Глава девятая «ХОЧЕШЬ МИРА — ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ»

Глава девятая

«ХОЧЕШЬ МИРА — ГОТОВЬСЯ К ВОЙНЕ»

На должности начальника Штаба РККА Тухачевский пробыл до мая 1928 года. Причиной его ухода с этого поста послужили постоянные конфликты с Ворошиловым. Например, 5 апреля 1928 года Тухачевский писал наркому: «Считаю необходимым доложить два основных момента, делающих работу Штаба РККА совершенно ненормальной… Прежде всего и в текущей и в плановой работе создается такое положение, что зачастую может казаться, будто Вы, как нарком, работаете сами по себе, а Штаб РККА сам по себе, что совершенно противоестественно, так как, по существу, штаб должен быть рабочим аппаратом в Ваших руках по объединению всех сторон и работ по подготовке войны. Если он таким аппаратом не является, то значит дело не в порядке». Через несколько дней, 16 апреля, Ворошилову поступило другое письмо, а точнее говоря, донос на Тухачевского за подписями Буденного, Егорова и Дыбенко, где начальник штаба Красной армии обвинялся в том, что якобы самоустранился от руководства работой и не соответствует занимаемой должности. В конце концов Михаил Николаевич осознал, что все его инициативы по перевооружению войск и реорганизации органов военного управления блокируются наркомом, и подал рапорт об освобождении от должности.

Его назначили командующим Ленинградским военным округом, где начальником штаба состоял его друг Б. М. Фельдман. К тому времени Тухачевский, как мы помним, женился вторично. В Смоленске он вступил в брак с Ниной Евгеньевной Гриневич, происходившей из дворянской семьи. До этого она была замужем за политработником Лазарем Наумовичем Аронштамом, дослужившимся впоследствии до высокого звания армейского комиссара 2-го ранга и в 1938 году разделившим печальную участь своего удачливого соперника. За Аронштама Нина вышла в 1920 году, в 19 лет, и уже через год ушла от него к Тухачевскому. В 1922 году у них родилась дочь Светлана.

О знакомстве с Тухачевским Нина Гриневич рассказала уже на следствии: «В 1920 году, примерно в марте месяце, я и мой отец… уехали в город Ростов-на-Дону… в штаб Западного фронта в город Смоленск я приехала примерно через полгода и устроилась работать в секретариат… В 1921-м я вышла замуж за Тухачевского и уехала в город Тамбов, куда он был переведен на работу». Возможно, из-за его связи с Гриневич и покончила с собой первая жена Тухачевского, Мария Владимировна Игнатьева.

Нина любила Тухачевского, который, однако, далеко не всегда хранил супружескую верность — время от времени, как видно по воспоминаниям Лидии Норд и другим источникам, у него случались кратковременные романы. Более длительная связь установилась с секретаршей Юлией Кузьминой, с которой Михаил Николаевич сошелся во время вторичного переезда в Москву в 1924 году. Вскоре Юлия развелась с мужем — бывшим комиссаром Балтфлота Николаем Кузьминым. Несмотря на это, Кузьмин и Тухачевский сохранили дружеские отношения, и Михаил Николаевич содействовал служебной карьере Николая Николаевича. Тухачевский смог устроить любовнице с дочкой квартиру в Москве, а потом взял с собой в Ленинград, где тоже выхлопотал для них квартиру.

В последние месяцы жизни Тухачевского с его второй супругой познакомилась Лидия Шатуновская, приемная дочь старого большевика, которая обитала в одном с Тухачевскими правительственном доме, после выхода повести Юрия Трифонова известном в народе как «Дом на набережной» (а также как «индийская гробница» — из-за обилия установленных на нем мемориальных досок в честь знаменитостей, не переживших, как правило, 37–38-го годов). Знакомство произошло на курсах английского языка, организованных «женским активом» дома. Нина Евгеньевна собиралась вместе с мужем в Лондон на коронацию короля Георга VI и хотела подучить язык, чтобы не быть молчаливой статуей на приемах. Шатуновская, которая, как и Лидия Норд, в конце концов оказалась на Западе, в своих мемуарах «Жизнь в Кремле» дает очень сочувственный портрет той, кому вскоре предстояло стать вдовой Тухачевского и лишь ненадолго пережить казненного маршала: «Нина несколько раз приходила ко мне, мы занимались вместе английским языком и хорошо познакомились. Была она очень хорошенькой, изящной, мягкой женщиной. Она была интеллигентна, очень хорошо воспитана, происходила из хорошей, отнюдь не пролетарской семьи. В личной жизни она была глубоко несчастна. Все знали, что, кроме официальной семьи, у Тухачевского есть другая, тайная семья, что от его второй, неофициальной жены у него есть дочь того же возраста, что и дочь Нины (не очень-то тайная была, выходит, связь Тухачевского с Юлией Кузьминой, если „все знали“; главное же, об „официальной любовнице“, или „неофициальной жене“, Тухачевского было очень хорошо осведомлено НКВД и держало ее „под колпаком“. Замечу, что Кузьмин был уверен, что дочь у Юлии от него, а не от Тухачевского. Позднее он утверждал на следствии: „Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относился к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ним после ухода моей жены не испортились“. — Б. С.). Обеих этих девочек звали одинаково. Обе были Светланами». Видно, неравнодушен был Михаил Николаевич к этому имени, хотел, чтобы у дочек судьба была светлая, а у обеих впереди были лагеря… В 1937-м Светлане Тухачевской было тринадцать, а Светлане Кузьминой — одиннадцать лет…

