Глава 16 Ночной кошмар

Глава 16

Ночной кошмар

На долю бедных солдат выпали нечеловеческие страдания.

Капитан Генри Клиффорд

За несколько дней до Рождества капитан Клиффорд сидел в своей палатке с новой книгой Чарльза Диккенса «Трудные времена» и думал о том, что автору было бы неплохо приехать в Россию и написать продолжение под названием «Трудные времена в Крыму».

Через приоткрытый полог палатки он видел, как несколько солдат 4-й дивизии отправились за водой. Ночь выдалась ветреной, снег таял. «Бедные парни, — подумал капитан, — они всю ночь будут мокнуть в траншее или пикете. Не многие из них могли бы похвастать своей долей». Капрал-ирландец тщетно пытался спастись от холода, кутаясь в шинель. Повсюду оставались незащищённые участки тела. Фуражка без ремешка и кокарды надвинута по самые уши; волосы, усы и борода не стрижены с тех пор, как он прибыл в Крым, — но это для сохранения тепла.

Из всей группы только один солдат одет в алую британскую форму. Другие «позаимствовали» детали туалета у мёртвых русских. На одном из счастливцев высокие русские сапоги, из которых торчат большие пальцы. Ноги остальных укутаны старыми мешками, кусками кожи и овечьими шкурами.

Такое зрелище не было чем-то исключительным. В любом из полков трудно было найти хотя бы двух одинаково обмундированных солдат. Офицерам приказали носить сабли, поскольку не было иного способа отличить их от солдат. Однажды майор лёгкой дивизии стоял на пороге собственноручно построенного жилища во французских форменных брюках и феске. Проходивший мимо французский офицер-зуав по ошибке принял его за своего. У майора, который провёл несколько лет во Франции и прекрасно знал французский язык, была с собой бутылка. Он выпил за здоровье зуавов один стакан, затем ещё несколько. Француз почти угрожающим тоном поинтересовался, почему офицер французской армии позволяет себе так опускаться. Англичанину пришлось назвать себя.

Все британские офицеры отпустили бороды. Лейтенант Ричардс писал сестре, что она вряд ли его узнает при встрече. «Я сейчас похож на сову, которая высовывается из ветвей. Если я решу вернуться к своему бизнесу (набивке матрасов), первым делом мне нужно будет привести в порядок лицо».

Некоторые офицеры укутывали ноги соломой, другие носили «длинные чулки поверх форменных брюк; кое-кто делал из старых рюкзаков подобие подвязок; у многих счастливцев была самодельная обувь из овечьей шкуры, бычьей или лошадиной кожи. В ход шло всё, что могло хоть немного спасти от холода… Наша верхняя одежда представляла собой кучу тряпья. Вместо шапок некоторые носили церковную посуду, которую можно было натянуть поверх ушей; другие делали себе подобие головных уборов, сложив в несколько слоёв старые одеяла… Бороды и усы достигали двух дюймов длины; их владельцы, вернувшись с холода, не могли раскрыть рта до тех пор, пока они не оттают».

Часто разводить огонь было непозволительной роскошью. Из района лагеря англичан исчезли все деревья и кусты, даже корни из мёрзлой земли выкопали. В окрестностях не осталось ни одного прутика толщиной больше одного пальца: всё было заботливо собрано и сожжено. Русские сожгли вокруг все участки леса, до которых могли бы добраться британские солдаты. Иногда англичанам приходилось нести дрова или уголь от самой Балаклавской бухты. Некоторые украдкой разводили огонь прямо в палатках, где нередко погибали, задохнувшись в дыму.

У немногих оставалось достаточно сил для того, чтобы собирать топливо; у большинства просто не было для этого времени. В полках не хватало солдат для несения службы.

В начале января в прессе появились сообщения о скором прибытии иностранных наёмников. Армия забурлила от недовольства. «Какими бы измотанными мы ни были, какой бы ни испытывали некомплект, эта новость наполнила всех негодованием… — писал капитан Клиффорд. — Немцы будут воевать за нас! Почему немцы? Почему не индейцы?» Другой офицер негодовал: «Только что пришла весть об иностранцах. Я бы не советовал их правителям присылать сюда своих вояк. Наши солдаты пинками выгонят их из лагеря».

