ГЛАВА 4 ИДЕОЛОГИЯ ЦАРСТВОВАНИЯ, ИЛИ «ПУСТЬ ВСЕ БУДЕТ КАК ПРИ БАТЮШКЕ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 4

ИДЕОЛОГИЯ ЦАРСТВОВАНИЯ, ИЛИ «ПУСТЬ ВСЕ БУДЕТ КАК ПРИ БАТЮШКЕ»

Сразу же после переворота 25 ноября 1741 года наступило время, которое в старину называли «брожением умов», с характерным для него состоянием нестабильности, ощущением беспокойства, всегда заметного при внезапной смене власти. Нужно отметить, что, идя на штурм Зимнего дворца с кучкой гренадер, Елизавета Петровна понимала, какими трудными будут ее последующие шаги - после взятия Зимнего предстояло подчинить себе столицу и самое главное - гвардию и стоявшие в городе полевые полки, которые проснулись уже при новой власти. И здесь важную услугу новой императрице оказали два иноземца на русской службе - высшие воинские начальники (после ареста генералиссимуса Антона-Ульриха) - фельдмаршал Петр Ласси и командующий гвардейским корпусом подполковник гвардии принц Людвиг-Вильгельм Гессен-Гомбургский.

Шетарди вскоре после переворота писал, что, поскольку фельдмаршал Ласси, уведомленный одним из первых о происшедшем перевороте, «выказал чистосердечную преданность, не давшую повода сомневаться в готовности, с которою всегда служил он крови Петра I, то с прибытием во дворец для него открылась деятельность: он исполнял обязанности главнокомандующего и вследствие его приказаний скоро собрались семь полков, стоявших здесь в гарнизоне» (Пекарский, с.408). Так же деятельно на пользу новой государыне действовал и принц Гессен-Гомбургский, давший приказ о сборе гвардейцев. Действия Ласси и принца Людвига-Вильгельма, в сущности, решили все дело. Оба они вели себя не как иностранцы, заинтересованные в сохранении «режима немецких временщиков», а как типичные ландскнехты, которым все равно, кому служить - лишь бы исправно платили деньги. Помимо рассказа Шетарди о словах Ласси в момент переворота, известен и другой, вполне правдоподобный анекдот о старом фельдмаршале. Его, как и всех высших сановников империи, подняли сразу после переворота посреди ночи и спросили, какой государыне он служит? Он отвечал, что служит ныне правящей государыне, не уточняя при этом ее имени. Так же или примерно так вели себя и другие сановники.

Такому конформизму благоприятствовала сама Елизавета, которая оставила большинство придворных и высших чиновников и генералов на прежних местах. Вообще же весьма забавно то обстоятельство, что успех подчеркнуто «патриотического» переворота полурусской Елизаветы Петровны был во многом обеспечен деятельностью иностранцев - француз Лесток вел переговоры и получал деньги для Елизаветы от посланника Шетарди, заводилой среди гвардейцев-сторонников цесаревны оказался крещеный еврей Петр Грюнштейн, среди троих людей, сопровождавших Елизавету в ночном путешествии из ее дворца в гвардейские казармы, один был иностранец - учитель музыки Шварц. Наконец, Ласси и принц Гессен-Гомбургский не выполнили свой долг перед государем Иваном Антоновичем и не выступили против мятежников.

Однако хотя установление контроля над армией и особенно - гвардией, было весьма важно, это еще не решало дело в пользу Елизаветы окончательно. Нельзя забывать, что цесаревна пришла к власти на плечах гвардейских солдат, которые, почувствовав свою силу и значение в государстве, быстро превратились из солдат - слуг престола и Отечества - в солдатню. На какое-то время Елизавета стала «солдатской императрицей». Для солдат-участников переворота открылись неограниченные возможности выпить за казенный счет - лютый мороз и «несказанная радость» от сознания того, что к власти пришла дщерь Петра Великого, потребовали немедленного и многократного возлияния. Пьяная же вооруженная толпа всегда опасна.

Обстановку того времени хорошо передает очевидец прихода Елизаветы Петровна к власти - поляк, автор записок «Превратности судьбы». Он пишет, что в день переворота пришел к своему зятю, у которого застал «с дюжину преображенских солдат, стоявших на коленях. Один из них, назвав меня братом, сказал: «Выпьем-ка за здоровье нашей матушки - императрицы Елизаветы!»… Не желая возбуждать подозрение, я также опустился на колени и сделал вид, что пью, стал кричать заодно с компанией: «Да здравствует Елизавета!» Опустошив до 20 бутылок вина и проглотив по большому стакану водки, преображенцы поднялись и стали просить денег на угощение их жен и детей за здравие матушки-императрицы. Мой зять дал им 5 рублей, но они потребовали больше». По-видимому, это было типичное явление, и пьянка продолжалась по всему городу довольно долго. Порой она приобретала опасный оттенок.

Секретарь саксонского посольства Пецольд писал 11 декабря (то есть более двух недель спустя после переворота), что «гвардейцы и в особенности - гренадеры, которые еще не отрезвились почти от сильного пьянства, предаются множеству крайностей. Под предлогом поздравлений с восшествием на престол Елизаветы, ходят они по домам, и никто не смеет отказать им в деньгах или в том, чего они пожелают. Один солдат, смененный с караула и хотевший на возвратном пути купить на рынке деревянную посуду, застрелил на месте русского продавца, который медлил уступить ему ее за предложенную солдатом цену. Не говорю уже о других насилиях, в особенности против немцев».

