ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ КОЗЫРЬ В ТАЙНОЙ ВОЙНЕ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
КОЗЫРЬ В ТАЙНОЙ ВОЙНЕ
18 октября Высоцкий вернулся в Москву и первым делом навестил своего друга Всеволода Абдулова в его доме на улице Немировича-Данченко (вот уже две недели, как Абдулов выписался из Тульской областной больницы и теперь долечивается дома). Высоцкий пришел не просто в гости к другу: он предложил ему на следующий день с утра махнуть на денек в Ленинград, с тем чтобы посетить лицей, где учился Пушкин, поскольку 19 октября — день Лицея. Абдулов, будучи, как и Высоцкий, заядлым пушкинистом, естественно, с радостью согласился.
Отметим, что отношение к «солнцу русской поэзии» у Высоцкого в разные периоды было разным. Например, в молодости он относился к нему не столь благоговейно и даже позволял себе по отношению к нему своего рода хулиганские выходки — пародировал его творчество. Речь идет о знаменитой песне 67-го года «Лукоморья больше нет», где многие угадывают насмешку, а то и форменное издевательство над Пушкиным. Однако к 77-му году от того Высоцкого уже мало что осталось, свидетельством чему была и та поездка в Лицей, а также то, что песню «Лукоморья больше нет» на своих концертах он больше не исполнял (в последний раз Высоцкий это сделал в 76-м).
В Питер друзья ехали на новеньком «Мерседесе» героя нашего рассказа. Как вспоминал сам В. Абдулов: «Ни до, ни после такого Ленинграда я не видел. Отмытое до мраморного блеска небо, нет даже обычной ленинградской дымки. Город словно окунули в голубую чашу с голубым воздухом. Еще вечером Северную столицу мучил серый, нудный дождик, а сейчас морозец, неожиданно схвативший лужи, навел на весь облик города строгий лоск, отчего он стал сказочно-торжественным. Мы едем в Лицей возбужденные, радостные. И вдруг — бац! Лицей закрыт: вечером будет какое-то мероприятие. Люди стоят, смотрят, переговариваются потихоньку. Мы среди них, но говорить ни о чем не хочется. Молчим. А потом короткий взгляд одной из сотрудниц самым чудесным образом нашел в толпе опечаленное лицо Володи. Она быстро повернула голову, что-то сказала остальным. Они даже не совещались, просто подошли и спросили:
— Кто с вами, Владимир Семенович?
И мне захотелось отозваться, крикнуть: «Я! Мы вместе!» Дурацкая боязнь, что о тебе забудут. Не крикнул. Пошел за Володей, ожидая злых шепотков в спину. Лучше бы через черный ход пропустили, как в магазин пропускают тех, о ком ты частенько поешь. Тихо, по-домашнему.
Но был только один спокойный голос седого человека в старомодном пальто с бархатным воротником:
— Сегодня у поэтов такой день. Их день.
Володя улыбнулся старику, а тот слегка приподнял велюровую шляпу. И на душе у меня стало уютно. Мир добр, есть особенная, целительная прелесть в человеческом слове, произнесенном от доброты сердечной. Я, признаться, здорово ругал себя за худые мысли, действительно, разве могли прийти к Пушкину ранним утром люди, способные зло шептать в спину? Чепуха какая-то!
Нам разрешили посидеть за партой Поэта, показали все, что можно было показать. И слова здесь, в стенах Лицея, звучали музыкой, отраженной от старых стен, как от прошлого времени. Эхо пушкинских дней. И молчали мы наедине с Пушкиным, и расставание было нелегким. Володя в пояс поклонился нашей доброй спутнице, поцеловал ей руку…
За поворотом, у раскидистого дерева, опустившего к земле тяжелые ветви, прямо на нас вышла большая компания школьников. Ребята узнали Володю и остановились, а он вдруг спасовал перед детским любопытством, покраснел даже. Вообще Высоцкий был человеком застенчивым, никакая популярность другим его сделать не могла… Самый ближний к нему мальчишка, такой стройный, пружинистый, держал в руках гитару, Володя, стараясь замять неловкую ситуацию, скрыть смущение, немного торопливо сказал:
— Раз уж ты с гитарой, сыграй нам что-нибудь.
Мальчишка вопреки ожиданиям не растерялся. Глаза у паренька озорные, в их открытой синеве плывет багряный цвет далекой осени Поэта. Потом поднял гитару, с вызовом, с любовью, вздрагивающим от собственной дерзости голосом запел:
— Извозчик стоит. Александр Сергеевич прогуливается…
Когда он кончил петь, Володя улыбнулся:
— Ты все угадал. Ты даже не представляешь, как мы тебе благодарны! Спасибо.
А мальчишка в ответ протягивает гитару и говорит:
— Теперь ваша очередь, Владимир Семенович.
И остальные подошли ближе, лица подняты к Володе, теперь на них нет любопытства. Ожидание, волнение есть. Они еще не умеют прятать свои чувства, не научились… Им очень хочется послушать Высоцкого. Я ни секунды не сомневаюсь — споет, он просто не может им отказать.
Володя пожал плечами:
— Спеть? Право, не знаю, что тебе ответить. Давай лучше почитаю.