В один из дней в середине января в 63-м полку оставалось всего 20 человек, способных нести службу. И этот случай не был единичным. «Армия, — докладывал Раглан герцогу Ньюкаслскому, — испытывает ужасные лишения, поэтому необходимо, чтобы полки были укомплектованы полностью». Полковник Джослин писал домой: «Отправляясь из дома в Крым, гвардия насчитывала в своём составе около 2500 человек и ещё 1500 человек усиления. К концу 1854 года у нас осталось всего 900 солдат, годных к службе». Спустя ещё два месяца полковник Джослин написал: «Гвардейская бригада практически перестала существовать». После Инкермана полковнику пришлось присутствовать на похоронах 12 молодых офицеров гвардии. В начале февраля на смену отправленному обратно в Лондон с нервным срывом, истощённому болезнями герцогу Кембриджскому прибыл лорд Рокби. По его словам, «бригада представляла собой жалкое зрелище». Он собрал офицеров, намереваясь зачитать им письмо королевы, но, увидев, как мало их осталось и какие у них измождённые лица, новый командир расплакался.

Солдаты прибывшего по настоятельным запросам Раглана подкрепления через несколько дней заболевали и умирали, «как больные овцы». Отправляя 13 декабря очередное послание герцогу Ньюкаслскому, Раглан заметил, что ему очень хотелось бы порадовать командование известием, что армия здорова, однако в действительности всё совсем не так. В 46-м полку умерли 102 человека; в 9-м полку менее 300 человек способны носить оружие, а «болезни вносили страшное опустошение в ряды вновь прибывающих».

Тремя днями ранее один из старших офицеров 1-й дивизии, стоя перед румяными здоровяками из состава пополнения, мрачно размышлял: «Что будет с ними через месяц? 40 человек из предыдущей партии умерли, не выдержав здесь и трёх недель». Он решил в первый месяц не отправлять пополнение в траншеи, дав им время «на акклиматизацию». Полковник Томлин рассказывал, как, прибыв в Крым, рекруты из пополнения на коленях умоляли отправить их обратно в Англию. Он сделал бы это с удовольствием, если бы имел такую возможность, поскольку от новичков всё равно было очень мало проку. Они прошли всего лишь краткий курс подготовки и «вряд ли были способны отличить винтовку Минье от теодолита». Как они будут воевать, размышлял капитан Клиффорд, глядя на их испуганные молодые лица. Он получил ответ на этот вопрос через несколько дней, когда лично наблюдал, как один из новичков в ужасе кричал: «Бегите, ребята! Русские наступают!»

Пополнения было немного. Может быть, и к лучшему. После того как в Лондоне стали рассказывать ужасы о сражении под Инкерманом, не многие хотели бы отправиться воевать в Крым. Энтузиазм первых военных дней сошёл на нет. 25 января газета «Таймс» опубликовала большую статью, в которой выступала против ведения войны под таким некомпетентным командованием. «Если правительство и палата общин продали интересы нации аристократии, а через аристократию врагам, это их дело. Но в таком случае «Таймс» умывает руки. У газеты не остаётся другого выхода, кроме как выступить с протестом против продолжения войны, мероприятия, которое не может привести ни к чему, кроме разрушений и несчастий».

Люди неохотно шли в армию, которая, по мнению газет, из-за неэффективного руководства вымирала от голода и болезней.

И это, к сожалению, было горькой правдой.

Согласно уставу, каждый солдат ежедневно должен был получать за казённый счёт 1? фунта хлеба или 1 фунт галет и 1 фунт свежего мяса или солонины. Всё остальное необходимое ему продовольствие солдат должен был покупать за собственные деньги. Лорд Раглан, сознавая, что такая система неэффективна в Турции и, в особенности, в Крыму, приказал добавить к солдатскому рациону 1 унцию кофе и 3? унции сахара, за что из жалованья вычиталось по 1 пенни. Затем он отдал распоряжение увеличить рацион на 2 унции риса или ячменя, ещё ? фунта мяса, а также ? пинты крепких спиртных напитков. Но трудности с транспортом сделали выполнение приказов командующего невозможным. Солдаты иногда по три-четыре дня не имели другой еды, кроме галет. Мясо, которое удавалось доставлять примерно один раз в десять дней, «едва ли было съедобным». В дни Рождества солдатам полковника Белла вообще не выдали никакой еды. «Я был вне себя от ярости, — писал он в дневнике, — к концу дня тыловики привезли немного мяса. Слишком поздно! У нас не было ни огня, ни посуды, чтобы его приготовить!»

Многие солдаты страдали отсутствием аппетита и даже в те дни, когда продовольствие доставлялось в полном объёме, были слишком истощены и утомлены, чтобы явиться за своей порцией. Их больше заботили кофе и ром. Они жарили кофейные зёрна во всём, что можно было приспособить для этого[26].

31 декабря каждый из 3 тысяч солдат 1-й бригады 3-й дивизии получил в качестве топлива всего по 1 фунту угля. Через несколько дней они пользовались вместо топлива старой разбитой обувью.

