О времени

О времени

У всех проблемы! Всем сегодня плохо!

Такое государство и эпоха!

Но что же будет, если от тоски

Мы все начнем отбрасывать коньки?

* * *

Эпоха самозванцев по всем параметрам. Так много амбиций! Этому Способствует то, что человека загнали в состояние, когда он ежечасно вынужден думать, чем набить свой желудок. Это ненормальное состояние, тем более для творческой личности. Когда большинство живет по принципу — где бы чего достать, чтобы в себя впихнуть. Поэтому будет плодиться количество чертей, экстрасенсов, колдунов… Как уже народилось огромное количество экономистов и политиков, которые все знают и знают, как надо. Замечательно написал об этом Галич: «Не бойтесь чумы, не бойтесь сумы, не бойтесь рая и ада, а бойтесь единственно того, кто скажет: «Я знаю, как надо». Меня эти мессии, их обилие пугают.

1993 г.

* * *

Страна очень неоднородна. Но если, даст Бог, ни чего не случится впереди совсем уж неприятного, ужасного, разрушительного, то это правильно, что многие сравнивают происходящее сейчас с историей Моисея. Пророка, который мотал свой народ по пескам, чтобы поумирали, наконец, те, кто жил в рабстве. Ах, как жестоко? Надо, дорогие, надо. И я тоже, и я…

Хочешь не хочешь, мы плоть от плоти, кровь от крови… Нам вроде кажется, что это не так, но все равно мы — «хомо советикус». Нужно, так сказать, освобождать от себя планету, нескромно ее собой обременять. Я говорю не в буквальном смысле: не надо плодить себе подобных, но дай следующим поколениям прожить полный срок, как они хотят.

1991 г.

* * *

Мне кажется, что бешеные ритмы и усиливающийся поток информации вынуждают современного человека все чаще проскакивать мимо важных вещей, не замечать рядом стоящих, отмахиваться от чужого горя. Любопытство, к сожалению, порой берет в нем верх над милосердием. Современный человек постоянно стремится к самоутверждению. Но при этом в нем еще сильна потребность в идеале. Среди моих современников меня восхищают люди, не стремящиеся, во что бы то ни стало использовать выгодную ситуацию, неспособные на компромисс с самим собой.

1985 г.

* * *

Есть аксиома, справедливая, как ни относись к фамилии ее автора: «Бытие определяет сознание». Если обременить население огромной страны проблемой, чем питаться (причем озабочен он этим поиском с утра до вечера), и лишь малая часть населения, живущая более пристойно, позволяет себе роскошь духовных потребностей, можно очень быстро добиться полускотского состояния.

Конечно, в стране сохраняется и человеческий, и интеллектуальный резерв. Некая элита, существующая не при помощи, а вопреки власти. К сожалению. Не говорю уже о вновь возрожденной идеологии: кто не с нами, тот против нас.

1986 г.

* * *

Мы превратились сегодня в страну рестораций и рвачей. И чем гуще темень, тем громче веселье. Долгое время нас развращали, отучая работать, а теперь развращают, приучая хапать.

1990 г.

* * *

Все землетрясения и все катаклизмы, которые происходят — это всегда драма. Но это драма, которую мы не можем квалифицировать. Ну, почему армянам выпало такое наказание, как землетрясение? За что?! Прекрасный трудолюбивый народ. Другое дело, когда подобные события происходят при помощи людей конкретных — в Тбилиси, в Баку, в Литве, в Риге… Ну, что перечислять все горячие точки, они известны. Мы живем в такое время, когда выделить одно событие невозможно — за всем кровь!.. Мы привыкли, что у нас кровь вроде никогда и не льется, нас так приучили. А она лилась, и в таких количествах! Мы просто не знали. И вдруг кровь обнаружилась, и вдруг мы как бы все это видим. Берет жуть и оторопь. Думаешь, неужели это возможно?! Да как же так?!

1991 г.

* * *

Боже мой, сколько сейчас разговоров о демократии и демократах. А у меня порой такое ощущение, что они ряженые. Не верю их тону, поведению, языку. Не верю из-за оголтелости трескучих фраз, из-за того, что любой голос, призывающий к осторожности, тут же заглушается. Опять разрастается бюрократическая машина, и появляются новые прохвосты, привыкающие к власти. Не обязательно знать их лично, достаточно слышать их выступления, видеть на экране. Я актер, и мне это заметно.

