся в районе современного Преображенского собора и улицы Пестеля. Там цесаревну уже ждали. Гвардия была готова вступить в дело.

Создавая в начале 1690-х годов Преображенский и Семеновский полки - первые гвардейские части, - Петр Великий хотел иметь под рукой отборное, надежное войско, которое можно было бы противопоставить стрельцам. Как известно, стрельцы - привилегированные пехотные полки московских царей - к концу XVII века стали активно вмешиваться в политику. «Янычары!» - так, уподобляя стрельцов турецкой придворной пехоте, презрительно называл их Петр. У него были особые причины для страха и лютой ненависти к бородатым и длиннополым воинам - навсегда он, десятилетний мальчик, запомнил жуткое майское утро 1682 года, когда, подчиняясь воле его старшей сестры и соперницы царевны Софьи, пьяные и разъяренные от крови и безнаказанности стрельцы с высокого кремлевского крыльца метали на копья кровожадной толпы ближайших родственников и верных слуг царя Петра и его матери, царицы Натальи Кирилловны.

Разогнав стрелецкие полки, царь создал замечательную воинскую часть - гвардию. Но не успел основатель и первый полковник Преображенского полка закрыть глаза (он умер в ночь на 28 января 1725 года), как его любимцы в зеленых мундирах превратились в новых янычар - уже в эту трагическую ночь русской истории они вышли на политическую авансцену и благодаря им к власти пришла императрица Екатерина I Алексеевна. История русской гвардии XVIII века вообще противоречива. Прекрасно снаряженные, образцово вооруженные и обученные, гвардейцы всегда были гордостью и опорой русского престола. Их мужество, стойкость, самоотверженность много раз решали в пользу русского оружия судьбу сражений, кампаний, целых войн. Не одно поколение русских людей замирало в государственном восторге, любуясь на ровный нарядный строй гвардейских батальонов во время их торжественного марша по Марсовому полю - главной площади военных торжеств в Петербурге.

Но есть и иная, менее героическая страница в летописи императорской гвардии. Гвардейцы - эти красавцы, дуэлянты, волокиты, избалованные вниманием столичных и провинциальных дам, - составляли особую привилегированную воинскую часть русской армии со своими традициями, обычаями, психологией, которую можно расценивать как преторианскую (вспоминая Древний Рим, где преторианцы ставили и свергали императоров). Как известно, постоянной и главной обязанностью гвардии была охрана покоя и безопасности двора и царской семьи. Стоя на часах снаружи и внутри царского дворца, они видели как бы «изнанку» придворной жизни, оборотную сторону этого волшебного для миллионов простых подданных бытия среди зеркал и «марморовых» статуй. Известен случай из времен императрицы Анны Ивановны, который произошел с юношей Петром Паниным - будущим крупным военным деятелем времен Екатерины II. Он служил в гвардии и как-то раз стоял на часах во дворце в тот момент, когда мимо него проходила государыня императрица. Тут юношу поразил… приступ зевоты. Он «успел пересилить себя. Тем не менее судорожное движение челюстей было замечено императрицей, отнесшей это действие часового к намерению сделать гримасу, и за эту небывалую вину несчастный юноша» был списан в армейский полк и отправлен простым солдатом на турецкую войну, которую в это время вел фельдмаршал Миних (Петров, с.565).

Трудно представить себе, чтобы у простого смертного, попавшего во дворец, при виде самодержицы возник позыв к зевоте. Мимо же стоящих навытяжку гвардейцев в царские спальни прокрадывались фавориты, часовые слыхивали, как бранятся и даже дерутся между собой высокопоставленные особы. Словом, уважения даже к носителям власти Преображенские гвардейцы не питали, и уж подавно они не испытывали благоговейного трепета перед блещущими золотом и бриллиантами придворными. Они скучали на пышных церемониях и обедах - для них все это было привычно, и обо всем они имели свое, часто нелестное, мнение.