Вернемся к первым, более счастливым годам брака. О них и о Н. Е. Гриневич-Тухачевской вспоминала Л. В. Гусева, жена командира Красной армии, служившего вместе с Тухачевским в Смоленске: «Мы оказались соседями с Тухачевскими по дому. Так я познакомилась, а затем на всю жизнь подружилась с женой Михаила Николаевича, умной, тактичной, располагавшей к себе молодой женщиной, Ниной Евгеньевной. Она ввела меня в свой тесный, хотя и очень обширный семейный круг… Особую привлекательность приобрел дом Тухачевских с переводом Михаила Николаевича в Москву. Какие там встречались люди! Как часто звучала чудесная музыка!.. Михаил Николаевич и Нина Евгеньевна умели создать обстановку непринужденности. У них каждый чувствовал себя легко, свободно, мог откровенно высказать свои мысли, не боясь, что его прервут или обидят». Вряд ли все те, кто бывал у Тухачевских, знали, какой ценой давались Нине, светлой и доброй женщине (никто из мемуаристов ни в СССР, ни на Западе не сказал о ней ни единого дурного слова!), эти легкость и радушие. Видно, очень уж любила она Михаила или стремилась сохранить брак ради дочери…

Тухачевский до конца жизни поддерживал тесные связи со своей родней, поселил в своей московской квартире на Никольской улице мать, братьев и сестер. Этим он заметно отличался в лучшую сторону от многих других военачальников Красной армии. Например, маршал А. М. Василевский, будучи сыном священника, в 1926 году, когда ему надо было поступать на высшие командные курсы «Выстрел», без колебаний порвал связь с родителями. И не постеснялся уже в 70-е годы подробно описать эту историю в мемуарах с вдохновенным названием «Дело всей жизни». Однажды в 1940 году на банкете Сталин предложил тост за здоровье Василевского и спросил, почему тот после семинарии «не пошел в попы». Смущенный комбриг ответил, что ни он сам, ни отец не имели такого желания. Сталин усмехнулся: «Так, так. Вы не имели такого желания. Понятно. А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймем до сих пор». И тут же спросил вполне серьезно: «Скажите, пожалуйста, почему вы, да и ваши братья, совершенно не помогаете материально отцу?.. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям, тогда бы старик не сейчас, а давным-давно бросил бы свою церковь. Она была нужна ему, чтобы как-то существовать». Обескураженный Василевский признался: «С 1926 года я порвал всякую связь с родителями. И если бы я поступил иначе, то, по-видимому, не только не состоял бы в рядах нашей партии, но едва ли бы служил в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии и тем более в системе Генерального штаба…»

Сталин и другие члены Политбюро изобразили на лицах удивление. Иосиф Виссарионович приказал Василевскому немедленно восстановить связь с отцом и оказывать тому материальную помощь. Через несколько лет Сталин «посоветовал» взять больного отца в Москву, что Василевский и исполнил. Да, в человеке, который ради карьеры готов был отречься от родителей и которому, для того чтобы помочь престарелому отцу, требовалась санкция вождя, вождь мог быть вполне уверен. Потому и приблизил Василевского к себе и вплоть до своей смерти сохранял Александра Михайловича на должности военного министра.

Тухачевский был не таким, от семьи и дворянства не отрекался (и семья позднее от него не отреклась). Конечно, здесь Михаилу Николаевичу играло на руку как крестьянское происхождение матери, так и вступление в партию двадцатью годами ранее Василевского. Но, думается, что семейные узы значили для Тухачевского не меньше, чем маршальский жезл, и вряд ли бы он отрекся от матери или от собственной духовной самостоятельности ради карьеры. Представить, что в разговоре со Сталиным на месте Василевского оказался бы Тухачевский, просто невозможно. И Сталин это чувствовал. Стремящийся к независимости от диктатора в решении чисто военных или личных проблем полководец был по большому счету обречен.

В Ленинграде Тухачевский не успокоился и продолжал строить широкомасштабные планы преобразований. 11 января 1930 года он представил наркому Ворошилову доклад о реорганизации Красной армии, где доказывал: «Успехи нашего социалистического строительства… ставят перед нами во весь рост задачу реконструкции Вооруженных Сил на основе учета всех новейших факторов техники и возможности массового военно-технического производства, а также сдвигов, происшедших в деревне (так деликатно именовал Михаил Николаевич насильственную коллективизацию крестьянства, повлекшую впоследствии массовый голод. — Б. С.)… Реконструированная армия вызовет и новые формы оперативного искусства». Тухачевский предлагал увеличить численность армии, а также количество артиллерии, авиации и танков. Это должно было гарантировать победу СССР в будущей мировой войне.

Ворошилов передал письмо Сталину 5 марта 1930 года со следующим комментарием: «Направляю для ознакомления копию письма Тухачевского (именно так, даже без сакраментального «товарищ», обязательного в официальных документах при упоминании членов партии; одно это достаточно говорит об отношении наркома к Тухачевскому. — Б. С.) и справку штаба по этому поводу. Тухачевский хочет быть оригинальным и… „радикальным“. Плохо, что в Красной Армии есть порода людей, которая этот „радикализм“ принимает за чистую монету. Очень прошу прочесть оба документа и сказать мне свое мнение». Сталин с Ворошиловым согласился и 23 марта написал ему: «Я думаю, что „план“ т. Тухачевского является результатом модного увлечения „левой“ фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом. Поэтому-то анализ заменен в нем „игрой в цифири“, а марксистская перспектива роста Красной Армии — фантастикой. „Осуществить“ такой „план“ — значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции… Твой И. Сталин». Вождь всё же не подозревал командующего Ленинградским округом в контрреволюции и по-прежнему именовал его «товарищем». Это слово в СССР дорогого стоило: «враг народа», будто в насмешку над гражданским обществом, сразу же превращался в «гражданина».