Началось это буквально с первых часов «победы» над режимом младенца-императора. Во дворец Елизаветы Петровны по указу новой императрицы устремились все высшие сановники империи, которым приходилось протискиваться сквозь толпу возбужденного народа, «не столько ласковых, сколько грубых слов слыша». Так писал Шаховской, отрывком из мемуаров которого мы начали первую главу этой книги. Поляк-мемуарист увидел во дворце картину, его поразившую: «Большой зал был полон Преображенских гренадер. Большая часть их были пьяны; они прохаживались, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты. - Е.А.), другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола… Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у нее руку… Моя сестра заметила мне, что гренадеры не забыли взять с собою из дворца золотые часы, висевшие около зеркала, два серебряных шандала и золотой футляр» (Пекарский, с.413; Превратности судьбы, с.496 - 497).

Особенно встревожены были иностранные дипломаты в Петербурге. Они опасались не только резкого изменения внешнеполитического курса и принципов внутренней политики, а значит, и новых, неведомых проблем в своей налаженной работе, но и попросту погромов и убийств иностранцев, в которых гвардейская солдатня видела врагов Отечества и объект возможных грабежей. Пецольд со страхом писал сразу же после переворота: «Все мы, чужеземцы, живем здесь постоянно между страхом и надеждою, так как от солдат, делающихся все более и более наглыми, слышны только угрозы и надобно приписать Провидению, что до сих пор не обнаружились их злые намерения» (Пекарский, с.413). И в этом не было преувеличений - ксенофобия, как известно, быстро овладевает толпой, видящей в иностранцах виновников всех своих бед. Политика Елизаветы сильно подогревала эти настроения - уже 18 января 1742 года была назначена смертная казнь государственным преступникам - вчерашним первейшим лицам государства, многие из которых являлись иностранцами. И хотя в последний момент Остермана, Миниха, Левенвольде, Менгдена помиловали от смерти и сослали в Сибирь, толпа, собравшаяся у эшафота, была возбуждена.

Еще через три месяца произошло настоящее рукопашное сражение семеновских солдат с несколькими армейскими офицерами из иностранцев. Последние вышли из биллиардной на шум драки и пытались унять пьяных солдат, приставших к какому-то уличному разносчику. Тут пьяный гнев гвардейцев неожиданно обратился на офицеров - «каналий-иноземишек», и под одобрительные крики толпы: «Надобно иноземцев всех уходить!» солдаты загнали офицеров назад в биллиардную и там сильно побили, заодно разгромив почтенное заведение. На следствии офицеры показали, что солдаты кричали им: «У нас указ есть, чтоб вас всех перерубить, надобно всех вас, иноземцев, прибить до смерти!» В обществе усилились изоляционистские настроения, распространялись слухи не только о якобы готовящемся изгнании из страны всех иноземцев, но и о восстановлении патриаршества, возвращении к «прежнему состоянию», под которым иностранные наблюдатели понимали отказ от политики европеизации и возврат к допетровским временам (РИО, 6, с.392-394; Письма из России, с.159).

Но сильно чадящий костер ксенофобии так и не запылал - использовав настроения толпы для утверждения своей власти, Елизавета постаралась с помощью разных способов успокоить солдатские и народные страсти. Она, воспитанная иностранными учителями в семье Петра Великого, жившая в окружении европейских ценностей и удовольствий, конечно, ни на минуту не помышляла о каком-либо возврате к «бородатой» старине. Она знала, что без многочисленных иностранцев-специалистов, работавших во многих отраслях управления и служивших в армии, государство будет испытывать большие трудности. Да и вообще - Россия уже давно была заодно с европейским миром.

Ослаблению напряженности в обществе способствовала и гуманная политика новой государыни, которая после восшествия на престол не устраивала кровавых расправ над своими врагами. По-настоящему сердита новая государыня была только на нескольких деятелей правительства Анны Леопольдовны и особенно - на ее первого министра Андрея Остермана, интриги которого в течение всего царствования Анны Ивановны держали цесаревну в страхе. Лишь после смерти императрицы, летом 1741 года, Елизавета, чувствуя свою возрастающую силу, позволила себе показать Остерману свои острые зубки. Это произошло тогда, когда Остерман не разрешил прибывшему в Петербург посланнику персидского шаха Надира нанести цесаревне визит вежливости. Елизавета была страшно огорчена этим, ведь она знала, что посланник привез какие-то сказочные подарки шаха прекраснейшей принцессе, слухи о красоте которой дошли и до Мешхеда - тогдашней столицы Персии. Вот тогда-то цесаревна публично сказала об Остермане: «Как он, вчерашний мелкий писарь, подобранный и возвышенный ее великим отцом, смеет с ей, дочерью Петра, обращаться таким образом?» и добавила, что она ему этого не простит.

Это произошло довольно неожиданно - никогда раньше Елизавета не решалась тронуть столь опасного для нее первого министра. Английский посланник Финч писал: «Все были поражены той живостью и горячностью, с какой она говорила об этом обстоятельстве» (Из дипломатической переписки, с.97). И действительно, цесаревна не простила Остерману! На следствии 1742 года на него взвалили все прегрешения предшествующего царствования, подвергли унизительной процедуре имитации публичной казни, а потом сослали в Березов, где он и умер, находясь под крепким караулом. За Остерманом последовали еще несколько сановников из окружения Анны Леопольдовны - фельдмаршал Миних, его сын, Карл Густав Левенвольде, Михаил Головкин.