— Что ж, парни, — заметил командир бригады, — никогда раньше мне не приходилось иметь дела с такими дровами.

— О, сэр, они горят очень хорошо! Если бы ещё их было побольше и они были посуше.

Одному из офицеров 46-го полка пришлось наблюдать, как его подчинённые, нарезав сушёное мясо тонкими полосками, используют его как топливо для того, чтобы сварить кофе. Некоторые воровали на дрова деревянные части фортификационных сооружений и даже палки от пик и лопат.

К началу второй недели февраля в лагерь англичан пришла цинга. Солдаты не могли есть галеты шатающимися в кровоточащих дёснах зубами. Им приходилось долго размачивать сухари в воде. Стало невозможно питаться солониной, так как соль разъедала дёсны. Было принято решение выварить соль из мяса, но сделать это не удалось, так как почти все чайники и котелки были выброшены ещё до прибытия на Альму, а кружки оказались слишком малы. Два месяца назад в бухту Балаклавы пришли три парохода с овощами, но большая часть груза быстро сгнила, а отправить в подразделения оставшиеся овощи было не на чем. За борт выбросили более 3 тысяч фунтов овощей. Позднее служба тыла просто отказалась принять груз овощей, поскольку «не получала распоряжения на их доставку». 19 декабря в крымскую армию прибыло 20 тысяч фунтов лимонного сока, который затерялся после выгрузки и был найден намного позже по личному распоряжению Раглана. 29 января он приказал включить этот сок в солдатский паёк, но и это распоряжение было трудно выполнить из-за нехватки транспорта.

Поскольку транспортную проблему так и не удалось решить осенью, мало кто верил в то, что это удастся сделать зимой. Почти арктический холод мог на следующий день смениться ураганным дождём. Затем могло последовать несколько вполне тёплых дней, пока снова не налетал северный ветер со снегом и не начинались дожди. Отправляясь в Балаклаву по снегу, солдаты часто возвращались обратно по колено в грязи. Как-то, глядя на покрытую снегом землю, полковник Белл посоветовал тыловому офицеру для доставки в лагерь продуктов и топлива воспользоваться санями. Но прошло немного времени, и непроходимая распутица сделала невозможным применение любых транспортных средств, будь то сани или телеги: всё утонуло бы в грязи. К тому же во всём лагере едва ли можно было найти хотя бы одно животное, у которого было достаточно сил для того, чтобы тянуть сани или телегу.

То, что осталось от кавалерии, было решено отдать на нужды транспорта. Лошади, которыми так гордились и к которым были так нежно привязаны кавалерийские офицеры, перешли к тыловикам. Однако недели недоедания сказались и на них — и животные были очень слабы. «Моё подразделение превратилось в команду грузчиков», — писал матери капитан Шекспир.

2 декабря из Константинополя прибыли вьючные лошади, но уже к 5 января они стали во множестве умирать.

К концу января дорога из Балаклавы превратилась в «тропу смерти». Лошади одна за другой ложились в грязь и тихо умирали. Пока солдаты ходили за помощью, группы зуавов или голодных турок успевали подскочить к телеге и украсть драгоценный груз. Возвратившись, солдаты не обнаруживали груза, а иногда и телеги. В грязи или на снегу лежали несколько поленьев, немного зерна и труп бедного животного, с которого успевали снять шкуру и срезать почти всё мясо.

Но, несмотря на многочисленные случаи воровства со стороны союзников, многие англичане открыто восхищались ими. «Нашей последней надеждой остаются французы, — считал капитан Кемпбелл, — они всё ещё армия. Интересно, что думает Раглан, сравнивая их со своими собственными солдатами».

Конечно, среди французов тоже отмечались многочисленные случаи заболеваний, но то, как они с ними боролись, по сравнению с англичанами было почти образцом[27].

На реке Камыш, по словам капитана Роберта Портала, союзники построили посёлок для солдат. Раненые и больные содержались отдельно, за ними заботливо ухаживали, их содержали в чистоте. К каждой койке, как в настоящем госпитале, был прикреплен лист бумаги, на котором было написано, на что жалуется больной. В отдельном домике располагался медицинский пункт, где раненый или больной мог немедленно получить помощь врачей. Неподалёку находилась столовая, в которой всегда был горячий суп. Как больные, так и здоровые были обеспечены тёплыми одеялами из овечьих шкур. Французские солдаты сравнительно хорошо питались. Им выдавали хороший хлеб, горох, бобы, рис, овощи, кофе, сахар и, конечно, горячий суп. Транспорт у французов был настолько хорошо организован, что иногда они могли выделить в помощь союзникам до 500 лошадей. И это при том, что русские гораздо чаще совершали вылазки на позиции французов, чем на позиции англичан. Несмотря на это, 27 декабря командование французов выделило несколько сот солдат в помощь англичанам для доставки из Балаклавы боеприпасов и продуктов. По мнению Раглана, помощь союзников могла бы быть более значительной, однако англичане испытывали благодарность им и за то, что они сделали.