Высоцкий откашлялся. И лицо его вдруг ушло от нас, стало совсем другим, и смотрел он уже глазами человека, который видит Пушкина. Живого. И не верить ему нельзя: там он — перед Александр Сергеевичем…
Чем чаще празднует лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей…»
20 октября Высоцкий был уже в Ташкенте, где вечером дал концерт на самой большой спортивно-концертной площадке города — во Дворце спорта, вмещающем 10 тысяч зрителей. На этом концерте, организованном ЦК КП Узбекистана, присутствовал сам хозяин республики Шараф Рашидов со своей многочисленной свитой. Все это было не случайно, а являлось распространенным тогда явлением, когда в республиках, в пику Центру, привечались люди, которые этим самым Центром считались неудобными или неугодными. Например, тот же Рашидов еще в первой половине 60-х приютил у себя в республике писателя Валентина Овечкина, которого Хрущев считал чуть ли не своим личным врагом. Неплохо относился Рашидов и к Высоцкому, чему свидетельствуют и неоднократные его приглашения с концертами в Узбекистан, и посещения Шарафом Рашидовичем его концертов (в сентябре 75-го он даже пришел на один из них, когда был с официальным визитом в Болгарии).
Возвращаясь к ташкентскому концерту, отметим, что, помимо Высоцкого, в нем были задействованы многие звезды советской эстрады: Муслим Магомаев, Полад Бюль-Бюль оглы, Роман Карцев и Виктор Ильченко, ансамбль «Березка».
Вспоминает бывший музыкант из оркестра П. Бюль-Бюль оглы — Э. Шершер (Туманов): «Концерт делался так спешно, что не успели даже разморозить лед во Дворце спорта и нам построили сцену прямо на льду. В связи с тем, что нас согнали внезапно, все запаздывали, ехали-то все из разных мест. Концерт задерживался на два часа. Нас всех по очереди просили выходить и успокаивать публику. А как успокоить десять тысяч человек? А потом вышел Высоцкий. Подошел к микрофону… И обратился к залу. Он обратился как-то неформально… Что-то вроде: „Чуваки! Мы такие же люди, как и вы. И у нас те же трудности. Например, транспорт. Не все успели подъехать, но артисты стремятся к вам настолько же, насколько вы хотите их увидеть. Я знаю, что очень тяжело сидеть в этом холоде, но давайте наберемся терпения“. И стало тихо-тихо в зале… Перед концертом я ему настраивал гитару. Мы были с ним знакомы раньше, он меня попросил это сделать. Я минут двадцать настраивал эту гитару, а потом он взял ее и начал струны подпускать. Я говорю: „Я старался, а ты что ж делаешь?“ Он говорит: „Не обижайся, Зиновий. Я хочу, чтоб она гудела“. Я потом понял этот эффект. Высоцкий закрывал концерт и выступил просто на „ура“. В тот раз ему разрешили спеть девять песен, он их исполнил великолепно…»
Вернувшись на родину, Высоцкий участвует в записи очередного радиоспектакля (по другой версии, это произошло в конце декабря) — «Незнакомка» по А. Блоку. Режиссер постановки — уже хорошо знакомый ему Анатолий Эфрос (с ним Высоцкий встречался годом ранее во время работы над «Мартином Иденом»). Наш герой играет главную роль — Поэта.
В те же дни он дает один «квартирник» дома у своего хорошего знакомого — Льва Делюсина (того самого, который некогда «крышевал» Театр на Таганке, будучи консультантом у Андропова в Международном отделе ЦК КПСС). Как мы помним, работу в ЦК Делюсин оставил еще во второй половине 60-х, уйдя в научную деятельность. Однако связей со своими бывшими сослуживцами он не терял — то есть продолжал оставаться влиятельным человеком в советской номенклатурной иерархии. Тем более что в то время (с 1972-го) он был главным научным сотрудником Института востоковедения АН СССР, возглавлял там отдел Китая.
В конце октября Высоцкий снова в Париже. Вообще после получения весной того года разрешения беспрепятственно выезжать к жене в любое время Высоцкий старается делать это как можно чаще, по сути превратив эти вояжи в аналог загородных поездок. Вот и теперь он приехал туда, чтобы отдохнуть, а также принять участие в очередном мероприятии тамошних коммунистов, которых он, судя по всему, чтит более, чем коммунистов советских (за их симпатичный ему еврокоммунизм, который к тому времени стал уже открытым вызовом Москве). Вообще о ситуации вокруг еврокоммунизма, сложившейся во второй половине 70-х в Западной Европе, стоит сказать отдельно.
Как мы помним, истоки еврокоммунизма уходили в конец 60-х, когда у западных коммунистов наступило разочарование в советском социализме (после чехословацких событий) и зародились надежды, что в бурлящей Европе они сумеют перехватить инициативу у своих оппонентов из конкурирующих партий. И такие надежды действительно имели под собой основания. Так, во Франции после двух десятилетий непрерывного правления правые потеряли доверие, и в их рядах начался раскол. Это привело к тому, что французские левые партии (ФКП и ФСП) решили объединиться в Союз левых сил (летом 72-го). В соседней Италии коррупция и некомпетентность правящей партии (Христианско-демократической) тоже вызвали рост симпатий к коммунистам. В Испании доживала последние дни диктатура Франко, и у тамошней компартии также появились большие шансы встать во главе грядущих изменений.