Утихомирить «сподвижников»-гренадер, которые привели ее к власти, Елизавете удалось с помощью ласки и пожалований всех участников мятежа во дворянство. Из штурмовой роты был создан особый корпус своеобразных гвардейцев гвардии - «лейб-компания», о которой подробнее будет рассказано ниже. В лейб-компании, помимо формального командира, был настоящий вожак - Петр Грюнштейн, который один мог справиться со своевольной толпой своих товарищей. В этом влиянии Грюнштейна на гвардейцев государыня вскоре увидела опасность для своей власти, тем более что Грюнштейн уверовал в свои огромные возможности и попытался, угрожая силой, вмешаться в политические дела. Он потребовал от своего командира - Алексея Разумовского немедленного снятия с должности неугодного «ветеранам революции 25 ноября» генерал-прокурора Трубецкого. Позже Грюнштейн дерзко избил родственников самого Разумовского. Осенью 1744 года его арестовали, допросили в Тайной канцелярии, а потом вышел указ о ссылке его с женой в Великий Устюг. Таким образом лейб-компания была обезглавлена и более никогда уже не претендовала на роль политической силы.

Естественно, что и в гвардии, и среди дворянства не все были в восторге от новой государыни. Это хорошо видно из начавшегося в 1742 году дела гвардейского поручика Астафия Зимнинского и Ивана Седельстрема. Зимнинский говорил, что Елизавета «нас, когда желала принять престол Российской, так обольстила как лисица, а ныне-де так ни на ково не хочет смотреть», что государыня приблизила украинцев и они «напред сего оныя певчия и протчия малороссияне, которыя подлова воспитания, хаживали убого и нашивали на себе убогое платье и сапоги (ценой) по осмине, а ныне вышли все по Разумовском и носят-де богатое платье с позументами, да и сам-де Разумовский из Малой России приехал в убогом платье и дядю… Стеллиха разувал, да и в сем-де нам от государыни милости-та немного, вот-де ныне государыня более милостива к малоросиянцам, а не так к нам». Елизавете, мол, жаль денег на церковь, «а брату-де Розумовского, которой-де поехал за море, не жаль было и ста тысяч дать, да и те деньги уже он прожил, а ныне-де и еще требует». Тема «малороссийского засилия» стала впоследствии «дежурной» для многих собеседников, которые попадали за такие разговоры в Тайную канцелярию. Мысль эта выражалась в общем виде так - раньше были у власти все немцы, а теперь - хохлы, нынче «Великороссия стала Малороссией».

Говорили и о том, что императрицу не любят: «Когда во время службы в церквях на ектениях поминается имя государино, и то и народ во время того не один не перекреститца, знатно что и народ ее не любит». Далее следовало утверждение, что императрица плохо себя ведет, плохо управляет: «Такая-та… богомолица: как приехала из Москвы, так ни однажды в церкве не бывала, только-де всегда упражняется в камедиях», а вот раньше… раньше, конечно, было лучше.

И неизбежно разговор собутыльников, приятелей, родственников, прохожих переходил к свергнутому императору Ивану и его семье: «В поступках своих умен и сожалел оного принца Ивана отца и мать ево, говорил: «Вот уже их в третье место перевели и не знают куда их девать, не так как нынешней наш (великий князь Петр Федорович. - Е.А.) трус-наследник. Вот как намедни ехал он мимо солдатских гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба… тогда он той стрельбы испужался и для того он запретил что в то время, когда он проедет не стреляли». Другое дело - несчастный Иван. Зимнинский говорил так: «Он, дай Бог, страдальцам нашим счастия, и… многие партии его держат, вот и князь Никита Трубецкий, и гвардии некоторыя маеоры партию ево держат же… За Ивана многие держатся, а особливо старое дворянство все головою, также и лейб-компания большая половина». Седельстрем разговор поддержал, сказал, что Ивану поможет прусский король, «дай Боже, чтоб по-прежнему оному принцу Иоанну на всероссийском престоле быть императором, понеже мать и отец ево, принца Иоанна, к народу весьма были милостивы и челобитные принимали и резолюции были скорые, а ныне государыня челобитен не принимает и скорых резолюций нет. И ежели б у меня много вина было, то б я мог много добра зделать: у нас российской слабой народ, только ево напои, а он невесть что зделает» (РГАДА, 7, 1, 5, ч. 2, л.64 об. - 66).

Особую опасность для государыни представляли аппетиты авантюристов. Весной 1742 года началось дело камер-лакея Александра Турчанинова и его сообщников - прапорщика Преображенского полка Петра Квашнина и сержанта Измайловского полка Ивана Сновидова. Они задумали свержение и убийство императрицы Елизаветы Петровны. Обсуждалось, как «собрать партию» для осуществления переворота, причем Квашнин говорил Турчанинову, что он уже подговорил группу гвардейцев, готовых идти на это дело, а сержант Сновидов обещал Турчанинову «для такого дела друзей искать себе будет и кого сыщет, о том ему, Турчанинову, скажет, и после сказывал, что у него партии прибрано человек с шестьдесят». Имели заговорщики и конкретный план действий: «Собранных разделить надвое и ночным временем придти к дворцу и, захватя караул, войти в покои Ея императорского величества… и умертвить, а другою половиною… заарестовать лейб-компанию, а кто из них будет противиться - колоть до смерти». Отчетливо была выражена и конечная цель переворота - «принца Ивана возвратить и взвести на престол по-прежнему» (О камер-лакее, с.332-335).