Артиллерийский офицер, который прежде говорил, что «на них нельзя рассчитывать», теперь считал французов «отличными парнями». Другой офицер стал считать союзников «очень культурной нацией». Во французском лагере постоянно было много англичан. Провести вечер во французской столовой, где миловидные официантки разносили вино и бренди, было пределом мечтаний[28].

Особенное восхищение вызывали зуавы, несмотря на все ходившие о них слухи. Они выглядели щеголевато и элегантно, как будто только что прибыли из Парижа. Их бесстрашие и жизнелюбие были известны всем. Когда однажды ночью у лорда Рокеби пропал патентованный ватерклозет, над происшествием смеялась вся британская армия. Все были уверены, что кража — дело рук зуавов, которые, несомненно, найдут применение украденной вещи, возможно, станут варить в ней суп. Как и все французы, их солдаты, в отличие от англичан, были прекрасными поварами. Они умудрялись готовить вкуснейшие блюда из самых, казалось бы, неподходящих продуктов — из черепах и даже крыс. В Балаклаве зуавы часто вежливо просили разрешение поохотиться на крыс, которых затем заботливо подвешивали на палки и уносили в свой лагерь.

Второй союзник, напротив, не вызывал у англичан никаких добрых чувств. После своего поведения в бою за Балаклаву турки стали объектом презрения и самого жестокого обращения. Никто «не жалел для этих бедолаг ударов, пинков и самых отборных ругательств». Как-то, будучи в плохом настроении, корнет Фишер даже специально приобрёл кнут, чтобы «бить им по голове каждого встречного турка». «Я переехал конём одного или двоих, чтобы отучить их убегать с поля боя, — безжалостно хвастался корнет, — каждого из них я стараюсь отправлять на выполнение самой грязной работы… Как я ненавижу их всех! По сравнению с этими собаками русские просто ангелы».

Капитан Клиффорд, истовый католик и очень добродушный человек, описывал турок как «всеми презираемых, попираемых несчастных людей, над которыми издевался каждый». Из-за нехватки солдат в британских подразделениях турок пытались отправлять в окопы, но, по общему мнению, «с любым из них мог бы справиться даже ребёнок». Турок считали «большими любителями украсть», и каждый пытался наказать их за это. Однажды турок, укравший у английского офицера пару перчаток, получил за это двадцать пять палочных ударов на глазах этого офицера, затем ещё двадцать пять в присутствии командующего турецкими солдатами, двадцать пять — на глазах у командира своего полка и, наконец, двадцать пять в своём подразделении.

В британской армии случаи воровства стали пугающе частыми. Многие уличённые в нём дезертировали к врагу. В первой половине января около 20 солдат перешли на сторону врага после того, как были наказаны за воровство. Сам Раглан не одобрял разрешённые королевскими уставами телесные наказания. Однако многие офицеры считали, что не существует другого способа бороться с ленью и недисциплинированностью солдат.

Другим бичом армии стало пьянство. В некоторых полках оно наказывалось пятьюдесятью ударами плетью.

Каждый дом в Балаклаве использовался как склад или магазин, где «мошенники евреи, греки и мальтийцы торговали различными напитками». Солдаты, направленные в Балаклаву с поручениями, обязательно приносили с собой обратно в лагерь несколько бутылок грубо очищенного крепкого спиртного. Им было не на что больше тратить жалованье. Они с лёгкостью платили по 2 шиллинга за бутылку тёмного пива и по 10 — за бутылку бренди. Из 17 солдат 55-го полка, обратившихся к врачам по поводу психических расстройств, почти у всех заболевание было вызвано злоупотреблением спиртным. Трое из четырёх умерших солдат этого полка страдали белой горячкой. «Я должен откровенно признаться, — писал сержант Гоуинг из 7-го полка, — что в большинстве случаев наши болезни были вызваны пьянством».