В итоге - и это очень важно - у гвардейцев складывалось особое и весьма высокое представление о собственной роли в жизни двора, столицы, России. Однако оказывалось, что «свирепыми русскими янычарами» можно успешно манипулировать. Лестью, посулами, деньгами иные дельцы умели направить раскаленный гвардейский поток в нужное русло, так что усатые красавцы даже не подозревали о своей жалкой роли марионеток в руках интриганов и авантюристов. Как стало известно из материалов следствия 1742 года по делу Миниха, свергшего во главе отряда гвардейцев регента Бирона 9 ноября 1740 года, фельдмаршал воодушевлял гвардейских солдат речью о том, что они сильны и «кого хотят государем, тот и быть может - хотя принца Иоанна или герцога Голштинского» (Изложение вин, с.22). Так Миних льстил гвардейцам и одновременно их обманывал. Как выяснилось на том же следствии, он говорил солдатам, что ведет их свергать Бирона для того, чтобы императрицей стала цесаревна Елизавета. На самом же деле он даже не думал об этом - судьба власти была заранее решена в пользу родителей Ивана Антоновича.

Примечательно, что на следствии в Тайной канцелярии фельдмаршала - своего бывшего вождя - обличали во лжи девять участников переворота 9 ноября 1740 года, которые давали показания уже как лейб-компанцы, то есть как участники нового переворота 25 ноября 1741 года в пользу Елизаветы. Иначе говоря, гвардейцам было все равно кого свергать - сегодня Бирона, завтра Миниха, послезавтра Анну Леопольдовну. Поэтому гвардия, как обоюдоострый меч, была опасна и для тех, кто пользовался ее услугами. Власть императоров и первейших вельмож нередко становилась заложницей необузданной и капризной вооруженной толпы гвардейцев. Эту будущую зловещую в русской истории роль гвардии проницательно понял французский посланник в Петербурге Жан Кампредон, сразу же после вступления на престол Екатерины I в конце января 1725 года написавший в донесении своему повелителю Людовику XV такие слова:

«Решение гвардии здесь закон».

И это была правда. XVIII век вошел в русскую историю как «век дворцовых переворотов». Эти перевороты делались руками гвардейцев.

Все дворцовые перевороты XVIII века с участием гвардии похожи друг на друга, но все-таки каждый имел какой-то свой оттенок, свою особенность. Если участие гвардии при восшествии на престол Екатерины I в январе 1725 года можно условно назвать «переворотом скорби», когда потрясенные смертью «Отца Отечества» люди в гвардейских мундирах со слезами на глазах пошли за Екатериной и Меншиковым - самыми близкими покойному людьми, продолжателями дела только что скончавшегося великого царя, то переворот 1762 года, свергший ненавистного гвардии Петра III, можно назвать «переворотом гнева», направленного против императора, попиравшего национальные и религиозные чувства русских людей. Ночной же мятеж 25 ноября 1741 года, возведший на престол Елизавету Петровну, был истинным «переворотом любви», плодом давнего «романа», который возник между цесаревной и гвардейцами.

Произошло это не вдруг. Популярность дочери Петра Великого среди гвардейцев упрочилась лишь к концу 1730 - началу 1740-х годов. Шетарди писал, что Миних, придя во дворец к цесаревне «с пожеланиями счастья в Новый (1741) год, был чрезвычайно встревожен, когда увидел, что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими принцессу своей кумой; более четверти часа он не в силах был прийти в себя в присутствии принцессы Елизаветы, ничего не видя и не слыша» (РИО, 92, с.231-232). Изумление старого фельдмаршала понять можно - ведь он всегда считал, что именно его, «Столпа Отечества» (так Миних называл себя в мемуарах), изумительного храбреца и красавца, безумно любят солдаты русской армии.

Между тем цесаревна давно и последовательно добивалась расположения гвардейцев. Они звали ее кумой и на «ты» потому, что дочь Петра Великого, как и ее незабвенный отец, часто соглашалась стать крестной матерью новорожденных у простых гвардейских солдат. Цесаревна дарила роженице золотой и запросто, не жеманясь, выпивала со счастливыми родителями чарку водки за здоровье своего очередного крестника. А как известно, крестная связь, кумовство на Руси признавалось родством не менее близким, чем родство кровное. Поэтому надо думать, что когда пришел ее час, цесаревна возглавила штурмовой отряд не просто гвардейцев, но и отчасти своих родственников. Словом, триста разгневанных кумовьев возвели свою куму на престол. И вообще, в поведении, манерах цесаревны было много симпатичных простым солдатам черт - она была добра, ласкова к ним, «взором любезна» и во всем этом выигрывала в сравнении с императрицей Анной Ивановной - женщиной грубой, неласковой и некрасивой.