Итак, Сталин счел предложения Тухачевского о том, чтобы самолеты и танки в Красной армии исчислялись в скором времени десятками тысяч, «фантастикой» и лицемерно посетовал, что в результате социализм был бы заменен милитаризмом — будто не знал, что первый и все последующие пятилетние планы и в самом деле были направлены на небывалую в истории милитаризацию страны.

Получив столь благоприятный ответ Сталина, Ворошилов заготовил проект письма Тухачевскому, издевательского по тону и скудного по содержанию, поскольку ничего своего к сталинскому мнению осторожный Климент Ефремович добавить не рискнул: «Посылаю Вам его (то есть Сталина) оценку Вашего „плана“. Она не очень лестна… но, по моему глубокому убеждению, совершенно правильна и Вами заслужена. Я полностью присоединяюсь к мнению т. Сталина, что принятие и выполнение Вашей программы было бы хуже всякой контрреволюции, потому что оно неминуемо повело бы к полной ликвидации социалистического строительства и к замене его какой-то своеобразной и, во всяком случае, враждебной пролетариату системой „красного милитаризма“». Письмо Ворошилов, однако, предпочел не отправлять лично адресату, а огласил на расширенном заседании Реввоенсовета. Это возмутило Тухачевского. 30 декабря 1931 года он обратился с посланием к Сталину: «Формулировка Вашего письма, оглашенного тов. Ворошиловым на расширенном заседании РВС СССР, совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности; например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне ложным. Между тем я столь же решительно, как и раньше, утверждаю, что Штаб РККА беспринципно исказил предложения моей записки…»

Начальником Штаба РККА в то время являлся Б. М. Шапошников, взаимная неприязнь которого с Тухачевским была ничуть не меньше, чем у Михаила Николаевича с Климентом Ефремовичем. Полковник-генштабист еще царской армии, он, по мысли Тухачевского, относился к категории тех военспецов в Красной армии, кто не понимал новой маневренности, принесенной Гражданской войной, и вообще отстал в деле понимания особенностей современной войны. В 1924 году Шапошников, который в период польской кампании был начальником оперативного управления Полевого штаба Реввоенсовета Республики, выпустил книгу «На Висле», где всю ответственность за «варшавскую конфузию» возложил исключительно на Тухачевского.

Лидия Норд передает крайне нелицеприятный отзыв Михаила Николаевича о Борисе Михайловиче. Тухачевский, отвечая на распространенные обвинения, что он изменил царской присяге и служит в Красной армии исключительно из карьеристских побуждений, сказал примерно следующее: «Мне, по существу, наплевать на все эти разговоры, но просто интересно, почему только Тухачевский является притчей во языцех?.. А я вот знаю, что никто не упрекнет генералов Потапова, Брусилова, Клюева (в действительности — подполковника. — Б. С.), Свечина, Зайончковского, Михайлова, а также полковников и подполковников Егорова, Петина, Шварца, Шуваева, Корка, Лазоревича, Соллогуба, Шапошникова и всех остальных, вступивших в Красную Армию. Почему? Разве они, будучи генералами и штаб-офицерами Красной Армии, не сделали того же, что сделал я, будучи только в чине поручика?.. И мне говорят, что я честолюбив. Честолюбивы все. Да еще многие и корыстны вдобавок. Возьмем уважаемого Бориса Михайловича Шапошникова, с его „светлой головой и кристальной душой“. Каким образом он сумел, будучи полковником генштаба и перейдя на службу к красным, соблюсти невинность? Не знаешь? А я-то знаю. И потому не уважаю его. Так вот эта „кристальная душа“, встречаясь после своего перехода к большевикам со своими старыми сослуживцами и некоторыми генералами из чужого лагеря, давала им понять, что она-де „вовсе не сочувствует красной сволочи“, а ведет подготовку внутреннего переворота. А те доверительно сообщали это другим и говорили: „Идите к Шапошникову — это один из порядочнейших офицеров“. Потом он из этого положения выкрутился лисой — „видите, власть теперь так окрепла, что мы уж ничего поделать не можем, приходится вопреки своим убеждениям служить ей“. А у него никаких „убеждений“ не было и нет. Служить он может кому угодно, лишь бы у него было положение и та же любимая работа. Работник он отличный, знания и военный талант у него есть. Но в главнокомандующие он не годится — он кабинетный Бонапарт». Тухачевский же, очевидно, считал себя идейным сторонником коммунистов, или, по крайней мере, очень старался убедить самого себя в этом.

Действительно ли «кабинетный Бонапарт» сумел настроить Ворошилова и Сталина против предложений Тухачевского, или сам Сталин вел с Михаилом Николаевичем какую-то сложную игру, но положение внезапно изменилось. В апреле 1931 года Шапошников был перемещен из начальников Штаба РККА в командующие второстепенным Приволжским военным округом, а в июне того же года Тухачевского назначили начальником вооружений Красной армии. А вскоре он стал заместителем председателя Реввоенсовета и наркома по военным и морским делам.

Но выпады против Михаила Николаевича не прекращались. В сентябре 1931-го Академия имени Фрунзе выпустила учебное пособие, посвященное советско-польской войне. Там действия Тухачевского на посту командующего Западным фронтом прямо назывались авантюристическими, что по существу было верно. Однако в адрес действующего заместителя наркома обороны подобный выпад мог быть сделан только с одобрения Ворошилова. Тухачевский понял, что над ним вновь сгущаются тучи, и в январе 1932-го направил новое письмо Сталину, где просил прекратить развернутую наркомом кампанию по его, Тухачевского, дискредитации. Вскоре он получил первый благоприятный сигнал сверху.