Однако немногие из офицеров решались наказывать своих подчинённых за то, что те стремились при первой же возможности утопить свои беды в бутылке. 19 января капитан Клиффорд написал: «Трудно даже вообразить себе, как страдают наши солдаты. С каждым днём умирающих становится всё больше. В нашей дивизии уже пятьдесят пять случаев обморожения. Я сам видел, как одного такого беднягу принесли из траншеи. С него снимали носки вместе с ногтями и мясом. Ещё один сегодня утром был найден мёртвым в своей палатке: он умер от переохлаждения».

Тремя днями ранее полковник Белл обнаружил в одной из палаток пять своих солдат, умерших от холода. Продолжая обход лагеря, он заглянул в госпитальную палатку и, заранее зная ответ, спросил: «Каков сегодня рацион для больных?» — «Солонина и зелёные кофейные зёрна, сэр», — доложил дежурный. Вернувшись к себе, полковник написал официальный рапорт по поводу ужасающей ситуации и варварских издевательств, которым подвергаются его подчинённые.

Другие командиры, по-видимому не полагаясь больше на действенность письменных жалоб, прибегали к любым средствам, пусть даже незаконным, чтобы накормить и одеть своих людей. Так, полковник Йе, которого подчинённые боялись и ненавидели за строгость, граничащую с жестокостью, невольно заслужил в ту зиму их уважение. Угрозами, руганью и проклятиями ему удавалось выбить из балаклавских тыловиков иногда гораздо более полагавшегося полку имущества. В то же время другие старшие офицеры, предпочитавшие действовать вежливо и не обладавшие «настойчивостью» бравого полковника, зачастую безнадёжно бродили от одного офицера-снабженца к другому и в конце концов возвращались в лагерь несолоно хлебавши.

Конечно, одного умения общаться с многочисленными квартирмейстерами, комиссарами, клерками и кладовщиками в Балаклаве было недостаточно. Полученное имущество и продовольствие нужно было ещё доставить в лагерь. Полковник Йе, который, как уже было сказано выше, не церемонился с тыловиками, держал своих собственных солдат в ежовых рукавицах. Однажды, холодным январским днём встретив печально-безучастного сержанта, полковник резко спросил того, откуда и куда он идёт. Когда бедняга ответил, что возвращается с кладбища, где только что похоронил двух своих солдат, Йе проревел: «И где же их одеяла, сэр? Возвращайтесь и заберите их. Покажете мне после того, как отмоете!»

Подчинённые неохотно соглашались, что их полковник прав. На войне не было места брезгливости и жалости. Если бы сержанта не заставили откопать одеяла, в которые были завёрнуты трупы, это сделали бы турки. Сами турки хоронили своих мертвецов голыми. Это выяснилось после того, как пошли дожди и некоторые трупы вымыло водой из неглубоких могил.

Острая нужда заставляла самых брезгливых британцев становиться неразборчивыми в средствах, как турки. Гардемарин Вуд, обнаружив, что его ботинки безнадёжно изношены, дал одному из матросов 10 шиллингов и приказал подыскать пару подходящего размера в могилах русских, погибших под Инкерманом. Многие солдаты и офицеры последовали его примеру. Они не выбрасывали добытую таким варварским способом обувь даже после того, как из Англии прибыл груз ботинок для крымской армии. Новая обувь была такого скверного качества, что подошвы отрывались после недели носки, и почему-то большинство пар оказались настолько маленького размера, что «впору только женщинам носить». «Присланная обувь слишком мала, — разочарованно писал герцогу Ньюкаслскому лорд Раглан, — и чрезвычайно плохого качества». Низкое качество полученных ботинок подтвердилось после их выдачи солдатам 55-го полка. 1 февраля, когда после нескольких морозных дней неожиданно потеплело и плато превратилось в безбрежное море грязи, а ноги солдат стали утопать в плотной липкой жиже, многие, выбираясь из месива, с удивлением обнаружили, что подошвы остались в этом болоте. С руганью выбросив ботинки, солдаты продолжили марш в одних носках. Для некоторых из них эта ночь была пятой, проведённой в траншее без смены. Многие спали не больше чем по три часа в сутки. Они были настолько измотаны, что не действовал даже страх наказания за сон на посту. Капитан Кемпбелл из 46-го полка вспоминал, что, подобно многим воевавшим в Крыму, научился спать в любой обстановке. Он засыпал по пояс в грязи, не обращая внимания на грохот ядер и разрывы снарядов, на свист пуль Минье — некоторые, преодолев парапеты ограждения, пролетали рядом с головой, а затем с характерным чавкающим звуком вонзались в стены окопа уже позади него. В то же время предупреждающий вскрик часового заставлял его вскакивать, «будто удар электрического тока».

Но иногда и сами часовые засыпали на посту, упав прямо в грязь. В одну из таких ночей были заколоты штыками, так и не проснувшись, майор и 27 солдат 50-го полка.