Считать эти разговоры обычной пьяной болтовней нельзя - среди гвардейцев было немало недовольных как переворотом 25 ноября 1741 года и приходом к власти Елизаветы, так и тем, что лейб-компанцы - такие же, как и они, гвардейцы - получили за свой нетрудный «подвиг» невиданные для остальной гвардии привилегии. Зимнинский говорил о лейб-компанцах: «Я думал, что я один их не люблю, а как послышу такие и многая их ненавидят. А ненавидит он их за то, что от них с престола свержен принц Иоанн» (РГАДА, 7, 1, 5, ч.2, л.65). Вот и повод для переворота, хотя причина была в зависти, которую испытывали те, кто проспал ночь 25 ноября 1741 года, к тем, кто в ту ночь не сомкнул глаз. Ночной путь, который прошли лейб-компанцы, казался их товарищам по гвардии соблазнительным и вполне реальным для повторения. Турчанинов же, служа во дворце, знал все его входы и выходы и мог провести убийц к опочивальне императрицы. Турчанинов и его товарищи намеревались вернуть престол Анне Леопольдовне, и в этом они находили поддержку многих людей, в том числе среди знати. Об этом ясно свидетельствовало дело Лопухиных, относившихся к самым верхам тогдашнего русского общества. Начатое по доносу двух офицеров-иноземцев на полковника Ивана Лопухина, это дело быстро охватило широкий круг людей из элиты.

В русском обществе оказалось немало людей, которые симпатизировали правительнице Анне Леопольдовне и ее довольно мягкому режиму («тихому житью») и опасались резких изменений в политике после прихода к власти дочери Петра Великого, известной своим легкомысленным поведением. Среди знати было распространено пренебрежительное отношение к дочери ливонской портомби, и в поведении новой императрицы посетители салона Лопухиных находили массу подтверждений «ниской породы» новой государыни.

Из дела Лопухиных стало ясно, что дело Турчанинова, завершившееся накануне ссылкой его участников на Камчатку, оставило после себя корни. Неслучайно в ходе допросов Лопухина следователи пытались узнать, не связан ли он с Турчаниновым - ведь были известны слова, которые Иван Лопухин говорил доносчику: «Как такая каналья - только триста человек лейб-компании - Ея величество на престол возвели, и ежели б большие хотели, то б возвели прежних владетелей, ибо, может быть, есть и такие, которые больше любят принцессу (то есть Анну Леопольдовну. - Е.А.), нежели Ея величество». Заметим, что сам Лопухин ранее командовал ротой Семеновского полка и был обижен понижением в чине за какой-то служебный проступок. Согласно допросам, он пользовался симпатией своих бывших сослуживцев - семеновцев (Семевский, 1874, с.19, 27).

Елизавета была сильно встревожена этим делом. Как явствует из вскрытой и расшифрованной в Коллегии иностранных дел переписки французского дипломатического представителя Далиона, «царица, досадуя, что она в одном году дважды в опасении живота своего находилась, клянется, что с такою же строгостью, как Петр Великий, поступать будет» (АВ, 2, с.395). И действительно, ход следствия приобрел сразу весьма суровые формы. Было выделено несколько тем, по которым всех привлеченных к следствию допрашивали особенно тщательно. Во-первых, следствие, за которым внимательно наблюдала сама императрица, стремилось выявить круг потенциальных и реальных сторонников Брауншвейгской фамилии, сидевшей в это время в Динамюнде. Елизавета была особенно обеспокоена сведениями о том, что охрана Брауншвейгской фамилии в крепости симпатизирует узникам и что между конвойными офицерами и некоторыми людьми из столичных кругов даже велась переписка. В конечном счете доказать ее существование не удалось, но из допросов стало ясно: Лопухины хорошо осведомлены о том, как содержится в крепости семья свергнутого императора. Возникшую из-за этого тревогу Елизаветы можно понять - ведь узники содержались в строгом секрете.

Во-вторых, при расследовании возник так называемый «австрийский след». Из доносов выяснилось, что о возвращении Ивана Антоновича на престол хлопочут иностранные державы: Пруссия и - особенно - Австрия. Роль иностранных дипломатов при подготовке антиправительственных заговоров была велика - ведь Елизавета, как известно, готовила свой путч тоже не без помощи французского и шведского посланников. На первом же допросе мать Ивана Лопухина, статс-дама Н.Ф.Лопухина, принимавшая в своем салоне австрийского посланника маркиза де Ботта, хотя и не признала своего участия в заговоре, но не отрицала, что австрийский посланник не скрывал перед ней своих симпатий к опальному Брауншвейгскому семейству - Вена опасалась, что Россия при Елизавете отойдет от традиционного русско-австрийского союза (Семевский, 1874, с.13).

Словом, первые год-два были для Елизаветы весьма тревожны. Некоторые иностранные дипломаты в своих донесениях в 1742-1743 годах обещали падение Елизаветы Петровны в ближайшие месяцы: «Недовольство всеобщее. Оно обнаруживается в особенности между войсками, которым не платят жалования. Беспорядок и расстройство везде и во всем усиливаются со дня на день. Словом, царица, по-видимому, правит государством так же плохо и с такими же приемами, как она правила домашним своим хозяйством, когда была цесаревною». Так, в феврале 1743 года Далион, наряду с другими своими коллегами, аккредитованными при русском дворе, предрекал скорый конец власти Елизаветы (Письма из России, с.159).