Что касается участия Москвы в этом процессе, то она не имела больших возможностей вмешиваться в этот процесс, поскольку большинство западных компартий собиралось прийти к власти именно на волне отрицания советского социализма. В итоге из трех ведущих западноевропейских компартий (ФКП, КПИ, ИКП) самой близкой Москве, как мы помним, оставалась французская. И когда ее руководство затеяло создать Союз левых сил, в Москве это дело одобрили, положившись на мнение аналитиков из Международного отдела ЦК КПСС, которые увидели в этом Союзе возможность победы ФКП в будущем. Но этот прогноз оказался ошибочным. К концу 77-го стало окончательно понятно, что Союз левых сил принес ФКП больше вреда, чем пользы. А лавры победителей достались их союзникам по блоку — социалистам. Благодаря Союзу им удалось в значительной мере восстановить влияние и организацию своей партии (численность ФСП за пять лет выросла более чем вдвое и достигла 180 тысяч человек). Их лидер Франсуа Миттеран (а не вожак коммунистов Жорж Марше) стал претендовать на роль лидера всей левой оппозиции, а ФСП — на роль первой политической партии Франции. Как отметит чуть позже сам Жорж Марше:
«Политика нашей партии в период Союза левых сил привела к тому, что, по существу, мы поддержали идею, будто партия как таковая должна стушеваться, чтобы во Франции могли произойти изменения… Совместная программа породила иллюзии относительно социалистической партии, создавая впечатление, что она изменилась в такой мере, что между ФКП и ФСП исчезли различия…»
Между тем неудача с Союзом толкнула Марше и его единомышленников в объятия еврокоммунистов Италии и Испании, которые на тот момент находились в лучшем положении — их опыт взаимодействия с соперничающими партиями оказался положительным. Как итог: в марте 77-го лидер ФКП имел личную встречу с лидерами ИКП и КПИ, где выразил согласие со многими позициями апостолов еврокоммунизма. Более того, в том же году Марше написал книгу, где он в открытую назвал себя еврокоммунистом, хотя до этого старался всячески этого термина применительно к себе избегать.
Тем временем в Москве все с большей тревогой наблюдали за тем, как ФКП дрейфует в сторону позиции (по сути антисоветской), чьи взгляды разделяли итальянская и испанская компартии. Хотя дрейф этот был вполне закономерен и во многом явился следствием ошибок самой Москвы, которая дала свое согласие на союз ФКП с социалистами. Впрочем, было большим вопросом, какой именно характер носила эта ошибка: непреднамеренный или все же сознательный. Ведь в том же Международном отделе, который и направлял стратегию КПСС и братских компартий в международном коммунистическом движении, и раньше было много сторонников еврокоммунизма, а в пору разрядки их и вовсе стало большинство. Эти люди считали благом союз коммунистов с буржуазными партиями, поскольку видели в этом перспективу такого же поворота и в деятельности самой КПСС. Эти люди лишь на словах называли себя ленинцами, а на самом деле во многом действовали вопреки его учению. Фактически ими были похоронены его слова, что главное в оппортунизме — идея сотрудничества классов. Продолжая работать в цитадели ленинизма, эти люди на самом деле были заодно с теми же испанскими коммунистами, которые убрали определение «ленинская» из названия своей партии. Испанцы призвали мировое комдвижение искать дорогу к социализму не на пути ленинской теории социалистической революции, а на некоем третьем пути — «между социал-демократизмом и марксистским социализмом». Не случайно в среде высших советских партноменклатурщиков ходил рукописный «самиздат» — работы наиболее воинствующего ревизиониста — французского еврея Ж. Элленштейна.
Отметим, что в том же КГБ прекрасно были осведомлены об этих настроениях (то же письмо Андропова об «агентах влияния» имело в виду под собой и их тоже), однако чекисты палец о палец не ударили, чтобы каким-то образом повлиять на них. На Лубянке, как и в высшем руководстве страны, считали, что наличие различных точек зрения на развитие комдвижения в партийной среде способствует борьбе мнений и выработке на этой основе правильных решений. Однако в случае с французским просчетом «международников» свою роль сыграло ведомственное противостояние — между ними и чекистами. Чтобы доказать Брежневу этот просчет и то, что закоперщиком еврокоммунистической ереси в ФКП является ее лидер (и личный друг советского генсека) Жорж Марше, Андропов в начале 77-го заслал во Францию своего «казачка» — старого чекиста, работавшего еще в сталинские годы в парижской резидентуре НКВД, который должен был с помощью своих прежних связей в ФКП выявить главных тамошних смутьянов, чтобы на основе этих данных в Москве решили, как их нейтрализовать.
В итоге этой тайной экспедиции окончательно вскрылось то, о чем в Москве многие давно догадывались: что главным застрельщиком смуты являлся лидер ФКП Жорж Марше. За эту миссию, которая добавила Андропову лишних симпатий перед Брежневым, бывший энкавэдэшник был награжден орденом Красного Знамени. А шеф КГБ добился у генсека выдачи карт-бланша на операцию, целью которой была поддержка просоветских сил в руководстве ФКП.
Учитывая все вышеизложенное, задумаемся о том, какую роль в этой операции мог играть Владимир Высоцкий. Естественно, человеком, посвященным в нее он не был, однако то, что его авторитет мог быть использован в этой борьбе, предположить можно. Тем более что его жена Марина Влади входила в группировку именно просоветских сил внутри ФКП, занимая на протяжении почти 10 лет пост президента общества «Франция — Россия». Именно за свою позицию Влади никогда не имела никаких трений с Кремлем и беспрепятственно приезжала в СССР, когда ей заблагорассудится (при жизни Высоцкого ей будет выдано порядка 70 виз). Не учитывать всего этого Высоцкий не мог, находясь в двояком положении: испытывая симпатии к сторонникам Жоржа Марше, он в то же время не имел права подставлять свою жену, входившую в соперничающую группировку. То есть и здесь его раздирал внутренний конфликт, который не шел на пользу его душевному и физическому состоянию.
Итак, осенью 1977 года Высоцкий приехал в Париж, чтобы участвовать в шумной акции в поддержку просоветских сил в ФКП, приуроченной к 60-летию Великого Октября. В этом празднике, проходившем в многотысячном зале «Павийон де Пари», участвовала целая группа известных советских поэтов-либералов в лице Константина Симонова, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Булата Окуджавы, Олжаса Сулейменова, Виталия Коротича, Михаила Сергеева и др. По одной из версий, участие Высоцкого в этом поэтическом представлении не предполагалось, но это вряд ли — наверняка организаторы этого мероприятия в Москве (в ЦК КПСС) с самого начала делали ставку на Высоцкого, политические акции которого по-прежнему оставались высокими по обе стороны границы. По сути он олицетворял собой советского еврокоммуниста (хоть и беспартийного) — поборника западной демократии и критика советского социализма в мягкой форме. О том, что Высоцкий был осведомлен о своем участии в этом мероприятии и был не против этого, говорит сам факт его приезда во Францию не вместе с «Таганкой», а чуть раньше ее.