* * *

Россия всегда была беспамятная страна. Но сегодня беспамятство беспрецедентное. Такого извращения, такой полярной перестановки черного и белого за свою, может быть, не очень большую жизнь, я, честно говоря, не помню. И такой потери памяти. Спроси сегодняшних гимназистов: кто такой Шукшин? Не каждый из знающих всех нынешних поп-звезд до самых крохотных звездочек ответит. Да что Шукшин! Гагарина не знают!

Из всего этого и возникла идея передачи «Чтобы помнили». Возникла она на полемической ноте: говорить не о гениях, а о людях «второго эшелона» (впоследствии, правда, появились главы и о великих актерах), которых забывают в первую очередь.

Что, может быть, даже справедливо с точки зрения сурового естественного отбора истории. Но все-таки все во мне восставало против такой «справедливости». История-то совсем недавняя. У них еще живы родные, друзья. И забвение тут приобретает этический характер. Мне вот пишут письма: спасибо, наконец-то родина вспомнила! «Родина слышит, Родина знает»… Не будешь же объяснять, да и благородно ли объяснять, что никакая не родина, всего лишь семь сумасшедших, для которых это личная боль. А родине, как было наплевать, так и осталось. И если где-то в актерской семье всплакнут: «Ну, наконец-то вспомнили», — это и есть для нас высшая награда. И наша сверхзадача, если хотите.

2001 г.

* * *

Откуда у нас такое беспамятство — этот вопрос задавал России еще Чаадаев. И как на него за это набрасывались! Безумец! Но говорил-то он вещи абсолютно внятные, точные. Так безумец или мудрец? А может, потому и безумец, что мудрец? Я вообще не могу понять, почему человеку неинтересно, откуда он родом? Вот руки, ноги, морда именно такая, а не другая. От кого? Почему? Характер даже твой, он чей — деда, прадеда или генерала какого-нибудь, сражавшегося под Бородино? Если ты человек, не знающий, не помнящий родства своего, какое будущее ты можешь построить? Пес ты беспородный и все. И дело вовсе не в том, из дворян ты или из крестьян. Ты даже этого не знаешь. Ты — ниоткуда.

* * *

Самое ценное для мира на сегодняшнем этапе развития человечества вытекает из национального. Гении наши потому и знамениты, что они глубоко национальны. Но я ненавижу шовинистический, безумный, тупой национализм. Сейчас к таким вещам нельзя относиться легкомысленно, они чреваты фашизмом. Борьба с инородцами, попытки объяснить неудачи большого народа происками малого — блеф. Что же это в таком случае за народ, который так легко дал себя растлить? А ведь эта песня поется тысячу лет. Она всегда возникала на почве смут. Пушкин сказал: «Нет ничего страшнее бессмысленного русского бунта». Он сметает всех — умных, глупых, начальников, подчиненных, а в итоге — самих себя. Поиск врага омерзителен тем, что он всегда являет собой утешительство, способ объединить народ для большой бойни.

1990 г.

* * *

В свое время наш мучительный национальный самоанализ снискал нам славу высоконравственной нации. Теперь же наше самоистязание приобрело эстрадную форму. Мы с таким ликованием и упоением демонстрируем миру нищету, одичание, несостоятельность, мы так глумливо задираем рубаху, предъявляя Западу наши язвы, опухоли и чирьи, мы так кичимся своей объективностью в анализе наших мерзостей, что рано или поздно сострадание, которое мы еще пока вызываем у наблюдателей, сменится отвращением. Закордонные зрители и без наших стараний понимают всю степень нашего несчастья. Лучше повернуться лицом к своей горемычной стране и попытаться сказать слова утешения собственному народу.

1990 г.

* * *

Мемуары стали писать не как осмысление своей и общей жизни, а подгоняя их под те или иные заготовленные шаблоны. Это, как сидит на спектакле критикесса, на сцену не смотрит, что-то пишет. Подруга спрашивает: «Ты что пишешь-то?» — «А к концу спектакля должна быть готова рецензия». И непременно отрицательная, хотя спектакль прекрасный (или наоборот, это зависит от того, по какому шаблону эта критикесса работает). Ей ни глядеть, ни думать, ни мучаться не надо. У нее уже дома все было готово. А от следования шаблонам — множество лукавства да откровенного вранья. Есть, например, один такой воспоминатель, который без конца пишет о своей пламенной дружбе с Высоцким. В конце концов это его личные расчеты с Богом, хотя думаю, что Володя раза три дал бы ему по морде за бессовестное вранье. Мы же в театре хорошо знали, что если и была тут дружба, только собутыльническая, да и то очень недолгая, на самых первых порах.