Еще в конце 1931 года Тухачевский направил Ворошилову письмо, где предлагал ввести танковые подразделения в состав стрелковых и кавалерийских дивизий. Это предложение было принято. А в мае 1932 года Сталин, наконец, прислал Тухачевскому письмо с извинениями за слишком резкую критику. Сталин очень хотел использовать военный талант и организаторские способности Тухачевского для подготовки Красной армии к будущей войне и хотел, чтобы новый заместитель наркома обороны трудился не за страх, а за совесть. Потому-то и принес письменные извинения, и признал, пускай частично, свою неправоту. Тухачевский, конечно, не знал, что подобных унижений Иосиф Виссарионович не прощает никому, и в долгосрочной перспективе судьба тех, кто удостоился извинений со стороны генсека, предрешена. Сталину невыносимо было сознавать, что кто-то оказался умнее и дальновиднее его в тех сферах, которые генсек считал своими главными коньками: политика, экономика, военное дело. Об этом говорил в 1936 году в Париже меньшевику Ф. И. Дану бывший сталинский друг Бухарин, уже предчувствовавший близкую гибель: «Сталин даже несчастен оттого, что не может уверить всех, и даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, самая человеческая в нем черта, может быть, единственная человеческая в нем черта, но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое свое „несчастье“ он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его… Если кто лучше его говорит, он — обречен, он уже не оставит его в живых, ибо — этот человек вечное ему напоминание, что он не первый, не самый лучший; если кто-то лучше пишет — плохо его дело… Это маленький, злобный человек, не человек, а дьявол».

Когда в первом варианте юбилейной статьи 1929 года «Сталин и Красная Армия» Ворошилов позволил себе общую фразу, что в Гражданскую войну у всех советских руководителей «имелись успехи и недочеты», но «у И. В. Сталина ошибок было меньше, чем у других», герой статьи оставил на полях возмущенную реплику: «Клим! Ошибок не было, надо выбросить этот абзац». А тут еще Тухачевский и в книге «Поход за Вислу», и в частных разговорах позволяет себе намекать, что неуспех под Варшавой был следствием отказа Реввоенсовета Юго-Западного фронта вовремя перебросить Конармию на помощь Западному фронту. До поры до времени это терпеть можно, пока в молодом полководце есть нужда, но безоглядным сторонником его, Сталина, Тухачевский не станет никогда. Значит, наступит срок мавру уйти, когда сделает свое дело — запустит программу развертывания армии, годной к современной войне. А закончат поход на Запад другие…

Лидия Норд так описала примирение Сталина и Тухачевского: «Перед тем, как Тухачевский был назначен заместителем народного комиссара обороны СССР, Сталин имел с ним разговор с глазу на глаз. Тогда состоялось их „примирение“. Сталин убедил Михаила Николаевича, что задержка переброски на польский фронт армии Буденного (имеется в виду переброска Конармии из-под Львова под Варшаву. — Б. С.) была „неумышленной ошибкой“. Он также покаялся, что первое время мало доверял Тухачевскому, а затем стал превозносить его „заслуги перед революцией и стратегический талант военачальника“ — залил его потоком льстивых фраз. На Тухачевского, как на всякого честолюбивого человека, лесть Сталина подействовала. Он готов был окончательно поверить в его искренность…»

Свояченица Тухачевского в своих воспоминаниях приводит и более ранний разговор Михаила Николаевича со Сталиным, которому она была свидетельницей в середине 20-х годов. Дело происходило на квартире у В. В. Куйбышева. За столом, где собрались в основном военные, включая Фрунзе и Тухачевского, шел самый общий светский разговор, когда в прихожей раздался звонок и появился Сталин, «коренастый человек восточного вида», сопровождаемый секретарем А. Н. Поскребышевым. Как отмечает Лидия Норд, «их появление не вызвало замешательства, но никто не проявил и радости. „Да мы, собственно, по делу, — поздоровавшись с хозяином, заговорил первый из вошедших и быстро обежал глазами присутствующих, — но мы не знали, что у тебя гости“…».

Мемуаристка продолжает: «Прежде чем сесть за стол, он обошел всех. „Сталин“, — сказал он и задержал на несколько секунд мою руку в своей широкой и жесткой руке… Общий веселый разговор как-то сразу оборвался. Сталин отказался от водки, поднимая наполненную вином рюмку, оглядел опять присутствующих, потом вдруг встал: „…Я пью за память нашего вождя и друга Владимира Ильича…“ — как-то напыщенно произнес он… Выпив, он снова оглядел всех и сел. Мне кажется, что каждый ощутил какое-то неприятное чувство после этого тоста… Наступила длинная пауза, потом старший Куйбышев обратился к С. С. Каменеву с вопросом о какой-то специальной военной школе. Большинство как-то слишком охотно поддержало разговор на эту тему… Сам Сталин внимательно прислушивался к разговору и поворачивал голову то в сторону одного, то другого говорившего… Вдруг зашел разговор о немцах… Его начал кто-то из политработников в связи с выступлением или приездом в Москву какого-то видного немецкого коммуниста. Сталин сразу вмешался в разговор. Он заговорил о том, что немцы являются наиболее надежными союзниками. Они сумели сбросить Вильгельма. Коммунистическое движение в Германии ширится. Укрепление дружественных отношений между РСФСР и Германией открывает большие перспективы в будущем и разрушит все планы Антанты, направленные против Советской власти… Он еще не окончил, когда его перебил, и довольно невежливо, Тухачевский. Михаил Николаевич начал говорить спокойно, но в тоне его было что-то, отчего Сталин вдруг густо покраснел…