Поэтический концерт состоялся 26 октября. Высоцкий в нем выступал последним, что тоже было показательно: именно по-настоящему значимым артистам обычно доверяли честь ставить финальные точки в подобного рода представлениях. Им были исполнены следующие песни: «Спасите наши души», «Расстрел горного эха», «Кони привередливые», «Погоня», «Прерванный полет». Отметим, что все песни были исполнены… на французском (перевод Мишеля Форестье), чтобы присутствующие поняли не только их первый пласт, но и подтекст. Ведь Высоцкий не случайно выбрал именно эти песни. В «Спасите наши души» и в «Расстреле горного эха» речь шла о том, как задыхается в тисках несвободы либеральная интеллигенция (советская в первую очередь). Что касается трех остальных песен, то в них Высоцкий декларировал те же самые идеи, но уже применительно к своей собственной судьбе. Например, «Погоня» была вариантом «Охоты на волков», но более облегченным: там опять речь шла о том, как волки (власть) пытаются погубить главного героя (саму «Охоту…» Высоцкий исполнить побоялся, видимо, памятуя о ее одиозном восприятии советскими властями).
Как отметит чуть позже Р. Рождественский: «Это выступление Высоцкого было не точкой, а восклицательным знаком». А вот как вспоминали про тот же концерт другие его участники и зрители.
М. Сергеев: «Потом Высоцкий пел — и снова он был комок нервов, и хриплый голос рвал темноту „Павийон де Пари“, и загорались глаза, и крики неслись из зала — просили петь снова…»
Б. Окуджава: «Мы выступили. Никто никого не „потряс“. Просто нас хорошо принимали. Меня и Высоцкого принимали немного лучше, чем остальных, благодаря гитаре…»
А. Гладилин: «Окуджаву зал встретил очень радушно, в отличие от Высоцкого, которого французская публика явно не воспринимала…»
И, наконец, слова самого Высоцкого:
«Это было интересно очень, потому что мы собрались, в общем, в гигантском зале на семь тысяч человек. Почти без рекламы, потому что не знали, кто будет. Несколько фамилий не было объявлено, среди них такие, как Евтушенко и моя. Были объявлены Вознесенский и Ахмадулина, которых не было на этом вечере. Были несколько человек, которые не очень известны за рубежом и у нас, но вечер прошел блестяще, на мой взгляд. Это было просто… ну как вам сказать… Во-первых, половина зала пришла людей, это три с лишним тысячи человек — вот так, без объявления, просто так, бог знает, к черту на куличики, на край города. Мы читали стихи. Почти все — по одному-два стихотворения. Булат Окуджава пел. Я тоже читал кое-что и кое-что пел. Я кончал этот вечер…»
Стоит отметить, что в телевизионном репортаже с этого праздника, который в тот же день был показан в программе «Время», выступление Высоцкого было безжалостно вырезано. Спрашивается, почему? Видимо, потому, что это выступление было рассчитано не на советского зрителя, а на французского — и его надо было обаять в первую очередь (чтобы он не расстерял свои симпатии к ФКП накануне предстоящих в марте 78-го выборов). А для советских телезрителей Высоцкий по-прежнему должен был оставаться гонимым певцом, дабы у него не закралось сомнение: а чего это Высоцкий выступает на французском празднике в честь Великого Октября?
Кстати, и тогдашние гастроли «Таганки» именно во Франции (первой капиталистической стране в ее гастрольном графике) тоже были не случайны и прямо вытекали из задумки Кремля помочь ФКП выиграть выборы весной будущего года и изменить соотношение сил внутри руководства ФКП в пользу просоветских деятелей. Об этом со всей очевидностью говорит то, что продюсером-организатором этих гастролей был знаменитый французский коммунист Зориа.
«Таганка» приехала во Францию 4 ноября. С собой она привезла четыре спектакля, причем все они были поставлены по известным литературным произведениям, но с оригиналом имели мало общего, интерпретированные Юрием Любимовым в соответствии с его либеральными воззрениями. Это были: «Десять дней, которые потрясли мир» по Д. Риду, «Гамлет» по У. Шекспиру, «Мать» по М. Горькому и «Тартюф» по Мольеру.
Представления шли во дворце Шальо, этаком аналоге столичного Театра Советской Армии, и поначалу собирали очень мало зрителей — всего-то 200–300 человек при вместимости под тысячу. И это при том, что французская коммунистическая печать приложила максимум стараний, чтобы распиарить приезд «Таганки» во Францию. Но, видимо, именно этот пиар зрителей и отпугнул — у большинства людей во Франции интерес к ФКП за те последние годы пропал. Тут самое время вспомнить самого Высоцкого. Как уже упоминалось, на одном из своих октябрьских выступлений в Казани он с сарказмом описывал провал гастролей в Париже Театра имени Ленсовета: дескать, не пошли парижане на прокоммунистический спектакль про Чили, хоть ты тресни. Теперь точно такая же история приключилась и с самой «Таганкой», «крышевали» которую все те же коммунисты. Однако об этой оказии Высоцкий на своих советских концертах предпочитал никогда не рассказывать: не вредитель же он был самому себе и родной «Таганке».
Понимая, что дело «швах», Юрий Любимов поступил как настоящий либерал — решил использовать в качестве приманки… скандал. Давая интервью (явно не случайное) главной газете либеральной французской интеллигенции «Монд» (аналог советской «Литературной газеты»), он сообщил, что собирается судиться с газетой «Правда», где было напечатано письмо против его постановки «Пиковой дамы». Прочитав это, парижане, охочие до скандалов, ринулись на штурм Шальо, поскольку им стало интересно взглянуть на спектакли режиссера, который собирается судиться с самой Советской властью.