Расположение или, как тогда говорили, «горячность», которое подчас публично проявляли к цесаревне гвардейцы, усиливалось еще и тем, что Елизавета казалась им такой нежной и беззащитной, угнетенной людьми плохими, да к тому же иностранцами, вроде Бирона или членов Брауншвейгской фамилии, занявших престол великого Петра. А между тем в глазах гвардии Елизавета была единственным человеком, в котором струилась кровь Петра - да так оно и было! Не только в глазах гвардии, но и народа она была своей, русской (скажем, как в пьесе, «в сторону», наполовину - все-таки ее матушка русской крови не имела). В гвардейской среде Петра Великого обожали, о нем говорили с восторгом. Списки гвардейцев, тех, кто пошел ночью 25 ноября 1741 года вместе с Елизаветой на мятеж, примечательны тем, что состоят на треть из солдат, начавших свою службу еще при Петре, причем более пятидесяти из них участвовали в Северной войне 1700-1721 годов и в Персидском походе 1722-1723 годов. Иначе говоря, к 1741 году ветераны этих войн были испытанными бойцами; некоторым из них стукнуло пятьдесят - по тем временам возраст весьма почтенный. Можно представить себе, как в казармах и на бивуаках такой седоусый «дядька» рассказывал окружавшим его молодым солдатам о походах с великим полководцем, о его дочери - красной девице, умнице и помощнице, которую они видели вместе с великим царем. В таких рассказах на Елизавету распространялась харизма первого императора.

А слушатели у ветеранов были благодарные - из трех сотен будущих мятежников 1741 года 120 человек относились к зеленым юнцам, записанным в гвардию в 1737-1741 годы, причем 73 из них были рекрутами из крестьян. Пусть не покажется читателю странным, что в гвардии - оплоте русского дворянства - служили простые крестьяне, а также бывшие посадские, разночинцы и даже холопы. Включение их в гвардейские полки, да еще в первую (самую почетную) роту Преображенского полка, не было случайностью, а явилось следствием целенаправленной кадровой политики правительства императрицы Анны Ивановны. Когда в 1741 году начались допросы свергнутого регента Бирона, то его, кроме серьезных государственных преступлений, обвиняли также и в «разбавлении подлыми» людьми элитных частей, что делалось им якобы «для лучшего произведения злого своего умысла» по захвату власти. Известно, что свергнутый Бирон (как и Остерман позже, в деле 1742 года) во время этого следствия играл роль козла отпущения и отвечал за все грехи аннинского царствования. Между тем политика вытеснения дворян из гвардии была изобретена не злобным временщиком, а самой императрицей Анной Ивановной. Вступив в 1730 году на престол при чрезвычайных обстоятельствах, когда большая часть дворян составляла проекты по ограничению императорской власти, Анна на всю свою жизнь сохранила недоверие к своим подданным-дворянам и всегда опасалась нового «замешания», подобного движению начала 1730 года. Одним из первых ее шагов на государственном поприще стало учреждение нового гвардейского полка - Измайловского, в который совсем неслучайно набрали мелких служилых людей с южных окраин - однодворцев, а офицерами, в большинстве своем, назначили иностранцев. Происходило это не от большой любви государыни ко всему иностранному, а от недоверия Анны к отечественному дворянству. В том же ключе следует рассматривать и обновление старых гвардейских полков, воинам которых весьма не нравилось появление новых любимчиков государыни - измайловцев.

Но в своих расчетах Анна Ивановна и Бирон ошиблись. Новые люди, включенные в ряды Преображенского и Семеновского полков, не меняли общих настроений гвардии. Простые деревенские парни тотчас проникались корпоративной психологией гвардейцев, становились такими же преторианцами, как и служившие там дворяне. Новое пополнение с восторгом слушало рассказы ветеранов о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах и о великом царе, который - не чета нынешним правителям!

Как и всегда, разговоры о том, что «нынешнее есть хуже вчерашнего», были одними из самых популярных в народной и солдатской среде. Об этом с ясностью говорят материалы политического сыска, доносы и допросы в Тайной канцелярии. Можно без преувеличения утверждать, что в русской истории, за редким исключением, не было государя, которого бы любили в народе в те годы, когда он правил страной. Как известно, о Петре I при его жизни повсеместно говорили как об антихристе, кровопийце, развратнике и нарушителе всех мыслимых и немыслимых запретов и законов, разорившем страну бесчисленными поборами, налогами и повинностями. Но проходили годы, и образ грозного царя в народном сознании менялся, плохое и страшное забывалось. В памяти стареющих современников Петра Великого, соприкоснувшихся с ним при его жизни, оставался облик бесстрашного воина, реформатора, прославившего на весь мир Россию как великую державу. Царь, действительно дравший три шкуры со своего народа, в мифологии представал народным защитником, сильным, крутым, но справедливым. Кстати, таков удел в фольклоре и Ивана Грозного. Гвардейцы, затаив дыхание, слушали крамольную песню, которую заводил ветеран-патриот - а за нее могли в случае доноса «урезать язык»:

Ты откройся-ка гробова доска,

Из гробницы встань, русский белый царь.