Начав с того, что надо хорошо знать страну, о которой говоришь, Тухачевский обрушился со всей силой своего красноречия на немцев. Он приводил примеры из истории, рассказывал, как относились немцы к пленным. „Не забудьте того, — закончил он, — что немцы чувствуют себя по отношению к нам победителями, хотя фактически победа была бы на русской стороне. Германии не хватает земли и, накопив силы, она когда-нибудь еще раз попытается отнять у нас самые плодородные земли. Поэтому я считаю и буду считать, что то, что мы допускаем сейчас их к себе слишком свободно, — огромная ошибка. Из числа тех, кто теперь у нас учится, выйдут самые опасные для нас враги“».

Лидия Норд справедливо усмотрела тут намек на тайное советско-германское военное сотрудничество, начавшееся после подписания договора в Рапалло в 1922 году. Мы еще вернемся к этой теме и увидим, что Тухачевский действительно играл в этом сотрудничестве видную роль и в то же время считался встречавшимися с ним немецкими офицерами и генералами убежденным противником Германии. Пока же отмечу, что в этом месте своих мемуаров Лидия Норд проявляет хорошую осведомленность о деталях военных связей СССР и Германии, называя действительно существовавшие танковую школу для немецких офицеров в Казани и авиационную — в районе Харькова. В этой осведомленности нет ничего удивительного, ведь первые поездки красных командиров в Германию состоялись в 1921 году. Среди них был творец теории глубинной наступательной операции друг Тухачевского В. К. Триандафилов. Правда, до сих пор неизвестно, ездили ли они тогда учиться у немецких военных или, наоборот, учить немцев, как делать революцию.

Вернемся к прерванному разговору Тухачевского и Сталина. «“Я не понимаю, почему это опасно для нас, — возразил на последние слова Тухачевского Сталин, — наши командиры ведь тоже ездят в Германию“. Тухачевский махнул рукой: „Вы штатский человек и поэтому понять вам трудно“. У Сталина забегали на щеках желваки. Воцарилась некоторая неловкость. „Я считаю, что Михаил Николаевич во многом прав, — сказал старший Куйбышев, — немцам палец в рот класть нельзя. И надо нам будет обо всем этом крепко подумать… Ну, а сейчас выпьем за нашу доблестную Красную Армию, которая, в случае чего, даст отпор всем врагам“».

Так удалось замять крайне неприятный разговор. Он доказывает, что в 20-е годы Сталин еще не воспринимался ни в армии, ни в партии в качестве «живого бога». С ним спорили, ему возражали, иногда больно задевая сталинское самолюбие. То, что Тухачевский действительно в ту пору опасался слишком тесной дружбы с Германией, подтверждается не только мемуарами Лидии Норд, но и его собственной неопубликованной работой «Будущая война». Она относится к 1928 году, когда в советско-германских отношениях, казалось, всецело господствовал «дух Рапалло». Тухачевский же предупреждал: «Германия явится важным (если не важнейшим) звеном в цепи предполагаемого антисоветского блока… без ее участия империалистическая интервенция в СССР немыслима. Поэтому правильно будет сигнализировать непосредственную угрозу войны именно в тот момент, когда к антисоветскому блоку примкнет Германия».

Тогда, у Куйбышева, Сталин сделал вид, что ничего не произошло, но в душе наверняка затаил злобу на Тухачевского. Особенно должно было задеть замечание насчет «штатского». Ведь Иосиф Виссарионович считал себя одним из отцов Красной армии, со временем присвоив себе все заслуги Троцкого в военном строительстве. И всегда уделял вооруженным силам повышенное внимание. А тут о его способностях понимать военное дело отозвались весьма пренебрежительно. Вряд ли мог он такое забыть и простить. Но в 1932 году вдруг сделал вид, что забыл и простил. Почему?

И вообще — отчего Сталин первоначально отверг предложения Тухачевского, хотя они целиком лежали в русле его, генсека, планов по созданию мощной Красной армии для экспорта «пролетарской революции» в Западную Европу и Восточную Азию? Иначе для чего Иосифу Виссарионовичу ускоренными темпами на костях крестьянства создавать тракторостроительную (она же — танкостроительная) и авиационную промышленность, благодаря которой к началу Второй мировой войны Красная армия имела танков и боевых самолетов больше, чем все другие армии мира вместе взятые. Неужели Сталин не понимал, что Тухачевский — его соратник? Подозреваю, что все превосходно понимал. Просто Сталину захотелось поиграть в «доброго царя» и «злых бояр» — Ворошилова и Шапошникова. Тем более что необходимые мощности военной промышленности еще не были созданы, и с реализацией предложений Тухачевского можно было годик-другой повременить.