Между тем один из спектаклей — «Десять дней, которые потрясли мир» — французская критика, ориентированная на круги русской эмиграции, встретила в штыки. Она обвинила авторов постановки в антиисторизме (мол, много вранья вокруг событий октября 17-го), в легкомысленном подходе к историческим событиям. Не обратить внимание на эти упреки либерал Любимов никак не мог, поскольку прекрасно понимал, чем чревата для него обструкция со стороны эмигрантов — потерей реноме либерал-интеллигента. Поэтому он принял решение… снять спектакль с гастролей и заменить его другими («Гамлет», «Мать»). А когда возмутились организаторы гастролей (коммунисты) и заставили его восстановить в гастрольной сетке «Десять дней…», Любимов перестал появляться в театре, когда шел этот спектакль. Вот такое мурло явил миру главный театральный либерал-интеллигент Советского Союза. Как напишет в своих дневниках В. Золотухин:
«Я считаю это политической недальнозоркостью. Забыли, что спектакль и делался как плакат, как художественная агитация, как политическое представление, вот в такой форме — буфф… Оказалось, только на словах мы гражданский, политический театр, а как с нашей политикой не согласны, так мы давай открещиваться, что-де и старый, и разболтанный спектакль и пр. Я предчувствовал, что это „не вечер“, и пресса еще будет хорошая, и зритель пойдет, и спектакль будет жить в Париже. Так оно и вышло. Появились роскошные статьи, и зритель кричит „браво“, хоть шеф и не приезжает в театр. Директор собирает все положительные отзывы, в особенности о „10 днях“. Он был против замены. „Все это не так просто“, — на что-то намекал Высоцкий. Кстати, мне показалось, особенно в первые дни, что он неловко себя чувствует среди нас в Париже. Ведь он тут никто, не более как муж Марины Влади, хотя и она уже здесь почти никто, вчерашний день… Какая может быть речь о том, чтоб он остался здесь?»
Задумаемся, почему Высоцкий чувствовал себя неловко во время этих гастролей? Не потому ли, что уши Москвы торчали в них особенно отчетливо? Однако точно так же они торчали и на недавнем празднике в «Павийон де Пари», но Высоцкий тогда им значения не придал. Почему? Наверное, потому, что его участие в том празднике заняло всего-то меньше часа, а здесь речь шла о многодневных гастролях.
Между тем некоторым парижским зрителям не понравились не только «10 дней…», но даже «Гамлет». Одними из таких были бывший педагог Высоцкого по Школе-студии Андрей Синявский и его супруга Мария Розанова. Первый позднее так описывал свои впечатления от увиденного:
«Была одна неловкая для него и для нас ситуация, когда Высоцкий пригласил нас на „Гамлета“, а нам спектакль не понравился — не понравилась и постановка Любимова, и сам Высоцкий в роли Гамлета… Сказать об этом Высоцкому было как-то неловко и грубо в этой ситуации, а сказать те слова, которые он хотел услышать, я не мог…»
Именно в самый разгар гастролей «Таганки» все в той же газете «Монд» (20–21 ноября) появилось сообщение о том, что во Франции вышел третий диск-гигант Владимира Высоцкого (два первых были изданы в середине марта). Тоже не случайное событие, а плотно завязанное на все ту же предвыборную кампанию ФКП.
После выступлений в Париже «Таганка» отправилась продолжать гастроли в Лион (с 24 ноября), а затем переехала в Марсель (с 7 декабря). Именно последняя часть гастролей оказалась самой скандальной. И виновником этого стал Владимир Высоцкий, которому, видимо, настолько обрыдло участие в этих прокоммунистических гастролях, что он сорвался. Видимо, не случайнео он тогда написал вторую серию «Охоты на волков» — «Охота с вертолетов», посвятив ее Михаилу Шемякину. Речь в ней шла все о том же — о загоне инакомыслящих «волков» жестокими стрелками, олицетворявшими собой высшую власть. То, что охота эта велась с вертолетов, было метафорой — намек на то, что охотой руководят те, кто наверху. О своей незавидной судьбе Высоцкий в песне отзывается следующими словами:
…Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!..
Под «теми» автор, видимо, имел в виду тех инакомыслящих, которых советская власть выдворила из страны, — они теперь «на том берегу» (среди них: Александр Солженицын, Андрей Синявский, Иосиф Бродский и т. д.). И теперь Высоцкого окружают одни «псы» (кстати, собак он не любил, о чем неоднократно говорил собачнику Шемякину, удивляясь: ну что ты находишь в этих собаках?):
…Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей, —
Это псы, отдаленная наша родня,
Мы их раньше считали добычей…
На самом деле добычей был и сам Высоцкий, и осознание этого, видимо, больше всего его и травмировало. Как итог: тот самый марсельский срыв.
Все началось 8 декабря, когда в советском консульстве был устроен семейный прием, куда были приглашены и артисты. Высоцкий весь вечер тянул джин с тоником, чего делать не стоило бы: вечером ему предстояло играть Гамлета. Тот спектакль он отыграл, но вот на следующий, что называется, забил. Чашу его терпения переполнило поведение Любимова на светской тусовке в одном парижском издательстве (не под «крышей» ли все той же ФКП?), где режиссер вздумал учить премьера театра уму-разуму. На что Высоцкий резонно огрызнулся: дескать, в вашем успехе есть и моя немалая доля (совершенно справедливое замечание). В итоге Высоцкий, прихватив с собой Ивана Бортника, покинул тусовку и отправился догуливать в другое место. И это за пару часов до начала спектакля!