Но дни слагались в месяцы, месяцы - в годы, а императрица Елизавета Петровна все еще сидела на престоле. Нельзя сказать, что она ничего не предпринимала для укрепления своей власти и что все шло само собой. Первые шаги Елизаветы на государственном поприще отличались продуманностью и дальновидностью, неожиданной для такой легкомысленной особы, какой казалась многим Елизавета. О причинах этого несоответствия будет сказано ниже, но теперь отмечу, что из всех действий, служащих упрочению власти, нерешительная в обычной жизни Елизавета выбрала как раз все те, которые обеспечили прочность ее режима на долгие годы.

Довольно скоро она постаралась отделить себя от тех, кто вознес ее на плечах к трону. Первый манифест, подписанный императрицей 25 ноября 1741 года, отличался простодушием, что и не удивительно - ведь манифест писался уже не Андреем Ивановичем Остерманом, незаменимым в этих случаях. Время Остермана кончилось, и он, арестованный в ночь переворота, маялся в темнице Петропавловской крепости в ожидании своей судьбы. В манифесте указывалось на две причины, которые подвигли Елизавету совершить государственный переворот: во-первых, это настойчивые просьбы всех «как духовного, так и светского чинов верноподданных», в особенности гвардейцев, и во-вторых, «близость по крови» Петру Великому и императрице Екатерине I.

Три дня спустя еще в одном манифесте уточнялось, что Елизавета Петровна заняла престол согласно Тестаменту - завещанию Екатерины I от 1727 года. Довольно скоро об этом постарались забыть: по Тестаменту выходило, что преимущественное право на престол имеет как раз не Елизавета, а ее племянник - голштинский герцог 14-летний Карл-Петер-Ульрих. В Тестаменте, в частности, сказано: в случае смерти Петра II престол наследует Анна Петровна со своими наследниками, а если она умрет бездетной - то Елизавета Петровна со своими потомками. Так что именно голштинский принц (а с 1739 года - герцог), сын Анны Петровны, и был наследником, согласно завещанию своей бабки. Так же быстро исчезло и упоминание о нижайших просьбах верноподданных - уж очень не хотелось гвардейской куме вспоминать тех, кто помог ей водрузиться на престол. Остался только один аргумент - близость крови. Действительно, ближе, чем Елизавета, к умершему в 1725 году Петру Великому в 1742 году уже не оставалось никого.

Но еще важнее другое - Елизавета стремилась утвердить в обществе мысль о том, что престолом она обязана Божьей воле и самой себе, и стремилась закрепить эту мысль с помощью публичной, торжественной церемонии. Для этого требовалось ехать в Москву. Известно, что император Петр Великий терпеть не мог Москвы, но изменить место коронации русских царей в главном соборе Московского Кремля - Успенском, он все-таки не посмел, и в 1724 году именно здесь возложил на голову своей Екатерины Алексеевны императорскую корону. В Москву за признанием своей власти Богом и общественным мнением отправилась и их дочь. Елизавета явно спешила - она выехала в Москву уже 26 февраля 1742 года, а еще через два месяца архиепископ Новгородский Амвросий Юшков - глава Синода, начал торжественную службу под сводами священного кремлевского собора.

Кремль - особое место в Москве и во всей России. Это не только ценнейшие памятники - величественные древние соборы, изумительной красоты дворцы. Это не только высокий холм, на котором была заложена первая деревянная цитадель. Кремль - история России. Вся земля в Кремле и вокруг него пропитана кровью людей, штурмовавших и оборонявших эти древние стены, казнимых на эшафотах и растерзанных толпами. Но Кремль, прежде всего, место власти, ее жилище. Магия власти, ее манящая и отталкивающая сила всегда витали над этим местом, и каждый русский человек испытывает непонятное волнение и страх, вступая на землю Кремля. Странными, неуместными в нем, но одновременно такими близкими и родными кажутся пышно цветущий яблоневый сад на склоне холма и крики ласточек в небе - там, где державно сверкает золотом Иван Великий…

Чтобы быть признанной Россией, чтобы занять свое место в бесконечной веренице правителей тысячелетнего государства, прекрасная дочь Петра Великого должна была венчаться с властью в ее жилище - в Кремле. Коронация Елизаветы Петровны отличалась невиданной ранее пышностью. Во-первых, число государственных регалий при коронации было увеличено - кроме короны, порфиры, мантии, скипетра и державы, появились Государственный меч, Государственное знамя и Государственная печать. Во-вторых, была изменена процедура коронации. Ушло в прошлое приниженное отношение светской власти к духовной, когда коронуемый самодержец называл патриарха «отцом», просил «благословить его на царство» и, стоя на коленях, подставлял голову для короны (Коронование государей, с.282). Теперь патриарха не было, как не было и царства - его место заняла империя. А поучительно-назидательное слово патриарха сменилось подобострастным поздравлением президента Священного Синода. Елизавета пошла еще дальше в утверждении своего верховенства. В самый торжественный момент коронации, при «уставлении» короны на голове, она взяла корону из рук Амвросия и сама водрузила это сверкающее бриллиантами и сапфирами сооружение на свою прелестную головку. Этот поступок Елизаветы Петровны был не импровизацией, но продуманным действием, нашедшим отражение и за пределами храма - не дай Бог, чтобы кто-то этого не заметил! Так, на триумфальных воротах в Москве, воздвигнутых по случаю коронации Елизаветы, оживленная толпа москвичей разглядывала аллегорическую картину с изображением солнца в короне и подписью: «Само себя венчает». В официальном «Описании» триумфальных ворот дано такое пояснение: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Ея императорское величество, имея совершенное право, сама на себя корону наложить изволила». «Санкт-Петербургские ведомости» писали о торжестве в Успенском соборе Московского Кремля: «Изволила Ея императорское величество собственною своею рукою императорскую корону на себя наложить» - «Само себя венчает!»