На посту начальника вооружений и заместителя наркома Тухачевский начал практическую деятельность по реорганизации и перевооружению Красной армии. Основные принципы программы реформ были изложены им в рукописи «Новые вопросы войны», начатой еще в Ленинграде весной 31-го. Зарисовку того, как он создавал первые главы этой работы, сделала в своих мемуарах Лидия Норд. Замечу, что поведение Михаила Николаевича в изображении его свояченицы — это почти что поведение Ленина из известного анекдота: «Жене скажу, что пошел к любовнице, любовнице — что жена не отпускает, а сам в библиотеку — и писать, писать, писать…» Вот что рассказала нам мемуаристка: «Помню, в этот день был какой-то праздник и мой муж был свободным. Я подговорила его поехать навестить наших друзей. Но около одиннадцати часов дня зазвонил телефон, и муж… объявил, что через двадцать минут ему будет подан автомобиль и он срочно выезжает в однодневную командировку. Не успело пройти и десяти минут с момента его отъезда, как раздался звонок, и я услышала в прихожей голос Михаила Николаевича. Когда он вошел в столовую, держа в руках туго набитый портфель, то по его лицу я догадалась, что он намерен устроить мне какую-то „пакость“, и я приготовилась к „бою“. На мое сообщение, что муж уехал в командировку и я тоже собираюсь в гости, он мне ничего не ответил, как будто это не относилось к нему, и, подойдя к двери кухни, вызвал прислугу.

„Если кто-нибудь придет или будет звонить по телефону, то вы, Ксения, скажите, что никого нет дома, — приказал он. — Нет, я вовсе не сошел с ума, — и, повернувшись снова к Ксении, добавил: — Помогите мне, пожалуйста, убрать все со стола. Скатерть тоже. И вот этот столик надо также освободить. — Послушай, — обратился он ко мне, — довольно шипеть. Ты мне обещала, что докажешь свою дружбу. Вот за доказательством ее я сегодня и явился. А Николаю (имеется в виду муж Лидии Николай Курков. — Б. С.) я устроил командировку. Ничего плохого для него в этом нет — он проездится и увидит больше интересного и полезного, чем там, куда ты его тащила…“

Говоря это, Тухачевский уже раскладывал на столе вытащенные из портфеля книги, рукописи и карты. Одну из них, самую большую, он прикрепил кнопками к стене. Я сидела озадаченная, не понимая, чего он хочет. „И еще, — продолжал он, — ты должна мне дать слово, что никому об этом не скажешь. И Николаю тоже… Ну, ему можешь рассказать когда-нибудь… через полгода… Ксюша, вы тоже должны молчать… А теперь… приготовьте, пожалуйста, чаю. И покрепче… А ты садись вот тут, — указал он мне на диван, — и только следи и сверяй вот по этому и этому, правильно ли у меня тут. Я так заработался, что уже сам не могу разобраться…“

В этот день я прокляла военную историю. Но „бой на Марне“ и „Людендорф“ («Новые вопросы войны» анализируют прежде всего опыт Первой мировой войны. — Б. С.) остались у меня в памяти до сих пор. И тогда я увидела Михаила Николаевича таким, каким он, вероятно, был в своем штабе. Он мне не давал добавить ни одного лишнего слова, требуя точности и лаконичности… Прошел час… Полтора… Два… А моя мука все еще длилась… Когда я робко заикнулась, что устала — он пропускал это мимо ушей. В конце концов я совершенно отупела…»

Да, только очень обаятельный человек, магически действующий на женщин, может заставить жену друга, вместо того чтобы пойти в гости, целый день сидеть над чужими бумагами… И не только обаятельный, но и свято убежденный, что все на свете должны помогать ему в его большом и важном деле. Такая убежденность обычно дана людям очень талантливым, гениальным или просто до крайности самоуверенным.

Уже после того, как кончила править рукопись, Лидия Норд опомнилась и отомстила Михаилу Николаевичу довольно своеобразно. Она поиздевалась над удивительно ровным и мелким, словно дамским, почерком Тухачевского, а на его ядовитый ответ, что не всем дана способность царапать как курица лапой, заметила, что «у всех гениальных людей были отвратительные почерки, а ровный и мелкий почерк — признак себялюбия и неспособности к размаху». Такого оскорбления Тухачевский перенести не мог и ушел, хлопнув дверью (его, пусть в шутку, заподозрили в приземленности и отсутствии гениальности — а ведь он жил верой в свое высокое предназначение!). Но вскоре конечно же Михаил Николаевич и Лидия помирились.

В предисловии к «Новым вопросам войны» Тухачевский писал: «Настоящая книга является первой частью намеченной работы и рассматривает вооруженные силы и их использование». Во второй и третьей частях, так и не написанных, Тухачевский предполагал проанализировать военный потенциал СССР и возможных «империалистических коалиций» и вероятный ход борьбы против этих коалиций. Он признавался: «То короткое время, которое остается у практически занятого человека для работы над теоретическими вопросами, с большой натяжкой позволяет подолгу останавливаться над отдельными местами. Жизнь уходит вперед, и начало книги отстает от конца… Весьма возможно, многим покажется, что я в этой книге забегаю слишком вперед. Но тем не менее, это будет своего рода обманом зрения. Человек не легко отделывается от привычных представлений, но теоретическая работа, базируясь на техническом развитии и социалистическом строительстве, упорно выдвигает новые формы, и я совершенно не сомневаюсь в том, что года через два эта книжка во многом устареет, а то, что сейчас кажется странным, будет привычным, обыденным».

Что же удалось предвидеть Тухачевскому? В чем его прогноз оказался точен? Прежде всего в том, что решающую роль в будущей войне он придавал танкам и авиации. В такой общей форме, пожалуй, с ним оказалось бы солидарно подавляющее большинство военных теоретиков, работавших в 30-е годы. Однако, что очень важно, Тухачевскому удалось правильно предсказать многие конкретные особенности применения этих новых грозных видов вооружений. Например, в «Новых вопросах войны» совершенно справедливо подчеркивалась необходимость стремиться «к простоте производства самолета» — тенденцию, особенно сильно проявившуюся во Второй мировой войне и, быть может, наиболее ярко в СССР, где в авиационную промышленность пришлось очень широко привлекать неквалифицированных рабочих из женщин и подростков. Тухачевский, вслед за известным британским военным теоретиком Б. Лидделом Гартом, утверждал, что «основная масса танков будет строиться на автомобильно-тракторной базе страны» и поэтому «в будущей войне действующие танки будут измеряться не тысячами, как это было в 1918 году, а десятками тысяч». Отмечу, что Красная армия к 22 июня 1941 года располагала более чем 23 тысячами танков.