Ты взгляни-ка царь, радость гвардии,

Как полки твои в строю стоят,

Опустив на грудь свои головы.

Что не царь нами теперь властвует,

И не русский князь отдает приказ,

А командует, потешается

Злой тиран Бирон из Неметчины.

Встань-проснись, царь, наше солнышко,

Хоть одно слово полкам вымолви,

Прикажи весь сор метлой вымести

Из престольного града Питера.

«Да и что тут говорить - не чета был покойный царь тем, кто сейчас там расселся!» - кручинился такой ветеран и тыкал пальцем вверх. А что было там? Дитя-император в люльке, бесцветная мать его Анна Леопольдовна, дичившаяся публики и прятавшаяся в дальних комнатах дворца, отец государя принц Антон-Ульрих, хотя и генералиссимус, да какой-то несолидный, невидный, негрозный и недородный, а несмелый и вялый - одно название, что генералиссимус… А чувства, как известно, в общественных настроениях играют роль более важную, чем логика, здравый смысл и даже реальная политика. Да и политика правительства Анны Леопольдовны не отличалась решительностью, определенностью и активностью. Только потом, при императрице Елизавете Петровне, когда со времен краткого правления Анны Леопольдовны пройдет время, снова заработает принцип: «Раньше было лучше, чем теперь». И тогда новые «клиенты» Тайной канцелярии станут поминать добрым словом правительницу Анну Леопольдовну, которая, оказывается, была милостива к людям, мухи никогда не обидела, вела себя всегда скромно и денег государственных не транжирила, как государыня нынешняя…

Представление о том, что в стране в конце 1730 - начале 1740-х годов царил свирепый режим иностранных поработителей, ошибочно. Ни Анна Ивановна, ни ее фаворит Бирон, ни сменившая их у власти Брауншвейгская фамилия не вели политики, которая наносила бы ущерб национальным, а тем более имперским интересам России (см. подробнее Анисимов, 1994). Даже во времена безвольного регентства правительницы Анны Леопольдовны русская армия, возглавляемая иностранцем по происхождению генералом Петром Ласси, одержала в августе 1741 года блестящую победу над шведами в Финляндии, у крепости Вильманстранд.

Конечно, то, что иноземцы заняли высокие места при «природнорусской» императрице Анне Ивановне, боявшейся, как уже сказано выше, политической активности собственных соплеменников - героев политических дискуссий 1730 года, раздражало патриотов. Один из них, некто Иван Самгин, в 1739 году говорил товарищам: «Вот наши министры и прочие господа мимо достойной наследницы государыни цесаревны (Елизаветы Петровны) избрали на престол российской эту государыню (Анну Ивановну), чая, что при ней не будут иноземцы иметь болыцину (то есть преимущество. - Е.А.), а цесаревну мимо обошли… Но Бог за презрение достойного наследника сделал над нашими господами так, что (только) на головах их не ездят иноземцы» (Германн, с.177; Чистович, с.545).

Патриоты, как это бывает им свойственно, имели короткую память и забывали, что иностранцев «натащил» в Россию сам Петр Великий, который более других заботился о могуществе и самостоятельности России. Он использовал иностранцев именно для этих целей, и они никогда не представляли опасности для национального существования России. При этом, приводя сочувственные дочери Петра Великого высказывания патриотов, не следует забывать, что сами эти патриоты оказывались в застенках Тайной канцелярии рядом с теми, кто выражался о цесаревне Елизавете Петровне совсем не так доброжелательно, а даже наоборот - весьма презрительно. Одни сидели за то, что называли цесаревну незаконнорожденной («выблядком»), рожденной до брака Петра и Екатерины, а потому недостойной короны российских императоров. Другие не могли простить ей происхождение от лифляндской простолюдинки-прачки Марты Скавронской. Третьи припоминали ее легкомысленное поведение после смерти Петра Великого.