Для многих смерть была долгожданным избавлением от существования, которое они больше не в силах были выносить. Люди настолько привыкли к виду и запаху смерти, что перестали их замечать. Когда похоронные команды (два человека с носилками и ещё двое с киркой и лопатой) медленно шли через лагерь, на них никто не обращал внимания. Нескончаемые кавалькады с умирающими, привязанными к мулам, тянулись, преодолевая распутицу, из полевых лазаретов французской армии в госпиталь в Балаклаве. Однажды Рассел, проезжая мимо такого каравана, с ужасом обнаружил, что все всадники находятся в крайней степени истощения и близки к смерти. Только тонкие струйки пара, поднимавшиеся из их открытых ртов в морозный воздух, говорили о том, что люди ещё живы. Один из привязанных к мулу всадников, тело которого безвольно клонилось то вправо, то влево, был уже мёртв. Его широко открытые глаза смотрели в одну точку, сквозь разжавшиеся зубы высовывался язык. Поднимавшийся по склону холма солдат при виде ужасного трупа лишь кивнул и заметил приятелю: «Ну что же, ещё один бедняга больше не будет страдать».

Ужасы и страдания делали существование армии похожим на ночной кошмар. Англичане отучились пугаться и удивляться чему бы то ни было. Ужасы войны стали повседневной обыденностью.

Над лагерем с мрачным карканьем летали вороны и стервятники. Один из солдат сел в снег и после недолгих раздумий выстрелом в голову вышиб себе мозги. Другой неторопливо снял ботинок и выстрелил себе в ногу. В расположении 1-го полка одна из немногих оставшихся на зиму в Крыму женщин неподвижно сидела у могилы мужа. Она и сама была едва жива от холода. Другая женщина, мучаясь от лихорадки, лежала прямо на мокрой земле. Рядом, прямо на грязной земле, было разбросано несколько сухарей. Она пролежала так двенадцать дней, до 24 февраля. Раньше, когда она ещё была здорова, ей не удалось снискать дружбу других женщин, поэтому никто из них не пришёл к ней на помощь. Находившуюся без сознания бедняжку спас её муж, который вернулся в лагерь со своим товарищем.

Равнина, овраги и склоны окрестных холмов были покрыты скелетами и полуразложившимися тушами животных, которых никто не озаботился похоронить. Измождённые солдаты копали многочисленные могилы для умерших товарищей под аккомпанемент доносившейся из лагеря неунывающих французов весёлой музыки. Поскольку могил не хватало, мёртвых хоронили по двое. Обглоданные собаками и дочиста обклёванные птицами скелеты то и дело показывались наружу из-под снега и грязи. Неровные ряды могил находились там, где возвращавшиеся в лагерь группы охранения были уничтожены ружейным огнём русских. Солдат похоронили в том месте, где они упали мёртвыми.

Тяжёлый вязкий воздух был наполнен запахами войны, тем тошнотворным сладковатым ароматом крови, разложения и порохового дыма, который навсегда врезается в память любому, кто когда-нибудь побывал на войне.

Постоянно вдыхая этот отравленный воздух, живя в условиях, когда резкий холод вдруг сменяется мягкой влажностью, голодные и измотанные люди часто болели. Выздоравливал далеко не каждый. Врач 55-го полка доктор Блейк вёл истории болезней своих солдат, которых в 1854/55 году было 818. Он лечил от лихорадки и тифа 640 человек, из которых умерли 57; из 368 заболевших различными формами простудных болезней, включая пневмонию и туберкулёз, умерли 17; 1256 случаев заболеваний органов желудка и кишечника привели к смерти 76 пациентов; 47 солдат из 91 заболевшего умерли от холеры; 6 человек умерли от обморожений, 3 — от цинги, 4 — от заболеваний мозга и 21 — «по неизвестным причинам». Доктор приводит данные за период всей Крымской кампании до конца 1855 года, однако подчёркивает, что пик смертей пришёлся на три зимних месяца. Блейк 9 раз имел дело с заболеваниями сердца, 290 — с расстройством желудка и язвой. 98 солдат обратились с жалобами на болезни глаз; 90 — по поводу венерических болезней. 41 солдат обратился к врачу с травмами, полученными в результате телесных наказаний; большая часть таких жалоб поступила уже после смерти Раглана. Всего доктор Блейк лечил от болезней 3025 человек. Эта цифра в несколько раз превосходит число раненых — 564 человека. При этом следует учесть, что полк понёс тяжёлые потери под Инкерманом.