В феврале 1934 года Тухачевский совместно с командующим Белорусским военным округом Уборевичем написали письмо Ворошилову, где доказывали, что военно-воздушные силы будут играть решающую роль в будущей войне: «Современная авиация может на длительный срок сорвать железнодорожные перевозки, уничтожить склады боеприпасов, сорвать мобилизацию и сосредоточение войск… Та сторона, которая не будет готова к разгрому авиационных баз противника, к дезорганизации систематическими воздушными нападениями его железнодорожного транспорта, к нарушению его мобилизации и сосредоточения многочисленными авиадесантами, к уничтожению его складов горючего и боеприпасов, к разгрому неприятельских гарнизонов и эшелонов быстрыми действиями мехсоединений, поддержанных кавалерией и пехотой на машинах, — сама рискует подвергнуться поражению». Исходя из этого, авторы письма предлагали, учитывая возможности советской авиапромышленности, иметь в Красной армии к 1935 году до 15 тысяч боевых самолетов. Но вскоре и эта казавшаяся тогда фантастической цифра была перекрыта. Только в период с 1 января 1939 года по 22 июня 1941 года Красная армия получила 17 745 боевых самолетов, из которых 3719 были новых типов, не уступающих по основным параметрам лучшим машинам люфтваффе. Вот только летать на этих самолетах не очень-то умели. Накануне Великой Отечественной войны, за первые три месяца 41-го года летчики Прибалтийского военного округа успели налетать в среднем 15,5 часа, Западного — 9, а Киевского — вообще 4 часа. На самолетах новых конструкций многие пилоты так и не успели подняться в воздух. Неудивительно, что, имея на Восточном фронте к началу войны всего 1860 боевых самолетов, немцы менее чем за месяц без большого труда уничтожили почти всю авиацию советских приграничных округов.

Замыслы Тухачевского относительно количественного роста авиации и повышения качества боевых самолетов были воплощены в жизни с большим избытком, но толку от этого оказалось чуть, ибо весь эффект от десятков тысяч «стальных птиц» (точнее, алюминиевых и деревянных) был сведен на нет отсутствием подготовленных экипажей. Вернее всего, в избытке и было дело, когда численность самолетного парка наращивалась без учета наличия пилотов. Тухачевский тут, конечно, виноват не был — он как раз обращал внимание на необходимость иметь подготовленные кадры летчиков, танкистов, представителей других военных специальностей. Михаил Николаевич даже обращал внимание на то, что «качественный уровень кадров в капиталистических странах, имеющих большую культурную давность, будет выше нашего уровня и упрощенное сравнение одними цифрами не вполне достаточно». Однако это предупреждение забылось, да и сам Тухачевский не склонен был ставить данное обстоятельство во главу угла при разработке планов будущей войны, поскольку верил, что Красной армии придется наступать, а не обороняться.

Одной из главных задач Тухачевский считал «создание глубокого боя, т. е. одновременного поражения боевого порядка противника, на всей его глубине», и в связи с этим требовал от танков, «с одной стороны, проталкивания или сопровождения пехоты, а с другой стороны, своевременного проникновения в тыл противника, как для дезорганизации последнего, так и для того, чтобы отрезать главные его силы от имеющихся у него резервов. Этот глубокий танковый прорыв должен создать в тылу у противника преграду, к которой должны быть приперты и уничтожены главные его силы. Одновременно этот прорыв должен уничтожить артиллерию противника, нарушить связь и захватить его штабы». Именно так делали танковые армии и корпуса в 1939–1945 годах. Правда, успешнее действовали подобным образом танкисты вермахта, тогда как советские механизированные корпуса с плохо обученными бойцами и командирами и с очень малым числом радиостанций оказались громоздкими, плохо управляемыми монстрами и были практически полностью уничтожены в первые же недели Великой Отечественной войны. Тухачевский правильно подчеркивал: «Управлять глубоким боем и глубоким сражением или операцией очень трудно и вопрос не только в сложности связи: радио, авиация и автомобиль могли бы дать выход из затруднений. Но управлению практически сложно увязать столь разнородные действия, как бой авиа-мото-десантов (высаженных с воздуха при помощи парашюта или посадочным способом частей с бронетехникой. — Б. С.), танковых прорывов, авиабомбардировок, артиллерии дальнего и ближнего боя, пехоты и т. д. Только широкая практическая тренировка может позволить усовершенствовать аппарат управления и подготовить его к новым задачам». И отмечал, что «управление должно найти… необходимое соразмерение намечаемых задач с имеющимися силами и средствами».

После казни маршала обо всем этом не думали, гнались только за количеством танков и самолетов, забыв о необходимости обеспечить танковые войска и авиацию хорошо обученными кадрами бойцов и командиров и достаточными средствами управления. В этом — одна из причин катастрофы 1941 года.