Ясно, что символические картины для триумфальных ворот готовили заранее, поэтому и эффектный жест императрицы при церемонии коронации можно считать задуманным заранее. Им императрица хотела подчеркнуть свою полную независимость от всех - от церкви, гвардейцев, подданных и вообще смертных.

Вся церемония коронации была сплавом ритуалов царского прошлого и императорского настоящего. Как и в старину, процедура была торжественна, красива и величественна - гул бесчисленных московских колоколов, блеск золота и церковной утвари, пение хора, славящего императрицу, тяжесть мантии с белыми горностаями и холод от капелек мирра, которые нанес тонкой кисточкой на лицо Елизаветы архиепископ Амвросий, - тем самым Бог, а значит, и народ признали новую земную владычицу. А потом были пиры в Грановитой палате, балы и крики восторженной московской толпы, бросавшейся за золотыми и серебряными жетонами и деньгами, которые пригоршнями швыряли с балконов и возвышений. Москва помнила веселую стройную цесаревну, некогда вихрем проносившуюся в поля, на охоту, по улицам старой столицы на белом коне.

К этому нужно добавить, что коронация дочери Петра Великого сознательно была проведена устроителями с такой помпой и размахом, что ее надолго запомнили жители Москвы. Здесь были и традиционные залпы салюта, и пальба стоящих шпалерами войск, и триумфальные арки и ворота. Но появилось и нечто новое - стены окрестных домов, вдоль которых двигалась церемония, были затянуты разноцветными полосами ковров и сукна, прочими преизрядными шелковыми и шерстяными материями. Толпы народа видели грандиозные выезды знати, а многолюдные маскарады, в которых принимали участие сразу до тысячи человек, были повторены девять раз подряд!

Щедрые милости, как из рога изобилия, хлынули на подданных - одни получили новые чины, ордена, другие - поместья, третьи - деньги, четвертые - помилование. Государыня объявила массовые амнистии. Уже 15 декабря 1741 года вышел манифест Елизаветы о прощении преступников и сложении всех штрафов и начетов с 1719 до 1730 года. Щедрость императрицы имела веские экономические основания - ведь все равно недоимки было не собрать! Для наказанных казнокрадов, растратчиков и взяточников вышла невиданная льгота. Их не только освободили от наказания, но и разрешили вернуться на государственную службу. Очень эффектным было решение о временном (на два года) сокращении подушной подати на 10 копеек - с 70 до 60 копеек. По некоторым видам долгов должники освобождались от уплаты процентов.

27 сентября 1742 года появился указ: «Ее императорскому величеству сделалось известно, что в бывшие правления некоторые лица посланы в ссылки в разные отдаленные места государства и об них когда, откуда и с каким определением посланы ни в Сенате, ни в Тайной канцелярии известия нет, и имен их там, где обретаются, неведомо: потому Ее императорское величество изволила послать указы во все государство, чтобы где есть такие неведомо содержащиеся люди, оных из всех мест велеть прислать туда, где будет находиться Ее императорское величество и с ведомостями когда, откуда и с каким указом присланы» (Жмаков, с.525). Но, пожалуй, самым важным стало то, что, не принимая формального акта, императрица Елизавета Петровна отказалась подписывать смертные приговоры. Потомки навсегда запомнили эту невиданную милость императрицы - ведь такого в истории России никогда не бывало. Словом, своей щедростью, размахом, милосердием, красотой и приветливостью Елизавета Петровна покорила москвичей и всю страну. Она уезжала из старой столицы в новую уже признанной, настоящей государыней, императрицей. Ее титулы звучали так же гордо, как и у ее предков:

«Божиею поспешествующей милостию МЫ, ЕЛИЗАВЕТА ПЕРВАЯ, императрица и самодержавица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новогородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Лифляндская, Корельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных, государыня и великая княгиня Новагорода Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея северныя страны, повелительница и государыня Иверской земли, Картлинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследная государыня и Обладательница».

Еще один продуманный шаг Елизаветы - это почти мгновенное объявление наследником престола племянника - 14-летнего голштинского герцога Карла-Петера-Ульриха - сына Анны Петровны и Карла-Фридриха. Курьер отправился за ним в столицу Голштинии город Киль вскоре после восшествия Елизаветы Петровны, и уже в январе 1742 года мальчика привезли в Петербург, затем крестили в православие, нарекли Петром Федоровичем и объявили великим князем, наследником престола, а еще через два года женили. Эти государственно-династические акты оказались очень своевременными и важными - младшая ветвь Романовых (от Петра Великого) вновь перехватила корону у старшей ветви (от Ивана V). Назначив себе наследника в самом начале своего правления, бездетная Елизавета тем самым утвердила власть своей крошечной семьи с расчетом на будущее.