Доктору приходилось работать в условиях, когда не хватало лекарств, инструментов, даже коек для больных. Иногда весь рацион пациентов состоял из некоего подобия супа, приготовленного из риса и измельченных сухарей. И это при том, что доктор Блейк был добросовестным и трудолюбивым врачом, а его госпиталь считался одним из лучших в армии.

Другой врач, прибыв 2 февраля из Англии в «беспорядочное нагромождение полуразрушенных, грязных домиков и палаток в Балаклаве», которые гордо именовались полковым госпиталем, пришёл, по его собственным словам, в состояние ужаса. Солдаты лежали в палатках в тесноте и грязи, на голой земле, укрытые только собственными шинелями. За доктора здесь был недоучившийся фармацевт, но от этого не было большой беды, поскольку в наличии имелось единственное лекарство — каломель (хлористая ртуть). Её применяли при любых заболеваниях, ею обрабатывали открытые раны и травмы, в которых заводились личинки насекомых.

«Чрезвычайно необычно то, — с удивлением писал матери офицер 18-го полка, — как много врачей сходит здесь с ума и отправляется домой».

Больные, которых направляли из полевых лазаретов на лечение в госпитали в Балаклаве, могли рассчитывать на немногим более комфортные условия, чем в своём лагере. Какими бы ужасными ни считались военные госпитали в Скутари, балаклавские были ещё хуже.

Элизабет Дэвис, жёсткая, мужеподобная медсестра из Уэльса с манерами грубияна сержанта, прибыла в армейский госпиталь Балаклавы вместе с десятью другими добровольцами после того, как поссорилась в Скутари с мисс Найтингейл. Позже она описала, в какие ужасные условия попала. Мисс Найтингейл не хотела, чтобы её сёстры уезжали в столь необустроенное, грязное место, где санитары понятия не имели о дисциплине, а палаты были переполнены задыхающимися от удушья больными, поэтому перед отъездом рассказала Дэвис о том, что творится в балаклавских госпиталях. Однако действительность превзошла самые худшие ожидания.

«Я до самой смерти не забуду то, что видела там!» — писала Элизабет. Монахиня, взявшая на себя обязанности руководителя вновь прибывшими, предупредила медсестёр о том, что они не должны разговаривать с пациентами. И когда Дэвис, не удержавшись, спросила одного из больных о том, как тот себя чувствует, монахиня, отругав её, повторила запрет персоналу общаться с больными. Дэвис стала осматривать раны. Первый из осмотренных ею пациентов поступил с обморожениями. Когда с него снимали повязку, обнаружилось, что пальцы обеих ног бедняги сгнили. То же случилось с пальцами руки другого больного. Многим раненым не меняли повязок по две — шесть недель. Один из солдат был ранен ещё в Альменском сражении. С тех пор, уже почти пять недель, его больше не осматривали и не перевязывали. Медсестра удалила из его раны целое скопище личинок насекомых. У некоторых других пациентов личинки приходилось выгребать чуть ли не пригоршнями.

Кроватей не было; люди лежали на досках. Вместо подушек под головы подкладывали шинели. «Больные и раненые все были на одно лицо: запущенные, грязные, обовшивевшие». На весь госпиталь оказалось только два врача.

Через два дня после прибытия медсестёр Раглан приехал посмотреть, как они устроились. Он чувствовал себя лично ответственным за них, так как они прибыли по его личному запросу, вопреки возражениям Военно-медицинского департамента, где не хотели даже слышать об отправке женщин в Крым. Даже мисс Найтингейл согласилась выполнить просьбу Раглана только потому, что не хотела обидеть человека, которого очень уважала.

Мисс Дэвис была очень рада видеть командующего, с которым часто встречалась в Лондоне до войны. Она работала горничной в доме, который находился рядом с домом Рагланов. Раглан часто проходил мимо неё ранним утром, когда она очищала коврики около дома. «Он никогда не проходил мимо меня, — вспоминала Дэвис, — не поздоровавшись и не заговорив со мной. Иногда он замечал: «Холодное утро» или «Прекрасный день», а однажды я слышала, как он сказал слуге: «Эта женщина всегда на ногах»». Раглан тоже узнал женщину. Прежде чем обратиться к кому-нибудь ещё, он подошёл к ней и заявил:

— Я знаю вас. Вы ведь живёте на Станхоп-стрит?

— Да, милорд.

— И вы знаете меня?

— Да, милорд.

— Вы самая трудолюбивая из женщин, с которыми я знаком. Ведь вы так рано встаёте по утрам.