Не следует преувеличивать поддержку Елизаветы в дворянской среде. Дворянство никогда не выступало сплоченной массой на защиту интересов дочери Петра Великого. Именные списки лейб-компании, то есть тех 308 гвардейцев, которые и совершили переворот, позволяют сделать вывод, что среди них дворяне составляли менее одной пятой от общего числа мятежников - всего 54 человека. Все остальные участники мятежа происходили из крестьян, горожан, церковников, солдатских детей, казаков, причем крестьяне составляли почти половину - 44% (Именные списки). В среде «повстанцев» 1741 года не оказалось ни одного представителя знатных дворянских родов, не было даже ни одного офицера. Елизавета явилась императрицей солдатни, да и то ничтожной ее части - известно, что переворот 25 ноября 1741 года осуществили три сотни гвардейцев из десяти тысяч гвардейских солдат, мирно спавших по своим слободам в решающую для России ночь!

Забегая вперед, заметим, что идея о засилье иноземцев до восшествия на престол Елизаветы Петровны активно эксплуатировалась именно во время ее царствования. Эта идея стала одним из идеологических постулатов внутриполитической доктрины елизаветинского правления - особенно на начальном этапе - и, в конечном счете, оказала сильное влияние на восприятие потомками (в том числе историками и литераторами) времени Анны Ивановны и Анны Леопольдовны как некоего темного царства зла и национального угнетения. Запуганный еще в нежном детстве литературными ужасами «Ледяного дома» Ивана Лажечникова, читатель ставил так называемую «бироновщину» в один ряд с террором времен Ивана Грозного или государственным разбоем Иосифа Сталина, что неправильно.

Итак, не было засилья иностранцев, против которых восстала бы гордая дочь Петра Великого. Не было поддержки дворянства, офицерства, большинства гвардии. Так почему же переворот удался, почему с такой легкостью цесаревна стала императрицей? Думаю, что первая причина ее успеха - благоприятная политическая конъюнктура, точнее - слабость правящей власти. Ранее, во времена суровой Анны Ивановны и волевого Бирона, цесаревна Елизавета и подумать бы не могла о перевороте - так она боялась этих людей. Во времена регентства Анны Леопольдовны ситуация резко изменилась, с политической сцены сошли самые яркие, решительные деятели, наступило некое безвременье. Как мы видели, режим правительницы ничего не предпринял для того, чтобы предупредить уже назревший мятеж. Вторая причина успеха - решительность окружения Елизаветы, толкавшего ее к незамедлительным, волевым действиям, обещавшего ей, дочери Петра Великого, в случае успеха, безусловную поддержку гвардии и народа. Третья причина - честолюбие самой цесаревны и ее беспокойство о будущем, которое оставалось для нее неясным. Наконец, важным фактором переворота стали иностранное влияние и иностранные деньги, которыми были подкуплены будущие участники путча. 

* * *

 Причастность к заговору иностранных дипломатов - одна из интереснейших черт переворота 25 ноября 1741 года, которую потом победители всячески скрывали. Сближение Елизаветы Петровны со шведским посланником Нолькеном произошло осенью 1740 года. Накануне смерти императрицы Анны Ивановны (она скончалась 17 октября) шведский посланник получил особую депешу из Стокгольма от президента Государственной канцелярии (которая в Швеции выполняла функции Министерства иностранных дел) графа К. Юлленборга. Эта бумага привела к важным международным событиям и, в конечном счете, повлияла на ситуацию в России. Дело в том, что опытный политик Юлленборг предвидел: если умрет императрица Анна Ивановна, то в России неизбежно начнется смута и завяжется борьба за власть. Поэтому необходимо уже сейчас войти в контакт с одной из русских оппозиционных придворных группировок, которая в обмен на шведскую финансовую и военную помощь еще до своего прихода к власти согласится на территориальные уступки Швеции. Не нужно забывать, что с момента заключения Ништадтского мира 1721 года, которым Швеция признала свое поражение в Северной войне 1700-1721 годов, прошло всего лишь двадцать лет. В среде шведской аристократии и дворянства была свежа горечь поражения в войне с Россией, и многие в Швеции жаждали реванша, ожидая для этого лишь подходящего момента. Проблема войны и мира с Россией была темой политической, спекулятивной, она ожесточенно дебатировалась в рикстаге, при дворе, среди дворян, которые разделялись на две непримиримые партии: партию «шляп» - сторонников войны и реванша, и партию «колпаков», в которую входили приверженцы мирных отношений с опасным и непредсказуемым восточным соседом. Воинственные «шляпы» во главе с Юлленборгом победили на рикстаге 1739 года партию «колпаков», и Юлленборг возглавил правительство, начавшее подготовку к войне с Россией. Чтобы этому воспрепятствовать, русские дипломаты в Стокгольме щедро раздавали золото для подкупа высших сановников. Но в этот раз золотая плотина на пути войны явно оказалась невысокой, и шведская армия срочно доукомплектовывалась и стягивалась в Финляндию - к предполагаемому театру военных действий.