Для того чтобы герцога-мальчика так поспешно привезли в Петербург, были свои причины. Династические связи так причудливо переплелись, что Карл-Петер-Ульрих оказался единственным мужским потомком не только Петра Великого, но и Карла XII - отец мальчика был племянником короля-викинга. Шведы намеревались пригласить малолетнего голштинского герцога в наследники шведского престола. Дело в том, что 24 ноября 1741 года умерла, не оставив детей, королева Ульрика-Элеонора - сестра Карла XII. Власть перешла к ее мужу Фредрику I, бывшему кронпринцу Гессенскому, который был коронован в 1720 году. В Стокгольме понимали, что после смерти Фредрика в стране может возникнуть династический кризис: со смертью Ульрики-Элеоноры обрывалась славная династия Пфальц-Цвейбрюккенов, правившая страной с 1654 года, а Фредрик, из-за бездетности, оказался единственным представителем династии Гессенов. Став наследником престола, а потом и королем, внучатый племянник Карла XII Карл-Петер-Ульрих имел шанс основать новую Голштейн-Готторпскую династию.

Еще при жизни Анны Ивановны голштинцы поняли, что с воцарением Ивана Антоновича русский трон для Карла-Петера-Ульриха будет недоступен. Поэтому мальчика стали готовить к шведскому варианту - он начал изучать шведский язык и основы шведской ветви лютеранства. Но эта подготовка была прервана - шведов опередила Елизавета. Только в дурном сне она могла представить, что во главе шведской армии (а не будем забывать, что в 1741 году русско-шведская война была в полном разгаре) встанет шведский король - внук Петра Великого, - который во главе шведских войск пойдет занимать принадлежащий ему по праву русский престол.

Здесь-то и крылась вторая причина поспешного призвания племянника из Киля. Выше уже упоминалось, что, согласно завещанию Екатерины I, изданному ею весной 1727 года, была установлена следующая очередность занятия русского престола после ее смерти: великий князь Петр Алексеевич, Анна Петровна и ее дети, Елизавета Петровна и ее дети, причем мужским отпрыскам отдавалось предпочтение перед женскими. Согласно этому завещанию, которое после вступления на престол Елизавета выдвигала как основание для захвата ею власти, цесаревна должна была отдать престол племяннику. Делать это Елизавета, конечно, не собиралась, но оставить столь опасного для себя конкурента за пределами России, в руках своих возможных недругов, она не могла. В итоге, привезенный в Петербург голштинский герцог, объявленный наследником русского престола, оказался в золотой клетке. Все царствование Елизаветы он находился под бдительным надзором людей тетушки и без ее ведения ничего не мог предпринять в свою пользу ни в самой России, ни за ее пределами.

Эти действия Елизаветы оказались дальновидными и весьма удачными. Конечно, не будем скрывать - ей еще и везло, как везло всегда и во всем. Казалось, что гений ее великого отца хранил императрицу Елизавету. Но она и сама прибегла к помощи отца и сделала его культ важнейшим элементом своего политического и государственного существования. В конечном счете это гарантировало ее правлению невиданную ранее политическую стабильность - ведь дело Лопухиных 1743 года оказалось последним из подобного рода дел, и все остальное царствование Елизаветы Петровны прошло на редкость спокойно. Так уж случилось, что под скипетром своей веселой государыни Россия обрела покой и политическую стабильность на долгих двадцать лет.

Пожалуй, сказанное о том, что Елизавета сумела использовать культ отца в своей внутриполитической доктрине, является некоторым преувеличением - сама она ничего не придумывала, все получилось как бы само собой, и нельзя не удивляться, как уже в первые дни и недели царствования Елизаветы возникает довольно непривычное для тех времен сочетание идей, жупелов и штампов, которые иначе чем идеологической доктриной власти и не назовешь. Эти идеи «висели» в воздухе, и в царствование Елизаветы они лишь окончательно оформились. Конечно, сама императрица до этого додуматься не могла - помогли ученые люди, архиереи - верные последователи умершего к тому времени Феофана Прокоповича. Потом идеи подхватили писатели, драматурги, артисты, которые внушали ее простецам.

Суть идеологии царствования Елизаветы весьма проста. Во-первых, с максимальной пользой для режима было использовано кровное родство новой императрицы с Петром Великим, культ которого именно со времен правления его дочери вообще стал «опорным», основополагающим в идеологии российского самодержавия. Во-вторых, активно развивалась тема освобождения, спасения страны от недругов посредством идейного воскресения, «реинкарнации» Петра Великого в личности и делах его дочери. Именно она, видя неимоверные страдания русского народа под гнетом ненавистных иноземных временщиков - всего «щастия российского губителей и похитителей», - восстала «на супостаты». И с нею над Россией взошло солнце счастья.

Прежний мрак и нынешний свет, вчерашнее разорение и сегодняшнее процветание - эта антитеза повторялась все царствование императрицы Елизаветы Петровны. Никогда раньше так плодотворно для режима не обыгрывались патриотические мотивы, чтобы утвердить законность узурпированной власти. Конечно, нельзя утверждать, что патриотических или националистических настроений в русском обществе накануне переворота не было. В Тайную канцелярию Анны Ивановны попадало немало людей, которые ругали иностранцев, «севших нам на шею», заполонивших лучшие места. Такие настроения отмечали и жившие в России иностранцы, весьма чуткие к проявлениям ксенофобии. Существовали и источники подобного недовольства.