* * *

Наше время требует аккуратности. Я прошел школу Театра на Таганке — школу разных скандалов. Знаю, что такое газеты справа и слева. Живя в мире, спокойном, уравновешенном, можно четко разграничить черное и белое. Но, когда мир раскололся, вылезают оголтелые левые, которые рвут и подтасовывают, и омерзительные правые.

1990 г.

* * *

Думаю, такие приметы, как существование в стае, и попытка возвеличиться за счет унижения другого — это только наши качества, приобретенные за последние семьдесят лет. Ну, а сегодня просто кликушеское время, когда мы постоянно кого-то возносим или кого-то ниспровергаем. Подобная истерия стала просто смертельно опасной.

1990 г.

* * *

Сегодняшняя жизнь меня не столько раздражает, сколько печалит. Во всем, что у нас произошло, есть свои плюсы: страшно расширился мир, появились новые возможности, вообще стало интереснее, стало видно, кто чего стоит… Но это не значит, что меня устраивает власть, что я приветствую ситуацию, при которой большинство просто не помнит, кто такие Шукшин и Трифонов…

Моя пьеса «Еще раз о голом короле» заканчивается словами: «Скажи, любезный Генрих, что стряслось-то: переворот, поминки, юбилей?» — «Да ничего особенного, просто настало время голых королей». Вот сейчас такое время — время самозванцев, пустых людей. Особенно это заметно по телевизору. Грех говорить так обо всех: есть, конечно, талантливые и разумные люди, но они не могут победить. Талантливые люди не могут победить бездарных. Последние более активны, более живучи и бессовестны.

Мы были другими. Мы уроки обольщений прошли. Это первое. И потом, мы воспитаны людьми войны, какую-то долю святости, истины, стойкости у них почерпнуть успели или, по крайней мере, успели к этому прикоснуться. Война в жизни наших родителей была тем, что вызывало уважение, почитание. Мы были как-то внутренне ориентированы на военные годы, тут была глубинная связь.

А наши дети? Эти не обольщаются. В первую очередь, разумеется, на наш счет. Странное поколение, поколение, которое мало чего боится, без позитивной программы. (По крайней мере, среди тех, с кем мне довелось столкнуться.) Очень во многом это следствие нашей собственной лжи. Скоро нам с ними стоять лицом к лицу и смотреться, как в зеркало, в наш поздний цинизм на их молодых лицах. Да, собственно, уже стоим.

1986 г.

* * *

То, что проповедовали наши родители, в свой час подверглось страшной проверке и испытание выдержало. То, что пытаемся проповедовать вслед за ними мы, терпит фиаско ежедневно и ежечасно. В наших собственных поступках — не поступках, в нашем собственном «поеду за границу, не поеду за границу, получу премию, не получу премию». У того поколения был счет другой: убьют — не убьют. Вот вам и девальвация ценностей. Честь, Совесть, Порядочность, Верность — сегодня смысловое наполнение этих категорий иное.

* * *

Не надо включать такое понятие «народ», когда речь идет о частностях. Чуть что, сразу — народ, как Бог новый. Народ есть народ, со своим самосознанием.

* * *

В наше время быть полностью чуждым политики нельзя. Есть у меня свои симпатии, пристрастия — значит, я уже политичен. Но активной политикой я заниматься не умею. Я пробовал работать секретарем Союза кинематографистов, не получилось. Счастлив, что после недавно прошедшего съезда освободился от этого бремени. Подобными вещами должны заниматься люди с определенным общественно-политическим честолюбием. У меня его нет.

1990 г.