И вот теперь представьте себе картину: полный зал зрителей, вся труппа в сборе, а Гамлета нет. Кто-то прибежал к Любимову и доложил ему, что Высоцкий послал всех на три буквы и уехал гулять в какой-то ресторан. Шефу «Таганки» едва не стало дурно, поскольку он живо себе представил, что его ждет по возвращении в Москву. Высоцкому-то что — как с гуся вода, а он после недавнего «наезда» в «Правде» по поводу своей оперы, да и скандалов вокруг нынешних гастролей (конфликт из-за «Десяти дней…», а также интервью Любимова «Юманите», где он вступил в полемику с «Литературной газетой», заявив, что она лжет, когда пишет, будто он осудил фестиваль искусств «Биеннале» в Венеции, который в том году взял в качестве своего девиза слоган «Все на поддержку советских диссидентов!») ни на какие поблажки рассчитывать уже не мог. Поэтому действовать надо было немедленно и решительно. Взяв с собой художника Давида Боровского и режиссера Марсельского театра Пьера, главреж «Таганки» отправился на поиски загулявшей звезды.
Поиски длились недолго. По счастливой случайности, Высоцкого в компании Бортника удалось обнаружить в ближайшем же ресторане. Но актеры, увидев Любимова, даже не подумали поспешить ему навстречу. Вместо этого они выскочили из ресторана, тормознули такси и бросились прочь. Далее приведу рассказ И. Бортника:
«Мы поехали в порт. Там продолжили, разумеется. Вовка стал приставать к неграм, которые там в какие-то фишки играли. Он начал подсказывать: „Не туда ходишь, падла!“ Хватал их за руки. Я понял, что это уже чревато, и оттащил его. Мы выходим на площадь перед портом. Она абсолютно пустынна. И вдруг останавливается машина, и из нее вылезает шеф — Юрий Любимов. Как он нас нашел? Ведь не знали Марселя ни он, ни мы. Но вот интуиция (видимо, верное направление Любимову указал режиссер Марсельского театра. — Ф. Р.)… Нас привели, развели по номерам… Слава богу, все обошлось, и Володя замечательно отыграл спектакль…»
О своих впечатлениях об этом спектакле делятся очевидцы.
В. Смехов: «Смирился буйный дух, и „Гамлет“ состоялся. Но что это был за спектакль!.. За кулисами — французские врачи в цветных халатах. Жестокий режим, нескрываемая мука в глазах. Мы трясемся, шепчем молитвы — за его здоровье, чтобы выжил, чтобы выдержал эту нагрузку. Врачи поражены: человека надо госпитализировать, а не на сцену выпускать…
За полчаса до начала, когда и зал в Марселе был полон, и Высоцкий с гитарой уже устроился у сцены, Юрий Петрович позвал всю команду за кулисы. Очень хорошо зная, какие разные люди перед ним и кто из них как именно его будет осуждать, он сказал нам жестко, внятно, и голос зазвучал как-то враждебно: «Вот что, господа. Вы все взрослые люди, и я ничего не собираюсь объяснять. Сейчас вам идти на сцену. Соберитесь и — с богом. Прошу каждого быть все время начеку. Врачи очень боятся: Володя ужасно ослаблен. Надо быть готовыми и быть людьми. Иногда надо забывать свое личное и видеть ситуацию с расстояния. Высоцкий — не просто артист. Если бы он был просто артист — я бы не стал тратить столько нервов и сил… Это особые люди — поэты. Но мы сделали все, чтобы риск уменьшить. И врачи, и Марина прилетела…
И еще вот что. Если, не дай бог, что случится… Вот наш Стас Брытков, он могучий мужик, я его одел в такой же свитер, он как бы из стражи короля… и если что… не дай бог… Стас появляется, берет принца на руки и быстро уносит со сцены… а король должен скомандовать, и ты, Вениамин, выйдешь и в гневе сымпровизируешь… в размере Шекспира: «Опять ты, принц, валяешь дурака? А ну-ка, стража! Забрать его…» — и так далее… ну ты сам по ходу сообразишь… И всех прошу быть как никогда внимательными… Надо, братцы, уметь беречь друг друга… Ну идите на сцену… С богом, дорогие мои…»
А. Демидова: «Спектакль начался. Так гениально Володя не играл эту роль никогда — ни до, ни после. Это уже было состояние не „вдоль обрыва, по-над пропастью“, а — по тонкому лучу через пропасть. Он был бледен как полотно. Роль, помимо всего прочего, требовала еще и огромных физических затрат. В интервалах между своими сценами он прибегал в мою гримуборную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это.
Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам — и выходил на сцену. И мы не знали, чем и когда кончится этот спектакль. Тогда он, слава богу, кончился благополучно…»
10 декабря Театр на Таганке вернулся на родину, а Высоцкий еще на некоторое время остался в Париже. Поэтому он не был свидетелем скандала, который случился на шереметьевской таможне: ее сотрудники в течение нескольких часов «шмонали» артистов, отбирая у них антисоветскую литературу. Так «Таганке» аукнулись депеши, которые все гастроли слали в Москву как свои (новый директор театра Коган и «люди в штатском» из числа сопровождающих), так и чужие (организаторы гастролей из числа французских коммунистов): в них сообщалось, что Любимов ведет себя вызывающе (даже снял революционный спектакль из репертуара), раздает неблагонадежные интервью, а некоторые из артистов театра встречаются с отщепенцами (так, Высоцкий встречался с Андреем Синявским, а Вениамин Смехов был в гостях у писателя Виктора Некрасова). Как итог: шмон на таможне. Он привел к тому, что у нескольких ведущих актеров была найдена «компра» — валюта и антисоветская литература (последнюю они не покупали — ее специально разложили в гостиничных номерах хозяева, надеясь, что кто-то клюнет).