С одной стороны, в это время шел сложный процесс становления самосознания русского народа как нации Нового времени. Это приводило как к благотворному осознанию собственной национальной полноценности, так и к ксенофобии. С другой стороны, не все иностранцы вели себя скромно, и Бирон, с его спесью, жадностью и хамством, был символом таких «мироедов». Общество, всегда зорко следившее за «верхами», раздражало то, что императрица Анна Ивановна во всем ему доверилась, даже была демонстративно нежна с этим немцем. Возмущались и тем, что на ключевых постах в управлении стояли фельдмаршал Миних и А. И. Остерман. Но важно заметить: ни в царствование Анны Ивановны, ни в правление Анны Леопольдовны мотив противопоставления русских иностранцам или борьбы русского народа с неким «иностранным засильем» никогда не выступал на передний план, не становился общественным явлением или конфликтом первостепенной важности того времени. Представление о том, что до Елизаветы страна буквально стонала под гнетом иностранцев, было придумано и распространено именно в царствование дочери Петра Великого.

«Воистину, братец, - задушевно говорит один из персонажей пьесы-агитки «Разговоры, бывшие между двух российских солдат» (1743 год), - ежели бы Елисавет Великая не воскресла и нам бы, русским людям, сидеть бы в темности адской и до смерти не видать света» (Разговоры, с.16). Один из церковных деятелей того времени, Дмитрий Сеченов, в опубликованной большим тиражом проповеди 1742 года клеймил тех, кому недавно так преданно служил: «Прибрали все Отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церьков Христову и на благочестивую веру возстановили, их была година и область темная».

Дмитрий излагает «художественный» вариант той речи, с которой будущая государыня якобы обратилась к солдатам в слободе Преображенского полка: «Родители мои… трудились, заводили регулярство, нажили великое сокровище многими трудами, а ныне все растащено, сверх же того, еще и моего живота ищут (то есть - хотят лишить цесаревну жизни, не верь и этому, читатель! - Е.А.). Но не столь мне себя жаль, как вседражайшего Отечества, которое чужими головами управляемое, напрасно разоряется и людей столько неведомо за кого пропадает» (Сеченов, с.14).

И тут же звучит другой, упомянутый выше главенствующий мотив «реинкарнации»: приход к власти Елизаветы - это возвращение Петра Великого (да заодно и Екатерины I) в Россию в облике его дочери. Архимандрит Заиконоспасского монастыря Кирилл Флоринский в проповеди 18 декабря 1741 года в Успенском соборе Московского Кремля восклицал: «Возведи о, Россие, очи твои и виждь! Се аз семя отца твоего Петра Великого седох на престоле твоем. Се во мне оживотворися Петр, жива бысть Екатерина. Отродись Петр, вся благая насеявый в недрах твоих» (Флоринский, с.14). Ему вторит А.П.Сумароков:

Во дщери Петр опять на трон возшел,

В Елизавете все дела свои нашел…

В многочисленных проповедях ночной переворот 25 ноября 1741 года изображается как гражданский и религиозный подвиг дочери Петра, воодушевленной Провидением и образом своего великого батюшки, после чего она решила «седящих в гнезде Орла Российского нощных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей Отечества связать, победить и наследие Петра Великого от рук чужих вырвать и сынов Российских из неволи высвободить и до первого привесть благополучия» (Обстоятельное описание, с.83-84; см. Попов).

О, Матерь своего народа!

Тебя произвела природа,

Дела Петровы окончать.

Так выполняет «социальный заказ» режима первейший пиит тогдашней России Сумароков. А вот другое агитационное произведение - Пролог к опере «Милосердие Титово» под названием «Россия по печали паки обрадованная», сочиненное академиком Якобом Штелиным. Опера начиналась с пролога, идеологическая направленность которого очень напоминала то, что происходило впоследствии в кинотеатре советских времен, когда киножурнал «Новости дня» с рассказом об очередном съезде партии или комсомола пускали перед просмотром основного фильма, на который, собственно, и шла публика. В 1742 году было примерно то же самое. Когда раздвигался занавес, то зрители видели плохо освещенную сцену, которая символизировала разоренную злодеем Бироном «запустелую страну, дикой лес и в разных местах отчасти начатое, но недовершенное, а отчасти развалившееся и разоренное строение». В этом пытливый зритель должен был усмотреть незаконченные, брошенные начинания Петра Великого.

Посредине сцены восседала женщина по имени Рутения - Россия, окруженная хныкающими детьми - русскими людьми. Сердца слушателей были тронуты жалостливой арией-плачем Рутении. Современник пишет, что в этом месте заполненный до отказа четырехтысячный зал возрыдал. Не выдержав общей печали, прослезилась и сидевшая в царской ложе императрица. Но долго мучить зрителей постановщик - итальянский режиссер и дирижер Франсиско Арайя не стал: Рутения успокаивает детей, она «обнадеживает их тем, что Петр еще жив в лице своей дщери и что он России может скоро опять возвратить прежнюю ея славу… ежели кровию Великого Петра и истинною и законною наследницею Петровы времена паки восстановлены будут»…

Вот мощно вступил оркестр, начался театральный восход солнца, в сопровождении «веселого хора музыки и поющих лиц», что следовало понимать как переворот 25 ноября 1741 года. Вместе с солнцем на облаке выплыла богиня Астрея в компании с добродетелями правящей государыни. Среди них все самые лучшие свойства, которые изображают увитые шелками Дамы: Храбрость, Великодушие, Справедливость, Милость. Возле них толпились «пять свойств верных подданных»: Любовь, Верность, Сердечная искренность, Надежда и Радость. Автору этой книги, изо всех сил стремящемуся избежать легковесных аналогий с позднейшими временами, опять никак не удержаться, чтобы не прибавить к этим свойствам настоящих верноподданных еще два, рожденные в последние полстолетия: Глубокое удовлетворение и Искреннюю признательность.