Юлленборг в упомянутом выше послании Нолькену дал дипломату задание - обеспечить успех военного предприятия в России тем, чтобы расколоть накануне войны русскую элиту. Шведский посланник приступил к исполнению воли начальства, иначе говоря, вмешался во внутренние дела России. Следует отметить, что такое неблаговидное поведение иностранных дипломатов в странах своего аккредитования считалось тогда делом обычным. Так вели себя дипломаты всех европейских стран. Русские посланники, например, снабжали деньгами тех же «колпаков» в шведском рикстаге и тратили огромные деньги на подкуп депутатов (послов) сейма Речи Посполитой, дабы добиться от этих стран политики, угодной Петербургу.

Вообще, кажется достойным внимания читателей официальное определение дипломатического представителя (министра) в стране его «резидентирования», данное в специальной записке Коллегии иностранных дел от 6 июня 1744 года: «Министр иностранный есть, яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора, для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинить или предприять вознамеривается; одним словом министра никак лутше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом… и потому сколь с одной стороны министры о всем происходящем разведывать стараются, столь, с другой, тщание прилагается то, что не подлежит им ведать, от них скрывать и им не объявлять». Далее в записке говорится о тех пределах, в которые иностранный посланник «без лишения своего права вступаться не должен», а именно: «1. Поношение освященных государевых персон, качеств или склонностей их и прочая; 2. Всякое народное противу государя возмущение, подкупление чужих подданных и заведение тем себе партии и следственно опровержение ему противной, яко такие перемены единственно в государевой воле состоять имеют; 3. Посылка о состоянии того государства, в котором он резидирует, ко двору своему ругательных и предосудительных реляций». Забегая вперед, отмечу, что Нолькен и примкнувший к нему французский посланник маркиз Шетарди все эти пределы многократно преступали, впрочем, как и множество других дипломатов (в том числе и русских), интриговавших при иностранных дворах.

Но вернемся к Нолькену и его миссии. Группировок в русской правящей элите накануне смерти императрицы Анны Ивановны было три: Бирон и его клевреты, Брауншвейгская фамилия и группировка Елизаветы Петровны. Однако не успел Нолькен приготовиться к своей зловредной работе, как сразу же после смерти императрицы Анны Ивановны события в России стали развиваться так стремительно, что опередили все расчеты Юлленборга: Бирон, назначенный по завещанию императрицы регентом, был свергнут 9 ноября 1740 года; у власти укрепилась Брауншвейгская фамилия во главе с Анной Леопольдовной. Таким образом, никакой другой оппозиционной группировки, на которую следовало бы ориентироваться, кроме «партии» Елизаветы Петровны, в ноябре 1740 года не осталось. По-видимому, именно тогда Нолькен, пользуясь своим знакомством с хирургом цесаревны Иоганном Германом Лестоком, начал переговоры с Елизаветой - сначала через посредников, а потом и лично. Юлленборг поддержал усилия Нолькена и предписал ему согласовывать свои действия с французским посланником в Петербурге маркизом Иоахимом-Жаном Тротти де ла Шетарди, не так давно прибывшим в Россию.

Русско-французские отношения при Анне Ивановне не были теплыми, особенно после русско-польской войны 1733-1734 годов, когда Франция выступила на стороне противника России польского короля Станислава I Лещинского и в 1733 году отозвала из Петербурга своего дипломатического представителя Маньяна. Только через шесть лет Версаль решил восстановить свои отношения с Россией в полном объеме и послал в Петербург маркиза Шетарди, слывшего человеком ловким и опытным. Активность французской дипломатии была связана с тем, что Версалю не нравились дружественные отношения России и Австрии. Как известно, Бурбоны враждовали тогда с Габсбургами, и борьбу с сильным при русском дворе австрийским влиянием Версаль считал важнейшей задачей Шетарди.