Кстати, антисоветскую литературу из Парижа привезли не только актеры, но и рабочие сцены. Но они оказались хитрее: спрятали ее в трубе, на которой крепился занавес, а после шмона в Шереметьеве сложили в мешок и в таком виде спустились в метро. Но там на них обратил внимание постовой милиционер. Он их тормознул и отвел в дежурку. Там содержимое мешка обнаружилось, и рабочим грозило суровое наказание. Но тем удалось откупиться. Что касается актеров, то они тоже избежали какого-либо наказания, причем платить никому не пришлось — все образовалось само собой. Не был наказан и шеф «Таганки» Юрий Любимов. Как говорилось в знаменитой советской комедии: кто ж его посадит — он же памятник! Любимов прекрасно понимал, что на что-то серьезное дряхлеющая на глазах власть уже не способна. Да и защитники у режиссера по-прежнему оставались: как в ЦК КПСС, так и на Западе. Вот почему даже «аморалка» не смогла поколебать позиций Любимова.
Под «аморалкой» подразумевается любовная связь Любимова с гражданкой Венгрии Каталиной Кунц. Она случилась еще год назад в Будапеште и тянулась до сих пор, хотя Любимов по-прежнему был женат на актрисе Людмиле Целиковской. Поскольку Любимов был членом партии, этот адюльтер мог выйти ему боком, но не вышел. Видимо, опять вмешалась «лохматая рука», позволившая режиссеру-фрондеру делать то, чего многим другим партийцам делать не дозволялось.
Вообще та связь с венгеркой была вполне закономерна для мировоззрения Любимова. На тот момент иссякли не только его теплые чувства к Людмиле Целиковской, но и пропал деловой интерес к ее пробивным способностям, которые на протяжении долгих лет помогали Любимову в его карьере (как мы помним, своим устройством в «Таганку» он во многом был обязан и ей тоже). После того, как с середины 70-х Любимов стал превращаться в фигуру международного масштаба (его тогда сделали «выездным»), Целиковская ему уже стала не нужна, зато венгерская журналистка с определенными связями не только у себя в стране, но и за ее пределами (а Венгрия в социалистическом блоке считалась одной из самых капиталистических) подвернулась очень даже кстати.
Но вернемся к Высоцкому.
После отъезда «Таганки» выглядит он по-прежнему неважно: пьет горькую, а потом с похмелья дает концерты (целых три — 15–17 декабря) в парижском театре «Элизе-Монмартре», предназначенном для начинающих певцов. Устроители концертов рассчитывали, что придет не очень много зрителей, и были просто ошарашены, когда на первый концерт было продано 350 билетов, на второй и третий — по 500. Один из этих концертов выпал на 15 декабря, как раз на тот день, когда в Париже трагически погиб Александр Галич (купив магнитофон, он попытался самостоятельно подключить его к сети и был убит разрядом электрического тока). К слову, во время концерта Высоцкому пришла из зрительного зала записка, где ему сообщали о гибели Галича и просили сказать несколько слов о покойном, но он этого делать не стал — с Галичем у него были натянутые отношения.
Вспоминает М. Шемякин: «Я был на одном концерте Высоцкого в Париже… Этот концерт был как раз в тот день, когда погиб Саша Галич. Володя был после большого запоя, его с трудом привезли… Никогда не забуду — он пел, а я видел, как ему плохо! Я и сам еле держался, буквально приполз на этот концерт — и Володя видел меня. Он пел, и у него на пальцах надорвалась кожа (от пьянки ужасно опухали руки). Кровь брызгала на гитару, а он продолжал играть и петь. И Володя все-таки довел концерт до конца. Играл блестяще!..»
Об этом же воспоминания жены Шемякина Ревекки: «Это был страшный концерт, — Володе было плохо, плохо с сердцем… В зале, конечно, никто ничего не знал, но мы-то видели! Володя пел, пел как всегда замечательно — но мы-то знали, какое это было напряжение! Потом мы зашли к нему за кулисы — в артистическую, — я подошла к Володе… Помню, он так схватился за меня, — весь зеленый и в поту. Страшно…»
Отметим, что по поводу гибели Галича ходили разные слухи, в том числе фигурировала версия о «длинной руке КГБ». Однако уже в наши дни дочь певца А. Архангельская поведала несколько иную версию: о том, что «длинная рука» если и существовала, то отнюдь не КГБ. Дело в том, что на чужбине Галич чувствовал себя явно не в своей тарелке и, зная об этом, советские власти затеяли переговоры с ним на предмет его возвращения на родину. И именно вскоре после этого Галич погиб. Если эта версия верна, то резонно предположить, что певца убрали западные спецслужбы, чтобы не дать возможности Советам использовать вернувшегося назад артиста в своих контрпропагандистских операциях.
Но вернемся к герою нашего повествования.
В те же декабрьские дни 77-го Высоцкий и Шемякин стали главными фигурами скандала, который поставил на уши чуть ли не пол-Парижа. Вот как об этом вспоминает сам Михаил Шемякин:
«Мне позвонила Марина (Влади) и говорит: „Володя уже поехал“. Я приезжаю туда — у них была крохотная квартирка… Володя сидит в дурацкой французской кепке с большим помпоном — почему-то он любил эти кепки… А я-то его знаю как облупленного — вижу, что человек „уходит“, но взгляд еще лукавый… А Марина — злая — ходит, хлопает дверью: „Вот, полюбуйся!“ И она понимает, что Володю остановить невозможно. Пошла в ванную… Володя — раз! — и на кухню, я бежать за ним! Хотя знаю, что вина в доме не должно быть. Но Володя хватает какую-то пластиковую бутылку (у французов в пластике — самое дешевое красное вино), — берет эту бутылку и большой глоток оттуда — ах! И я смотрю, с ним что-то происходит — Володя весь сначала красный, потом — белый! Сначала красный, потом — белый… Что такое?! А Володя выбегает из кухни и на диван — раз! — как школьник… Но рожа красная, глаза выпученные.