Справедливости ради отмечу, что по поводу танков Тухачевский во многом ошибался. Так, он думал, что пулеметные танки, лишенные пушечного вооружения, будут иметь не меньшее значение, чем собственно артиллерийские танки, и позволят избежать излишнего расходования артиллерийских снарядов. Практика Второй мировой войны, когда почти все танки были артиллерийскими, это не подтвердила. Ошибочным оказался и вывод Тухачевского о преимуществах колесно-гусеничного танка над чисто гусеничным. Данный вывод он основывал на том, что первые, в отличие от вторых, способны «быстро передвигаться на большие расстояния» и не требуют подвоза к полю боя по железной дороге или на специальных грузовиках-тягачах. Однако опыт Второй мировой войны оставил пальму первенства за гусеничными танками, способными более свободно перемещаться на поле боя (которое отнюдь не всегда напоминало шоссе) и выдвигаться к месту сражения по проселкам и бездорожью. Вместе с тем к минимуму были сведены перемещения танков своим ходом вне поля боя, так как это быстро истощало ресурс мотора и танк требовал капитального ремонта. Зато Тухачевский оказался прав, предсказав развитие радиоуправляемых танков и других средств борьбы, используемых для подрыва неприятельских укреплений и проволочных заграждений. Таков был, в частности, немецкий мини-танк «Голиаф», появившийся в 1940 году.

Тухачевский был первым в Красной армии, кто стал ратовать за масштабные воздушные десанты, имеющие оперативное и даже стратегическое значение. В «Новых вопросах войны» он писал: «Десанты высаживаются как при помощи парашютов, так и путем посадок на наиболее подходящих площадках. Высаживая моторизованные десанты (для этого Тухачевский требовал, чтобы габариты танков подходили под габариты фюзеляжей тяжелых бомбардировщиков, которые предполагалось использовать как транспортные средства. — Б. С.) и продолжая поддерживать с ними боевую связь, большегрузная авиация создает авиамотомеханизированные соединения нового типа… Если… страна подготовится к широкому производству авиамотодесантов, способных захватить и прекратить деятельность железных дорог противника на решающих направлениях, парализовать развертывание и мобилизацию его войск и т. д., то такая страна сможет перевернуть прежние методы оперативных действий и придать исходу войны гораздо более решительный характер». И совершенно верно заключил: «Самой сильной в будущей войне будет та страна, которая будет иметь наиболее мощную гражданскую авиацию и авиационную промышленность (что позволит, соответственно, создать и самую сильную боевую авиацию. — Б. С.)».

Последний вывод в свете Второй мировой войны и позднейших вооруженных конфликтов сомнений, понятно, не вызывает. А вот с воздушными десантами дело обстоит сложнее. Михаил Николаевич сделал все возможное, чтобы воплотить свою идею в жизнь. Так, в сентябре 1934 года в заметках о маневрах Ленинградского военного округа он с удовлетворением констатировал: «Использование авиадесантов было особенно продумано. Размеры десантов (в несколько сот человек. — Б. С.) наибольшие в РККА». Одновременно военачальник смотрел вперед: «Надо приучать себя уже к многотысячным десантам». Скоро эти мечты сбылись. На маневрах Киевского и Белорусского военных округов в 1936 году в небе появились уже тысячи парашютистов. Однако в тех же заметках Тухачевский отметил и недостатки массовых десантов, в частности, что «парашютисты прыгают без оружия» и что «высадку авиадесантов следовало бы обеспечить истребителями».

Парашютисты скоро научились десантироваться с оружием. И мысль о том, что высаживающие десант транспортные самолеты надо прикрывать истребителями, тоже ни у кого возражений не вызывала. Беда, как выяснилось уже в ходе Второй мировой войны, заключалась в другом. Для успеха десантных операций недостаточно было иметь десятки и сотни тысяч парашютистов (в СССР их массовую подготовку обеспечил Осоавиахим, возглавлявшийся близким к Тухачевскому Р. П. Эйдеманом). Требовалась еще развитая транспортная авиация, а в СССР строили почти исключительно истребители и легкие и средние бомбардировщики. Транспортных машин и могущих выполнять их функции тяжелых бомбардировщиков вплоть до начала Великой Отечественной войны было очень мало. Кроме того, требовалось практически абсолютное воздушное господство в районе высадки, предварительное основательное подавление здесь сил и средств противника артиллерией и авиацией и высочайшее искусство пилотов и самих парашютистов, чтобы десант был высажен максимально кучно и уже в первые минуты на земле десантники смогли бы сорганизоваться в подразделения и немедленно вступить в бой. В эти первые минуты и даже часы парашютисты оказывались наиболее уязвимы и несли большие потери. Несоблюдение хотя бы одного из перечисленных условий почти всегда обрекало парашютный десант на неудачу. Для посадочного же десанта требовался предварительный захват аэродрома или хотя бы подходящей для самолетов площадки, что должен был сделать все тот же первый парашютный десант.

Благоприятные условия для высадки создавались очень редко не только в Красной армии, но и в армиях других стран. В результате во Второй мировой войне была лишь одна значительная воздушно-десантная операция, увенчавшаяся успехом — высадка немцев на Крит в мае 1941 года. Но большие потери в ходе нее заставили немцев отказаться от проведения новых воздушных десантов такого масштаба. На практике десанты редко высаживались за пределами радиуса действий собственной артиллерии. Только на заключительном этапе советско-японской войны во второй половине августа 1945 года, когда японская армия уже почти не оказывала сопротивления, советские воздушные десанты смогли захватить ряд важных городов Северо-Восточного Китая и Северной Кореи и удержать их до подхода главных сил. В основном же сформированные накануне Великой Отечественной войны воздушно-десантные корпуса использовались как обычная пехота.

Конечно, Тухачевский рассчитывал, что в первых приграничных сражениях Красная армия разобьет неприятеля и создаст подходящую обстановку для действий десантников. Но все-таки он переоценивал способность воздушно-десантных войск оказывать решающее влияние на исход наступательных операций.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.