* * *

Сегодня время, чреватое взрывом. И боеголовкой может стать неточно услышанное или неряшливо брошенное слово. Хотя и с осторожностью у нас бывает перебор. И, как уродливое производное от этого, наши трусливые комментарии по, скажем, вполне безобидному вопросу: «Мой любимый поэт? — Иосиф Бродский…» И тут же стеснительный постскриптум: «Хотя, конечно, есть и другие талантливые русские поэты…» Как будто ты имеешь внутреннее право стесняться судьбы и национальности поэта Бродского. Или наоборот: «Мой любимый прозаик? — Валентин Распутин». И тут же поспешное разъяснение: «Хотя, конечно, я далеко не во всем с ним согласен…»

Это униженная, лакейская, трусливая поправка на время: а вдруг правые обидятся, а левые обозлятся? А вдруг патриоты решат, что ты сионист? А вдруг демократы подумают, что ты антисемит? Уродливое время, уродливые нравы. Оголтелость правого или левого толка — это все равно оголтелость. Интеллигент не должен примыкать к стае. Его удел — индивидуальный анализ любого события, любого факта, любой идеи. И за поступок надо отвечать самому. Мы же все норовим сбиться в кучку.

1990 г.

* * *

Чернобыль — вот символ. Когда весь мир содрогнулся. Кроме нас. Мы единственная страна, до сих пор не похоронившая своих мертвых, с войны лежат непогребенными останки. Мы, может быть, потому и прокляты, что эти души носятся среди нас, досаждают нам — без погребения тела душа не успокаивается.

1990 г.

* * *

Когда человек озабочен только тем, чтобы что-нибудь в себя кинуть, то невозможно насильственное окультуривание, тщетна попытка каких-то духовных инъекций. Народ, лишенный в свое время Бога, не может враз «одуховиться», нет у него для этого данности сейчас. Хотя не стоит употреблять такие мощные категории как «народ», будем говорить — население. Это правильное слово, применительно к нам сегодня.

1991 г.

* * *

Природа нашего общественного гнева остается прежней. И совсем неважно, что в иные времена праведный гнев трудящихся тщательно организовывался в многотысячный глас народа, а теперь исходит из каждого сердца, как бы индивидуально. Он и сегодня организованный. Организованный нашим стадным генотипом, нашей невоспитанностью, нашим невежеством, нашим хамством, нашей нетерпимостью, нашей жесткостью. Люди, одержимые манией приговаривать к смертной казни, невменяемы, они слишком любят себя в состоянии гражданственного экстаза, слишком привыкли гневаться по разным поводам. Как тут отказать себе в удовольствии казнить своего вчерашнего кумира?

1990 г.

* * *

Ловлю себя на том, что я не имею права высказывать все, что бы мне ни пришло в голову. Ведь я сейчас здесь, в Москве, — в раю по сравнению со многими другими. Им бы я пожелал, наверное, терпения и покоя. И понимания, что у русских все всегда не как у всех, и ничего нового с русским народом не происходит. И еще надо помнить, что бывали времена и похуже. И даже когда тяжело, не бороться, но сопротивляться. Не давая себя сломить.

* * *

В русском народе вообще очень сильно женское начало. Мы так доверчивы, так легко очаровываемся, бездумно готовы поверить, что все может чудесным образом перемениться в один день. В восемьдесят пятом так поверили. Я, правда, особых надежд с перестройкой не связывал, поэтому особенных разочарований не испытал. Но по-первости и у меня была эйфория. К счастью, быстро понял, что это несерьезно.

Огромная страна, которая сваривалась так грязно, так неряшливо во всех узлах, просто обречена так же уродливо раздираться. Распадаться со стоном и скрипом.

А рожденные нами и отшлифованные за долгие годы монстры: партаппарат, военно-промышленный комплекс? Неужели они с легкостью отдадут все, за что боролись всю жизнь? Нет, их сопротивление будет долгим и упорным. Но по-другому быть не могло.

1991 г.

* * *

У Кушнера есть замечательные строки: «Времена не выбирают. В них живут и умирают». И еще: «Большей пошлости на свете нет, чем плакать и пенять. Будто можно те на эти, как на рынке поменять». А дальше идет перечисление многих-многих страшных бед, которые обрушивались на человечество во все времена. Не было такого, чтобы небеса дарили нашей грешной земле безоблачную жизнь. В этом ключ к пониманию бытия. Абсурд — втащить ушедшее в сегодняшний день. Учиться у прошлого надо, а реанимировать его нельзя.

* * *

Однажды мы проснемся в опустевшей стране, и одна одинокая душа, будет сутками бродить по нашим просторам в надежде найти другую душу. Любую, пусть даже далеко не родственную. И, наконец, встретив ее, поймет, что есть гораздо более яркие разновидности счастья, нежели триумфальный разгром политического противника или добытый в очереди кусок колбасы…

1990 г.