Потом командующий заговорил с другими медсёстрами. Он отметил, что дела в военных госпиталях уже идут лучше. Затем поделился с ними планами открытия госпиталя в районе прифронтовой полосы. Раглан считал неправильным, что тяжёлых больных приходится везти в балаклавские госпитали, до которых довольно далеко. Мисс Дэвис вспоминала, что Раглан был частым гостем в её госпитале, где появлялся один по три раза в неделю. Командующий разговаривал с больными и ранеными дружески, как с равными, без аристократической чопорности и той характерной для него сдержанности в общении с подчинёнными.

Он всегда был прост и доступен в неофициальной обстановке. Однажды по дороге в штаб 3-й дивизии Раглан посетил лагерь 1-го полка, где его привели в восхищение уложенные кольцом ядра и скребок для удаления грязи у входа в палатку полковника. Позже командир полка вспоминал, что «никогда прежде не встречал такого доброго человека и, в то же время, смелого, грамотного и решительного солдата. Командующий заслуживает только самых добрых слов. В его груди бьётся лучшее из сердец».

Через три недели гардемарин Вуд доставил в штаб письмо для генерала Бэргойна. Позже он с замиранием сердца писал матери:

«В штабе я попал в большую комнату, где застал за обедом весь штаб лорда Раглана. Я осмотрелся и обнаружил сидящих за столом с краю двух пожилых джентльменов. Я решил, что один из них, наверное, сэр Джон. Когда я подошёл к ним, один из них обратился ко мне: «Так, молодой человек. Вы, наверное, пришли сюда пешком?» Я кивнул. «Вы, видимо, устали?» Я сказал, что не очень. «Вы, должно быть, голодны?» Я заметил, что не слишком хочу есть. Всё-таки мне предложили сесть и пообедать. Позже я узнал в пожилом джентльмене лорда Раглана, которого до этого никогда не видел вблизи. Увидев, что не смогу дотянуться до ветчины, я встал, чтобы отрезать себе кусочек. Но командующий предложил мне оставаться на месте и попросил капитана Маркхама помочь. После обеда командующий побеседовал со мной несколько минут, и я вышел от него полный раскаяния в том, что несправедливо относился к нему прежде, считая чопорным аристократом».

Так случалось довольно часто. Собираясь к командующему, офицеры готовились встретить холодного, надменного и помпезного старика, а разговаривали с человеком, который мягкими, вежливыми манерами больше напоминал приходского священника, чем генерала. Тот, кто лично общался с Рагланом, никогда больше не говорил о нём плохо.

Рядовые и сержанты чрезвычайно редко ругали командующего. «Лорд Раглан предпринял всё, что было в его силах, для того, чтобы сделать нашу жизнь здесь легче, — писал домой 19 января один из сержантов. — Всегда просто, сидя в компании других джентльменов в удобных креслах перед камином, искать виновного в бедах армии». Как заметил капрал Гектор Макферсон, «по моему скромному мнению, самой большой несправедливостью было перекладывать вину на Старину Рага». «Раглан очень добросердечный джентльмен, — писал 12 февраля домой в Корнуолл один из рядовых, — он сделал всё, что мог, для того, чтобы обеспечить сносные условия для армии. Он не может бороться с плохой погодой. Я обморозил пальцы, — пишет солдат и, как бы опасаясь, что домашние могут обвинить в этом Раглана, спешит добавить: — Но теперь с ними всё в порядке».

В большинстве писем домой рядовые отзываются о Раглане хорошо. Но солдатских писем было мало. Многие из солдат не умели ни писать, ни читать. И безжалостные нападки на командующего шокировали многих из них, когда они узнали об этом.

Однажды в этом имел возможность убедиться лично корреспондент газеты «Ливерпуль меркьюри», прибывший в порт, чтобы взять интервью у вернувшихся из Крыма раненых солдат. «Они ужаснулись, — признаёт он, — когда услышали, как об их командующем отзываются дома».

«У нас никогда не было лучшего генерала, чем он, — заявил в защиту Раглана один из солдат, — и об этом знает вся армия». «Послушайте, сэр, — возмутился другой, — я воевал под началом лорда Гоу и лорда Хардинджа, и они были прекрасными парнями. Но не было генерала, которого армия любила больше, чем лорда Раглана». «Я не видел человека храбрее его, — бросил капрал гренадеров, — очень мало людей бывали под пулями чаще, чем он».

У рядового стрелка, когда ему пересказали, как отзываются об их командующем в Англии, подрагивали губы, а на глазах выступили слёзы. Он ответил очень коротко: «Солдаты так не думают».

Но что бы ни думали рядовые бойцы, «джентльмены у камина» продолжали свои игры против Раглана.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.