Тут Марина выходит из ванной: «Что? Что с тобой?» — она как мама… Я спрашиваю: «Что с тобой?» — молчит. Я побежал на кухню, посмотрел на бутылку — оказывается, он уксуса долбанул! Он перепутал — есть такой винный уксус, из красного вина — и тоже в пластиковых бутылках. Через несколько минут и Марина увидела эту бутылку, все поняла… С ней уже истерика… «Забирай его! Забирай его чемодан, и чтобы я вас больше не видела!» А Володя по заказам всегда набирал много всякого барахла — и Марина вслед ему бросает эти два громадных чемодана!
Я беру эти тяжелые чемоданы — а Володи нет. Выхожу на улицу — ночь, пусто… Потом из-за угла появляется эта фирменная кепочка с помпоном! Забросили мы эти чемоданы в камеру хранения на вокзале, и Володя говорит: «Я гулять хочу!» А удерживать его бесполезно… Поехали к Татляну… Татлян нас увидел: «Давайте, ребята, потихоньку, а то мне полицию придется вызывать». Мы зашли в какой-то бар, Володя выпивает… Я ему-то даю, а сам держусь. Он говорит: «Мишка, ну сколько мы с тобой друзья — и ни разу не были в загуле. Ну, выпей маленькую стопочку! Выпей, выпей…» Взял я эту стопочку водки — и заглотнул. Но я тоже как акула — почувствовал запах крови — уже не остановишь.
Вот тогда и началась эта наша заварушка с «черным пистолетом»! Деньги у нас были, и была, как говорил Володя, «раздача денежных знаков населению». Но я должен сказать, что в «Распутине» цыгане гениально себя вели. В то время была жива Валя Дмитриевич — сестра Алеши (это он аккомпанировал Высоцкому на гитаре во время концертов в театре «Элизе». — Ф. Р.). Другие цыгане вышли… И Володя начал бросать деньги — по 500 франков! — он тогда собирал на машину… И Валя все это собрала — и к себе за пазуху! Пришел Алеша, запустил туда руку, вытащил всю эту смятую пачку — и отдал Володе: «Никогда нам не давай!» И запел. У цыган это высшее уважение — нормальный цыган считает, что ты должен давать, а он должен брать…
А потом Володя решил сам запеть, а я уже тоже был «под балдой»… И вот он запел: «А где твой черный пистолет?..» А где он, этот пистолет? — А вот он! Пожалуйста! — Бабах! Баббах в потолок! И когда у меня кончилась обойма, я вижу, что вызывают полицию… Я понимаю, что нужно уходить: «Володя, пошли. Быстро!» Мы выходим и видим — подъезжает полицейская машина — нас забирать… А мы — в другой кабак. Значит, стрелял я в «Распутине» — меня туда больше не пускали, — а догуливать мы пошли в «Царевич». Потом Володя описал этот загул в песне «Французские бесы»…»
Наверняка об этом скандальном загуле Высоцкого в те же дни узнали в советских верхах. Оперативная информация о нем должна была дойти туда как по дипломатическим каналам, так и кагэбэшным. Ведь Высоцкий, оформляя себе визу, должен был подписывать специальный документ, где значилось: «Обязуюсь соблюдать правила поведения советского человека за границей». Ничего себе соблюдение: сразу после гастролей советского театра во Франции его ведущий актер участвует в пьяном дебоше со стрельбой (!) в одном из ресторанов французской столицы! Короче, эта «аморалка» тянула как минимум на то, чтобы лишить Высоцкого права выезда за границу хотя бы временно, а максимум — вообще сделать его невыездным. И что же, лишили? Как пел сам Высоцкий в своей песне, написанной по следам этого дебоша:
Я где-то точно — наследил, —
Последствия предвижу…
Как бы не так — последствий не было. Советские власти проглотили эту «пилюлю» и даже пальцем дебоширу не погрозили. Хотя могли раскрутить эту историю на весь Союз, дав задание какой-нибудь центральной газете расписать скандалиста «под хохлому». Представляете: огромная статья с заголовком «В роли пьяного купчика — популярный советский артист». Но история эта достоянием широкой советской общественности тогда не стала. И у кого после этого повернется язык заявить, что советская власть поступала по отношению к герою нашего рассказа не гуманно?
Судя по всему, все эти заграничные срывы Высоцкого (а они с каждым разом становились все круче) были следствием многих причин. Например, того, что у него притупилось ощущение новизны от заграницы, которая раньше рисовалась ему неким раем, а теперь превратилась в аналог советской действительности, разве что чуть поярче. Не случайно Высоцкий с какого-то момента стал называть Париж «провинцией вроде Тулы».
Уже и в Париже неуют:
Уже и там витрины бьют,
Уже и там давно не рай,
А как везде — передний край…
Но главное — он устал чувствовать себя пусть значимой, но все равно манипулируемой фигурой в той тайной войне, которую вели различные политические силы по обе стороны границы. Это раньше, по молодости, он ловил кайф от подобного рода авантюр, иной раз даже сам искал их, чтобы быть на «переднем крае». Однако теперь все было иначе. И возраст уже был иной, и главное — здоровье подводило. Но тем силам, которые продолжали делать ставку на него в своих политических играх, до этого дела было мало. Нужда до Высоцкого у них не пропадала, а даже наоборот — с каждым годом увеличивалась, поскольку во второй половине 70-х «застой» вступал в завершающую свою стадию и от того, какие позиции в нем застолбят противоборствующие силы, должно было зависеть и то, кто победит на финише — когда Брежнев отойдет в мир иной.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.